Дон Педро, стоя подле него, руководил резней и одновременно следил за тем, чтобы кто-нибудь из солдат не бросился в запальчивости на самого сапа-инку. Ведь за жизнь этого индейца он отвечал перед Писарро головой.
— Ну, так. Язва удалена, — просопел наконец падре Вальверде. — Ого, тот еще шевелится. Добей его, верный христианин, добей! А теперь, Фелипилльо, пусть Рокки соберет эти шнурки. Это все? Они еще не успели ничего послать?
— Кажется, нет, преподобный. Они все здесь.
— Отлично. Пусть теперь Рокки посмотрит, может ли он их переделать. Понял? Чтобы они по-прежнему были от имени этого их царька, но чтобы говорили о полном послушании и почитании всех белых без различия. Понятно?
— Он это сумеет сделать, — переводил Фелипилльо. — Однако это тяжелый и изнурительный труд. Он просит много золота за такую работу и двух невольниц, которые будут помогать ему развязывать уже связанные шнурки.
— Ах ты стервец! Ты сам приду мал! Ну, хорошо, вы все получите, однако надо тотчас же приниматься за работу.
Рокки сгреб в охапку все кипу и выбежал из тамбо; вслед за ним вышли испанцы, весьма довольные результатами своей «работы». Последним покинул дом Педро де ла Гаско; в отличие от своих солдат он был удручен. Однако его беспокоило лишь одно: одобрит ли Писарро, что после столь явной измены он оставил Тупака-Уальпу в живых. Он утешил себя мыслью, что индейский царек не сбежит и что, вероятно, Писарро захочет публично покарать его, как Атауальпу. Поэтому он лишь выразительно пригрозил застывшему в неподвижной позе Тупаку-Уальпе и покинул залитую кровью комнату.
Тут же появился Синчи, в отчаянии разводя руками.
— Часки готовы, сын Солнца, — зашептал он. — Но кипу уже нет.
Тупак-Уальпа словно очнулся от забытья и окинул взглядом тела убитых. Он проговорил хрипло, но спокойно:
— Кипу будут. Со знаком сапа-инки, но фальшивые кипу. Их разошлют белые. А часки… часки должны отправиться сейчас же. Во все концы. Они понесут следующие слова: так приказывает Тупак-Уальпа, сын Солнца. Каждый, кому ведомо, как вязать и читать кипу, обязан немедленно покончить с собой. Гнев богов падет на голову того, кто ослушается.
Пораженный Синчи не смог даже — как велит обычай — повторить приказание, а только низко склонился и, пятясь, бесшумно выскользнул наружу.
Дон Педро де ла Гаско половину своих людей отправил отдыхать, остальных оставил возле тамбо. Вдруг возникло какое-то внезапное замешательство, послышался непонятный шум. К досаде белого луна спряталась за тучи, и ночь стала совершенно черной. И в этой тьме закопошились какие-то фигуры, послышался топот быстрых ног, где-то лязгнуло оружие.
Кто-то прорывался через ворота, кто-то спрыгнул с высокой стены. Испанцы кинулись за ними, однако прежде чем они успели высечь огонь, запалить фитили и выстрелить — таинственные тени растаяли во мраке.
Осталось четверо убитых, обычные невольники-индейцы, и дон Педро быстро утешился: ни один из них не нес с собой кипу. Значит, просто попытка к бегству. Это все чепуха, ведь Тупак-Уальпа спокойно сидит в своем тамбо.
Глава тридцать четвертая
Испанцы, измученные ночной облавой на неуловимого инку Манко, спали; бодрствовала лишь стража, лагерь индейцев тоже пребывал в тишине.
Писарро, выслушав рапорт Гаско о событиях минувшей ночи, сперва пришел в ярость, приказал созвать суд и привести Тупака-Уальпу, однако вскоре опомнился. Патер Вальверде советовал соблюдать осторожность. Если с такой легкостью приговорить к смерти вот уже второго по счету сапа-инку, то скоро не найдешь желающих быть королем, а, кроме того, новые ставленники уже не будут пользоваться доверием индейцев. В конце концов, что случилось? Бежало десятка полтора невольников? Невелика беда. Ведь из последнего похода вместе со стадами лам пригнали множество пастухов… Тупак-Уальпа проявил свои истинные намерения? А кто верил язычнику? Этого ему не забудут, и в надлежащий момент мерзавца повесят. Но теперь от его имени кипу будет рассылать Рокки. Он негодяй, настоящий негодяй, но его удобно использовать как орудие. Фелипилльо переводит, Рокки вяжет эти их шнурки, Тупак-Уальпа восседает на троне, и таким образом вся страна у испанцев в руках.
— Итак, благодаря нашим благочестивым новообращенным, — Вальверде презрительно фыркнул, — сорван весь заговор. Вместо призыва к повсеместному бунту будет разослан приказ об абсолютном повиновении.
— А те, что удрали ночью? — мрачно спросил Писарро.
— Эти? У них не было кипу. Все кипу остались на месте.
— И вы, падре, действительно верите, что это был обычный побег? Сразу же после такой резни?
— Именно. Они так испугались и…
— Так испугались, что бросили своего короля, которого чтут как бога, а сами бежали? Но, несмотря на испуг, они не потеряли головы. Бежали только молодые и сильные. Я допрашивал наших охранников. Невольники бросились бежать все разом, ясно, что по какому-то приказу, устремившись одновременно в разные стороны. Нет, падре! Я не позволю провести себя. Этот побег был подготовлен заранее.
— Я отдаю должное вашей проницательности, ваша честь. Но даже если побег был преднамеренный, они все равно не захватили с собою никаких королевских наказов, поэтому не представляют для нас никакой опасности.
— Пока ничего не известно. Но мы теперь будем более бдительны!
Синчи, подслушивавший за занавеской, понял общий смысл разговора и тут же поспешил к сапа-инке с известием. Но, чтобы не привлекать внимания стражи, он задержался на дворе и — скрывая жалость и ужас — с минуту наблюдал за тем, как испанцы резали лам, а потом неторопливо направился к помещению, в котором теперь уже тщательно охраняемый содержался Тупак-Уальпа.
Масомати, старый жрец, который избежал смерти, потому что у него было плохое зрение и тогда, ночью, он не вязал кипу, стоял возле ворот, с беспокойством поглядывая на небо.
— Что ты там видишь, преподобный? — спросил его Синчи.
Неподалеку расположились двое испанцев и недоверчиво, как ему показалось, присматривались к нему, поэтому он не хотел показать, что торопится к своему господину.
— Ты видел птиц? Они все летят на юг. И при этом так страшно кричат.
— Может быть, кондор…
— Кондоры тоже улетают. Я видел сразу трех А ламы? Смотри, как беспокойно они себя ведут!
— Они почуяли кровь. Белые убили там, за стеной, очень много лам. Убили даже самок, о преподобный.
Но жрец не обратил на его слова внимания, продолжая всматриваться в небо. И Синчи невольно посмотрел вверх. Но ничего не заметил. Небо было голубое, и одинокие облака, плывущие со стороны гор, в свете солнца сияли безмятежной белизной.
— Смотри! — Жрец поднял дрожащую руку. — Взгляни на животных, на которых ездят белые! Видишь, они тоже чего-то испугались.
Из глубины двора, где испанские всадники чистили своих коней, рядами привязанных к кольям, время от времени доносилось ржание, топот, слышались проклятья и крики. Кобыла сеньора де ла Гаско жалобно ржала, тянулась к своему жеребенку, словно стремясь его защитить от чего-то.
— Может быть, какое-нибудь чудовище… — начал Синчи, но жрец нетерпеливо оборвал его:
— Это гнев богов! Не что иное, как гнев богов!
Синчи, входя в помещение, отер с лица пот. Действительно было как то невыносимо душно. Нет, не душно. Воздух чист и даже прохладен. И, однако, человек обливается потом, сердце колотится, руки дрожат.
И неприятное, отвратительное ощущение, словно в горле растет какой-то ком, поднимается все выше и давит все сильнее. Это похоже на то, что чувствует новобранец перед битвой. Или же… или же осужденный, ожидающий казни.
Синчи припомнил совет начальника своего сторожевого поста: в такие минуты жуй больше коки и ни о чем не думай. То, что должно случиться, все равно случится. Такова воля богов.
Однако при дворе сапа-инки никто не жевал коку. Здесь нужно было иметь трезвую и ясную голову. Особенно в такие минуту, как сейчас. Усилием воли он овладел собой и вошел в дом.
Синчи докладывал Тупаку-Уальпе о том, что ему удалось подслушать, и вдруг на полуслове оборвал свой рассказ… Откуда-то с гор, медленно расползаясь в тяжелом, неподвижном воздухе, докатился глухой звук, словно сама земля болезненно застонала. Он нарастал, приближался, усиливался, пока не перешел в грохот, более сильный, продолжительный и ужасный, чем грозовой раскат.
Солома, которой была покрыта крыша, зашуршала, хотя не было ни малейшего ветра. С потолка что-то посыпалось.
Сапа-инка Тупак-Уальпа выпрямился.
— Бог Земли разгневан. Слышишь голос бога Земли? Бессмертный дух Виракоча, спаси своих верных слуг!
Синчи, дрожа всем телом, припал лицом к земле. Если бы он был один, то помчался бы, охваченный паническим страхом, в поле, как можно дальше от стен и домов. Ему казалось, что стены комнаты наклонились, что они уже качаются, валятся прямо на него. Однако сын Солнца продолжал сидеть неподвижно, пришлось и Синчи — впервые в жизни — превозмочь свой страх перед землетрясением и остаться на месте.
— Misericordia! — орал где-то за стеною испанец, кто-то смеялся, словно потеряв рассудок, на улице храпели и испуганно ржали кони.
Пол тамбо покачнулся раз, другой, словно от ударов снизу, занавеси на дверях колебались. Пламя светильников дрогнуло, почти погасло, снова взметнулось вверх, мерцающее и неверное.
Страшный грохот, непостижимый для находящихся в доме, нарастал где-то рядом, за стеной, он становился все более могучим, терзая душу. Внезапно гром умолк, завершившись чем-то похожим на глухое, тяжелое стенание.
Несмотря на шум и звон в ушах, Синчи услышал голос своего властелина.
— О могучий повелитель Земли, я услышал твой голос? Позволь мне исполнить твою волю!
Синчи поднялся — хотя едва смог держаться на ногах — как раз в ту минуту, когда Тупак-Уальпа проходил мимо, и поплелся за ним.
Тут же за порогом дома их окружила толпа придворных, испуганных, почти обезумевших от ужаса. При виде властелина, однако, они тотчас же пришли в себя и почтительно расступились.
— Говори! — Тупак-Уальпа обратился к жрецу Масомати, единственному человеку, который оставался совершенно спокойным.
— О чем я должен говорить, сын Солнца?
— Я слышал голос бога Земли. Как он проявил свое могущество?
— Весь склон горы, тот, что прямо перед нами, обрушился, Сын Солнца. Нет уже ни полей, ни домов, которые стояли на этом склоне…
— Дороги тоже нет. — Тупак-Уальпа говорил таким тоном, что трудно было понять, спрашивает он или утверждает.
Жрец вздрогнул.
— Тебе уже все известно, сын Солнца. Да, дороги нет.
— А как тамбо?
— Помещение, освещенное твоим пребыванием в нем, осталось цело. Никто не пострадал.
— А белые?
— Они все были на дворе и уцелели.
Тупак-Уальпа медленно пошел к открытым воротам. Испанская стража, еще не опомнившаяся от страха, отступила в сторону, никого не задерживая.
Властелин минуту смотрел вдаль. Весь склон горы, насколько можно было видеть, превратился в груду камней. Бесследно исчезли террасы обработанных полей, дома оставленной жителями деревушки, тропинки, деревья и кусты.
Исчезла без следа и выложенная каменными плитами гладкая, удобная дорога.
— Преподобный Масомати и ты, Синчи! Как вы можете объяснить волю бога Земли?
Остальные придворные подались назад, и только двое названных остались рядом со своим властелином.
— Его воля ясна, сын Солнца. — Жрец говорил уверенно. — Не следует идти дальше. Дороги перед нами больше нет. Это может относиться к белым или же… к нам.
— Земля вздрогнула, сын Солнца, — несмело отозвался Синчи, — как… как лама, к которой притронулся чужой. Может, чужие — это белые люди?
— Нет! — Жрец гневно оборвал его. — Бог Земли мог превратить их в прах в одно мгновение. Тамбо могло бесследно исчезнуть, как та деревня. Но с белыми ничего не случилось. Бог Земли воззвал к нам, к своим слугам.
— Он говорил со мной, — значительно произнес Тупак-Уальпа. — И я понял его. Боги могут всегда, в любой момент уничтожить белых пришельцев. Однако они не делают этого. Они приказывают нам выполнить их волю. Мы только что видели знак предостережения. Он был подан только нам.
— Да, именно предостережения. — Фелипилльо, не замеченный и не задержанный никем, приблизился и вызывающе, нагло вмешался в беседу. — Да, это знак. Только он говорит о могуществе белых и их бога. Теперь это уже каждому ясно. Там, где белые, даже злоба демонов земли бессильна. Это каждый должен понять.
Тупак-Уальпа отвернулся и, ни слова не говоря, направился обратно в отведенное ему помещение.
Вечером он собрал самых верных людей и сказал им решительно и властно: белые умны; они держат его, которого провозгласили сапа-инкой, в неволе и от его имени правят страной. А вернее, грабят ее, потому что все это никак нельзя назвать управлением страной. От его имени оскверняют храмы, даже священные мумии, даже дворцы умерших властителей, которые до сей поры были неприкосновенны. От его имени послали кипу в храм дев Солнца, кипу, обязывающий к повиновению, а теперь всем известно, что из этого вышло: девы Солнца превратились в невольниц, сделались любовницами белых. В его присутствии белые убили самых преданных придворных. Против этого и был направлен гнев бога Земли, против этого он и протестовал.
Белые посылают кипу якобы от имени сына Солнца. Но такие кипу уже безвредны, потому что каждый, кому знакомо искусство их чтения, обязан лишить себя жизни. Однако белые могут рассылать и часки с фальшивыми устными приказами от имени сапа-инки. И нельзя отдать приказ покончить с собой каждому, кто имеет уши, чтобы слышать.
Поэтому необходимо лишить белых возможности отдавать приказы от имени сапа-инки. Они управляют его именем, но когда его уже не будет в их руках, они не смогут на него ссылаться.
— Они очень бдительны, — прошептал Синчи. — Трудно будет бежать.
— Меня им не устеречь. Я оставлю им свое тело, но душа моя еще сегодня отправится к предкам. Я плохо поступил, послушавшись белых и отдав им свое имя, чтобы они обманывали им народ. Теперь боги открыли мне глаза. Так нужно и так будет. — Тупак-Уальпа движением руки прекратил нарастающий гул ужаса и протестов. — Боги дали мне знак, который я понял. Воин и властитель — это не одно и то же. Я не обращаюсь в бегство, я лишь защищаю честь сапа-инки. Синчи, ты еще раз разошлешь часки со словами: сапа-инка Тупак-Уальпа отправился к предкам, дабы не подчиняться белым. Любой приказ, отданный с этой минуты от имени сапа-инки, является лживым. Не повинуйтесь приказам, рассылаемым белыми людьми. Белые — это враги, белые — это позор, белые — это погибель.
— Я разошлю эти слова, сын Солнца, — медленно и угрюмо ответил Синчи.
Сын Солнца уходит к предкам, теперь, наверное, нужно идти вслед за ним либо же… либо жевать листья коки до полного отупения. Как теперь разыскивать Иллью, к кому обращаться за помощью?
Глава тридцать пятая
Лагерь инки Манко был расположен в долине реки Апуримак среди лесной чащи. Белый конус Коропуны по утрам розовел вдали, к вечеру становился темнее, приобретал фиолетовый оттенок. Горцы предсказывали погоду по облакам, клубившимся на склонах могучего вулкана.
В тот день, когда Синчи добрался до лагеря, конус горы не был закрыт тучами. Закат был ясным и золотистым, что обещало устойчивую, жаркую погоду.
Синчи должен был долго и подробно отвечать на вопросы охраны, а потом — какого-то молодого воина с суровым лицом, прежде чем его провели к палатке инки Манко. Резиденция уже прославленного вождя была обычным воинским шатром и только находилась поодаль от тесно стоявших друг подле друга остальных шатров — на небольшом пригорке, прямо над рекой. Вход охраняли часовые, вооруженные топорами и копьями.
Синчи очутился перед молодым, щуплым мужчиной и без колебания склонился перед ним, как перед властелином, хотя на нем были обычные доспехи, на голове — солдатский шлем и даже в ушах — лишь небольшие, легкие кольца. Но взгляд и манера держаться сразу же выдавали повелителя.
— Кто ты и с чем прибыл? — спросил воин спокойно. А Синчи подумал, что если бы в этом голосе зазвучал гнев, то он предпочел бы услышать ильяпу, предвещающую землетрясение.
— Зовут меня Синчи, великий господин, я был часки-камайоком при сыне Солнца Атауальпе и при сыне Солнца…
Он замолчал, смутившись. Ведь он говорит с братом Уаскара, который сражался с Атауальпой.
— И при сыне солнца Тупаке-Уальпе, — невозмутимо докончил за него Манко. — Чего же ты ищешь в моем лагере?
— Откуда ты сейчас пришел? — вмешался какой-то жрец.
— Из лагеря белых, о почтенный,
— Где сейчас эти белые?
— Я ушел из Айякучо. Сегодня они, наверное, уже подходят к Куско.
Манко не дрогнул и спокойно сказал:
— Ты говоришь правду, я уже знаю об этом. Зачем ты пришел?
— Великий господин, меня послал преподобный Масомати, который теперь уильяк-уму…
— А прежний уильяк-уму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Ну, так. Язва удалена, — просопел наконец падре Вальверде. — Ого, тот еще шевелится. Добей его, верный христианин, добей! А теперь, Фелипилльо, пусть Рокки соберет эти шнурки. Это все? Они еще не успели ничего послать?
— Кажется, нет, преподобный. Они все здесь.
— Отлично. Пусть теперь Рокки посмотрит, может ли он их переделать. Понял? Чтобы они по-прежнему были от имени этого их царька, но чтобы говорили о полном послушании и почитании всех белых без различия. Понятно?
— Он это сумеет сделать, — переводил Фелипилльо. — Однако это тяжелый и изнурительный труд. Он просит много золота за такую работу и двух невольниц, которые будут помогать ему развязывать уже связанные шнурки.
— Ах ты стервец! Ты сам приду мал! Ну, хорошо, вы все получите, однако надо тотчас же приниматься за работу.
Рокки сгреб в охапку все кипу и выбежал из тамбо; вслед за ним вышли испанцы, весьма довольные результатами своей «работы». Последним покинул дом Педро де ла Гаско; в отличие от своих солдат он был удручен. Однако его беспокоило лишь одно: одобрит ли Писарро, что после столь явной измены он оставил Тупака-Уальпу в живых. Он утешил себя мыслью, что индейский царек не сбежит и что, вероятно, Писарро захочет публично покарать его, как Атауальпу. Поэтому он лишь выразительно пригрозил застывшему в неподвижной позе Тупаку-Уальпе и покинул залитую кровью комнату.
Тут же появился Синчи, в отчаянии разводя руками.
— Часки готовы, сын Солнца, — зашептал он. — Но кипу уже нет.
Тупак-Уальпа словно очнулся от забытья и окинул взглядом тела убитых. Он проговорил хрипло, но спокойно:
— Кипу будут. Со знаком сапа-инки, но фальшивые кипу. Их разошлют белые. А часки… часки должны отправиться сейчас же. Во все концы. Они понесут следующие слова: так приказывает Тупак-Уальпа, сын Солнца. Каждый, кому ведомо, как вязать и читать кипу, обязан немедленно покончить с собой. Гнев богов падет на голову того, кто ослушается.
Пораженный Синчи не смог даже — как велит обычай — повторить приказание, а только низко склонился и, пятясь, бесшумно выскользнул наружу.
Дон Педро де ла Гаско половину своих людей отправил отдыхать, остальных оставил возле тамбо. Вдруг возникло какое-то внезапное замешательство, послышался непонятный шум. К досаде белого луна спряталась за тучи, и ночь стала совершенно черной. И в этой тьме закопошились какие-то фигуры, послышался топот быстрых ног, где-то лязгнуло оружие.
Кто-то прорывался через ворота, кто-то спрыгнул с высокой стены. Испанцы кинулись за ними, однако прежде чем они успели высечь огонь, запалить фитили и выстрелить — таинственные тени растаяли во мраке.
Осталось четверо убитых, обычные невольники-индейцы, и дон Педро быстро утешился: ни один из них не нес с собой кипу. Значит, просто попытка к бегству. Это все чепуха, ведь Тупак-Уальпа спокойно сидит в своем тамбо.
Глава тридцать четвертая
Испанцы, измученные ночной облавой на неуловимого инку Манко, спали; бодрствовала лишь стража, лагерь индейцев тоже пребывал в тишине.
Писарро, выслушав рапорт Гаско о событиях минувшей ночи, сперва пришел в ярость, приказал созвать суд и привести Тупака-Уальпу, однако вскоре опомнился. Патер Вальверде советовал соблюдать осторожность. Если с такой легкостью приговорить к смерти вот уже второго по счету сапа-инку, то скоро не найдешь желающих быть королем, а, кроме того, новые ставленники уже не будут пользоваться доверием индейцев. В конце концов, что случилось? Бежало десятка полтора невольников? Невелика беда. Ведь из последнего похода вместе со стадами лам пригнали множество пастухов… Тупак-Уальпа проявил свои истинные намерения? А кто верил язычнику? Этого ему не забудут, и в надлежащий момент мерзавца повесят. Но теперь от его имени кипу будет рассылать Рокки. Он негодяй, настоящий негодяй, но его удобно использовать как орудие. Фелипилльо переводит, Рокки вяжет эти их шнурки, Тупак-Уальпа восседает на троне, и таким образом вся страна у испанцев в руках.
— Итак, благодаря нашим благочестивым новообращенным, — Вальверде презрительно фыркнул, — сорван весь заговор. Вместо призыва к повсеместному бунту будет разослан приказ об абсолютном повиновении.
— А те, что удрали ночью? — мрачно спросил Писарро.
— Эти? У них не было кипу. Все кипу остались на месте.
— И вы, падре, действительно верите, что это был обычный побег? Сразу же после такой резни?
— Именно. Они так испугались и…
— Так испугались, что бросили своего короля, которого чтут как бога, а сами бежали? Но, несмотря на испуг, они не потеряли головы. Бежали только молодые и сильные. Я допрашивал наших охранников. Невольники бросились бежать все разом, ясно, что по какому-то приказу, устремившись одновременно в разные стороны. Нет, падре! Я не позволю провести себя. Этот побег был подготовлен заранее.
— Я отдаю должное вашей проницательности, ваша честь. Но даже если побег был преднамеренный, они все равно не захватили с собою никаких королевских наказов, поэтому не представляют для нас никакой опасности.
— Пока ничего не известно. Но мы теперь будем более бдительны!
Синчи, подслушивавший за занавеской, понял общий смысл разговора и тут же поспешил к сапа-инке с известием. Но, чтобы не привлекать внимания стражи, он задержался на дворе и — скрывая жалость и ужас — с минуту наблюдал за тем, как испанцы резали лам, а потом неторопливо направился к помещению, в котором теперь уже тщательно охраняемый содержался Тупак-Уальпа.
Масомати, старый жрец, который избежал смерти, потому что у него было плохое зрение и тогда, ночью, он не вязал кипу, стоял возле ворот, с беспокойством поглядывая на небо.
— Что ты там видишь, преподобный? — спросил его Синчи.
Неподалеку расположились двое испанцев и недоверчиво, как ему показалось, присматривались к нему, поэтому он не хотел показать, что торопится к своему господину.
— Ты видел птиц? Они все летят на юг. И при этом так страшно кричат.
— Может быть, кондор…
— Кондоры тоже улетают. Я видел сразу трех А ламы? Смотри, как беспокойно они себя ведут!
— Они почуяли кровь. Белые убили там, за стеной, очень много лам. Убили даже самок, о преподобный.
Но жрец не обратил на его слова внимания, продолжая всматриваться в небо. И Синчи невольно посмотрел вверх. Но ничего не заметил. Небо было голубое, и одинокие облака, плывущие со стороны гор, в свете солнца сияли безмятежной белизной.
— Смотри! — Жрец поднял дрожащую руку. — Взгляни на животных, на которых ездят белые! Видишь, они тоже чего-то испугались.
Из глубины двора, где испанские всадники чистили своих коней, рядами привязанных к кольям, время от времени доносилось ржание, топот, слышались проклятья и крики. Кобыла сеньора де ла Гаско жалобно ржала, тянулась к своему жеребенку, словно стремясь его защитить от чего-то.
— Может быть, какое-нибудь чудовище… — начал Синчи, но жрец нетерпеливо оборвал его:
— Это гнев богов! Не что иное, как гнев богов!
Синчи, входя в помещение, отер с лица пот. Действительно было как то невыносимо душно. Нет, не душно. Воздух чист и даже прохладен. И, однако, человек обливается потом, сердце колотится, руки дрожат.
И неприятное, отвратительное ощущение, словно в горле растет какой-то ком, поднимается все выше и давит все сильнее. Это похоже на то, что чувствует новобранец перед битвой. Или же… или же осужденный, ожидающий казни.
Синчи припомнил совет начальника своего сторожевого поста: в такие минуты жуй больше коки и ни о чем не думай. То, что должно случиться, все равно случится. Такова воля богов.
Однако при дворе сапа-инки никто не жевал коку. Здесь нужно было иметь трезвую и ясную голову. Особенно в такие минуту, как сейчас. Усилием воли он овладел собой и вошел в дом.
Синчи докладывал Тупаку-Уальпе о том, что ему удалось подслушать, и вдруг на полуслове оборвал свой рассказ… Откуда-то с гор, медленно расползаясь в тяжелом, неподвижном воздухе, докатился глухой звук, словно сама земля болезненно застонала. Он нарастал, приближался, усиливался, пока не перешел в грохот, более сильный, продолжительный и ужасный, чем грозовой раскат.
Солома, которой была покрыта крыша, зашуршала, хотя не было ни малейшего ветра. С потолка что-то посыпалось.
Сапа-инка Тупак-Уальпа выпрямился.
— Бог Земли разгневан. Слышишь голос бога Земли? Бессмертный дух Виракоча, спаси своих верных слуг!
Синчи, дрожа всем телом, припал лицом к земле. Если бы он был один, то помчался бы, охваченный паническим страхом, в поле, как можно дальше от стен и домов. Ему казалось, что стены комнаты наклонились, что они уже качаются, валятся прямо на него. Однако сын Солнца продолжал сидеть неподвижно, пришлось и Синчи — впервые в жизни — превозмочь свой страх перед землетрясением и остаться на месте.
— Misericordia! — орал где-то за стеною испанец, кто-то смеялся, словно потеряв рассудок, на улице храпели и испуганно ржали кони.
Пол тамбо покачнулся раз, другой, словно от ударов снизу, занавеси на дверях колебались. Пламя светильников дрогнуло, почти погасло, снова взметнулось вверх, мерцающее и неверное.
Страшный грохот, непостижимый для находящихся в доме, нарастал где-то рядом, за стеной, он становился все более могучим, терзая душу. Внезапно гром умолк, завершившись чем-то похожим на глухое, тяжелое стенание.
Несмотря на шум и звон в ушах, Синчи услышал голос своего властелина.
— О могучий повелитель Земли, я услышал твой голос? Позволь мне исполнить твою волю!
Синчи поднялся — хотя едва смог держаться на ногах — как раз в ту минуту, когда Тупак-Уальпа проходил мимо, и поплелся за ним.
Тут же за порогом дома их окружила толпа придворных, испуганных, почти обезумевших от ужаса. При виде властелина, однако, они тотчас же пришли в себя и почтительно расступились.
— Говори! — Тупак-Уальпа обратился к жрецу Масомати, единственному человеку, который оставался совершенно спокойным.
— О чем я должен говорить, сын Солнца?
— Я слышал голос бога Земли. Как он проявил свое могущество?
— Весь склон горы, тот, что прямо перед нами, обрушился, Сын Солнца. Нет уже ни полей, ни домов, которые стояли на этом склоне…
— Дороги тоже нет. — Тупак-Уальпа говорил таким тоном, что трудно было понять, спрашивает он или утверждает.
Жрец вздрогнул.
— Тебе уже все известно, сын Солнца. Да, дороги нет.
— А как тамбо?
— Помещение, освещенное твоим пребыванием в нем, осталось цело. Никто не пострадал.
— А белые?
— Они все были на дворе и уцелели.
Тупак-Уальпа медленно пошел к открытым воротам. Испанская стража, еще не опомнившаяся от страха, отступила в сторону, никого не задерживая.
Властелин минуту смотрел вдаль. Весь склон горы, насколько можно было видеть, превратился в груду камней. Бесследно исчезли террасы обработанных полей, дома оставленной жителями деревушки, тропинки, деревья и кусты.
Исчезла без следа и выложенная каменными плитами гладкая, удобная дорога.
— Преподобный Масомати и ты, Синчи! Как вы можете объяснить волю бога Земли?
Остальные придворные подались назад, и только двое названных остались рядом со своим властелином.
— Его воля ясна, сын Солнца. — Жрец говорил уверенно. — Не следует идти дальше. Дороги перед нами больше нет. Это может относиться к белым или же… к нам.
— Земля вздрогнула, сын Солнца, — несмело отозвался Синчи, — как… как лама, к которой притронулся чужой. Может, чужие — это белые люди?
— Нет! — Жрец гневно оборвал его. — Бог Земли мог превратить их в прах в одно мгновение. Тамбо могло бесследно исчезнуть, как та деревня. Но с белыми ничего не случилось. Бог Земли воззвал к нам, к своим слугам.
— Он говорил со мной, — значительно произнес Тупак-Уальпа. — И я понял его. Боги могут всегда, в любой момент уничтожить белых пришельцев. Однако они не делают этого. Они приказывают нам выполнить их волю. Мы только что видели знак предостережения. Он был подан только нам.
— Да, именно предостережения. — Фелипилльо, не замеченный и не задержанный никем, приблизился и вызывающе, нагло вмешался в беседу. — Да, это знак. Только он говорит о могуществе белых и их бога. Теперь это уже каждому ясно. Там, где белые, даже злоба демонов земли бессильна. Это каждый должен понять.
Тупак-Уальпа отвернулся и, ни слова не говоря, направился обратно в отведенное ему помещение.
Вечером он собрал самых верных людей и сказал им решительно и властно: белые умны; они держат его, которого провозгласили сапа-инкой, в неволе и от его имени правят страной. А вернее, грабят ее, потому что все это никак нельзя назвать управлением страной. От его имени оскверняют храмы, даже священные мумии, даже дворцы умерших властителей, которые до сей поры были неприкосновенны. От его имени послали кипу в храм дев Солнца, кипу, обязывающий к повиновению, а теперь всем известно, что из этого вышло: девы Солнца превратились в невольниц, сделались любовницами белых. В его присутствии белые убили самых преданных придворных. Против этого и был направлен гнев бога Земли, против этого он и протестовал.
Белые посылают кипу якобы от имени сына Солнца. Но такие кипу уже безвредны, потому что каждый, кому знакомо искусство их чтения, обязан лишить себя жизни. Однако белые могут рассылать и часки с фальшивыми устными приказами от имени сапа-инки. И нельзя отдать приказ покончить с собой каждому, кто имеет уши, чтобы слышать.
Поэтому необходимо лишить белых возможности отдавать приказы от имени сапа-инки. Они управляют его именем, но когда его уже не будет в их руках, они не смогут на него ссылаться.
— Они очень бдительны, — прошептал Синчи. — Трудно будет бежать.
— Меня им не устеречь. Я оставлю им свое тело, но душа моя еще сегодня отправится к предкам. Я плохо поступил, послушавшись белых и отдав им свое имя, чтобы они обманывали им народ. Теперь боги открыли мне глаза. Так нужно и так будет. — Тупак-Уальпа движением руки прекратил нарастающий гул ужаса и протестов. — Боги дали мне знак, который я понял. Воин и властитель — это не одно и то же. Я не обращаюсь в бегство, я лишь защищаю честь сапа-инки. Синчи, ты еще раз разошлешь часки со словами: сапа-инка Тупак-Уальпа отправился к предкам, дабы не подчиняться белым. Любой приказ, отданный с этой минуты от имени сапа-инки, является лживым. Не повинуйтесь приказам, рассылаемым белыми людьми. Белые — это враги, белые — это позор, белые — это погибель.
— Я разошлю эти слова, сын Солнца, — медленно и угрюмо ответил Синчи.
Сын Солнца уходит к предкам, теперь, наверное, нужно идти вслед за ним либо же… либо жевать листья коки до полного отупения. Как теперь разыскивать Иллью, к кому обращаться за помощью?
Глава тридцать пятая
Лагерь инки Манко был расположен в долине реки Апуримак среди лесной чащи. Белый конус Коропуны по утрам розовел вдали, к вечеру становился темнее, приобретал фиолетовый оттенок. Горцы предсказывали погоду по облакам, клубившимся на склонах могучего вулкана.
В тот день, когда Синчи добрался до лагеря, конус горы не был закрыт тучами. Закат был ясным и золотистым, что обещало устойчивую, жаркую погоду.
Синчи должен был долго и подробно отвечать на вопросы охраны, а потом — какого-то молодого воина с суровым лицом, прежде чем его провели к палатке инки Манко. Резиденция уже прославленного вождя была обычным воинским шатром и только находилась поодаль от тесно стоявших друг подле друга остальных шатров — на небольшом пригорке, прямо над рекой. Вход охраняли часовые, вооруженные топорами и копьями.
Синчи очутился перед молодым, щуплым мужчиной и без колебания склонился перед ним, как перед властелином, хотя на нем были обычные доспехи, на голове — солдатский шлем и даже в ушах — лишь небольшие, легкие кольца. Но взгляд и манера держаться сразу же выдавали повелителя.
— Кто ты и с чем прибыл? — спросил воин спокойно. А Синчи подумал, что если бы в этом голосе зазвучал гнев, то он предпочел бы услышать ильяпу, предвещающую землетрясение.
— Зовут меня Синчи, великий господин, я был часки-камайоком при сыне Солнца Атауальпе и при сыне Солнца…
Он замолчал, смутившись. Ведь он говорит с братом Уаскара, который сражался с Атауальпой.
— И при сыне солнца Тупаке-Уальпе, — невозмутимо докончил за него Манко. — Чего же ты ищешь в моем лагере?
— Откуда ты сейчас пришел? — вмешался какой-то жрец.
— Из лагеря белых, о почтенный,
— Где сейчас эти белые?
— Я ушел из Айякучо. Сегодня они, наверное, уже подходят к Куско.
Манко не дрогнул и спокойно сказал:
— Ты говоришь правду, я уже знаю об этом. Зачем ты пришел?
— Великий господин, меня послал преподобный Масомати, который теперь уильяк-уму…
— А прежний уильяк-уму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33