Белые, правда, стращали их громом, но ведь день погожий, небо ясное, ничто не предвещает ни бури, ни грозы.
Атауальпа наконец пошевельнулся. Едва заметного движения рукой было достаточно, чтобы люди с носилками тотчас же остановились.
— Где эти белые пришельцы? — Голос властелина среди мертвой тишины, царившей на площади, был слышен далеко. — Или у них так принято встречать гостей?
— Они стоят на стенах, сын Солнца, — неуверенно начал Чаликухима, вождь войска из Интиниса, первый вельможа после самого сапа-инки.
Но уильяк-уму тотчас же перебил его.
— Один из них направляется к нам.
Ворота приоткрылись на одно мгновение, и отец Пикадо, сопровождаемый только переводчиком Фелипилльо, вышел на площадь. Он торжественно держал в руках огромную Библию, переплетенную в кожу с золотым тиснением, и шел гордо и смело.
«Помни, отец, на этот раз ты должен идти, а не подкрадываться, должен держать голову высоко и говорить, а не подслушивать», — не то серьезно, не то как грубую шутку бросил Писарро, провожая его.
Пикадо точно придерживался этого наказа, хотя и дрожал от страха.
Младший брат Атауальпы, Тупак-Уальпа, шедший возле самых носилок, узнал Фелипилльо.
— Это тот щенок, который уже приходил к нам.
— Да, тот самый, которому господин запретил являться перед его очами, — сразу же напомнил верховный жрец.
— Чаликухима, мой приказ не выполнен, — холодно подтвердил властелин. — Этот раб в третий раз осмеливается разговаривать с нами. С ним надо покончить!
Вождь склонил голову.
— Мумия этого дерзкого простолюдина не осквернит священных погребений Тауантинсуйю, сын Солнца. Он должен умереть другой смертью. Но он принадлежит белым. Он им необходим, как человек о двух языках. Пока мы не покончим с белыми…
— Пусть он встретит зеленую змею, — прервал его Атауальпа.
— Он встретит ее сегодня ночью, повелитель.
Пикадо остановился перед носилками и торжественно поднял вверх священную книгу. Свою речь он готовил долго, учил ее наизусть старательно, хотя все в конце концов зависело от Фелипилльо. А тот, как всегда, облегчил свою задачу. Когда Пикадо, кратко излагая индейцам догматы христианской веры, заговорил о боге едином в трех лицах, Фелипилльо перевел, что белые верят в трех богов, над которыми есть еще один; когда Пикадо объяснял, что вождь белых требует, чтобы инка подчинился его королю, Фелипилльо, заметив, с каким презрением встретили это заявление индейцы, пришел в ярость и перевел, что они станут невольниками, а он, Фелипилльо, будет ушами и устами их господина.
У него от возбуждения срывался голос, он переходил на крик, он хрипел. Он уже не слушал, что говорил священник, а, все больше возбуждаясь и увлекаясь, нес что только приходило ему в голову. Атауальпа ни разу не взглянул на него, но взоры придворных, окруживших носилки, были полны отвращения и гнева. Фелипилльо это видел, чувствовал, но был уже не в силах остановиться.
— Теперь поднеси королю священное писание, пусть он его поцелует в знак того, что принимает нашу веру и присягает в покорности его католическому величеству королю Испании Карлу V. Он тут же будет принят с надлежащими почестями его милостью наместником.
Придворные, удивленные молчанием своего властелина, который, казалось, не слышал все более дерзких слов распоясавшегося юнца, расступились, и Фелипилльо подошел прямо к носилкам.
— Возьми это, — перевел Фелипилльо, пытаясь сунуть в руки Атауальпы тяжелую книгу. — С помощью этой книги белые вызывают духов, в которых заключается их сила. Я, Фелипилльо, знаю эти чары и потому белые меня уважают, и я буду властвовать над всеми вами.
Но Атауальпа не пошевельнул рукой, не сделал ни одного движения, чтобы удержать книгу, огромный фолиант соскользнул и упал на землю.
— Святотатство! — Пикадо, потрясенный, отскочил в сторону. — Кощунство! Священное писание повержено в грязь! О боже!
Писарро, наблюдавший всю сцену через приоткрытые ворота, тут же подхватил этот возглас. Он стремительно повернулся к своим людям.
— Святотатство! Язычники осквернили священное писание! Только их кровь сможет смыть это преступление!
Он рванул меч из ножен, привстал на стременах, его видели все. Острый клинок сверкал в его руке.
Дон Педро де Кандиа, не спускавший глаз с вождя, тут же повторил призыв:
— Пушки к бою!
Канониры отряхнули пепел с фитилей и припали к орудиям.
Тяжело грохнули пушки. Дым на мгновение окутал башни, но уже с другой стороны площади, с позиций Диего де Альмагро, тоже отозвалась батарея, и тотчас же пушкам стали вторить мушкеты — стреляли из зданий, которые выходили на площадь.
Запах пороха, одурманивший индейцев, клубы дыма, грохот, мощный, как небесный гром, грохот, во сто крат усиленный стенами, отражавшими эхо выстрелов, грохот невыносимо долгий, грохот, который мог быть только голосом разгневанных богов, — все это буквально лишило индейцев рассудка.
Невидимые, неведомые стрелы поражали сбившуюся толпу, раздирали, калечили людей, а они лишь жались поближе к носилкам сапа-инки, словно оттуда могло прийти спасение. Они испытывали такой ужас, что уже сама смерть была для них желанным избавлением; это было уже не войско, а толпа, подобная стаду вигоней, попавшему в кольцо облавы.
Носилки властелина заколебались, как челн, застигнутый бурей посреди священного озера Титикака.
— Ильяпа! Ильяпа! — взвыла толпа, и почти никто не слышал голоса Атауальпы, который встал во весь рост на носилках и что-то кричал.
Писарро выбрал подходящий момент и, не давая опомниться индейцам, бросил конницу на беззащитную толпу. Де Сото со своим конным отрядом ворвался на площадь о другого конца, атакуя индейцев с тыла, а с флангов сомкнутыми рядами двинулась закованная в железо пехота.
Никто не оказывал сопротивления, потому что никто не мог сопротивляться. Если даже у какого-либо индейца и было припрятано оружие, все равно в тесноте и давке он не смог бы пустить его в ход. Даже убитые, те, кого издали настигла пуля, не падали на землю, а сохраняли вертикальное положение, подобно тому как дерево, срубленное в густом лесу, продолжает стоять, зацепившись кроной за ветви живых соседей.
Застоявшиеся кони, обезумевшие от запаха пороха и грохота залпов, понукаемые пьяными всадниками, ринулись на толпу, словно хищные звери. Под ударами мечей, под лошадиными копытами полегла вся свита Атауальпы.
… Мигель Эстете минувшим вечером проиграл в кости все, что перепало ему при разделе недавней добычи, проиграл даже перстень, который иногда называл фамильной драгоценностью, а иной раз — подарком самого короля, наградой за мужество, проявленное в италийских войнах. Он проиграл и более ценную вещь — обе подковы своего коня. Пьяный, как все, жаждущий золота, как все, равнодушный к льющейся крови, как все, — он был разъярен больше других из-за своих вчерашних неудач. Но голова у него была все же ясная, и он вполне отдавал себе отчет в своих поступках.
Пока испанцы во главе с Писарро, увлеченные бойней, топтали, рубили и слепо теснили индейцев, Эстете пробивался к высоко вознесенным над толпой носилкам, где стоял человек в нарядном плаще с пурпурной повязкой на голове. Эстете манил и этот человек, и ослепительный блеск золотой застежки на его повязке.
Но не так-то легко было прорваться к носилкам. Ему мешала тесно сбитая толпа, и через эту толпу он прорубал мечом себе дорогу, как через густые заросли. Подымая на дыбы гнедого жеребца, он кидался на индейцев, добивал падавших, рубил всех, кого только мог.
«Подкую… подкую чистым серебром», — думал Мигель, сожалея, что у жеребца в этот день не было подков: что ни говори, а удар подкованным копытом — это удар двойной силы. Однако и неподкованный, конь пробивал брешь в стене из человеческих тел.
«Узнай Писарро об этих подковах… уж он-то изукрасил бы меня плетью».
— Ах ты мерзавец!
Какой-то молодой индеец, уши которого были оттянуты почти до плеч массивными серьгами, молниеносно уклонился от удара и голой рукой ухватился за меч. Пораженный Мигель откинулся вбок, едва не вылетев из седла. Однако тотчас же взметнул коня и одновременно рванул меч к себе так, что из рассеченной надвое ладони индейца фонтаном брызнула кровь. Ударом ноги он опрокинул раненого навзничь, а лошадиные копыта довершили остальное.
Когда первый из королевских носильщиков, раненный в плечо, медленно опустился на колени, носилки накренились. Атауальпа пошатнулся, и в этот момент Мигель Эстете выпустил меч, который повис на ремне, привязанном к запястью, и стремительным движением руки сорвал с чела властелина пурпурную повязку с золотой застежкой. Перья священной птицы закружились в воздухе и пали под копыта коня.
Ближайший жрец бросился вперед, желая спасти святыню, но Мигель рассек ему голову; та же участь постигла военачальника Панки, коменданта крепости Ольонтай.
От страшного святотатства, совершенного белыми, индейцы словно обезумели. По толпе прокатились две волны — одна вперед к носилкам, чтобы защитить властелина, другая — вспять, дальше от проклятого места, над которым, видимо, разразился гнев богов. Потом все устремились в одном направлении, туда, откуда не стреляли и где стояла высокая стена из камней, как обычно, не скрепленных цементирующим раствором, а лишь плотно пригнанных друг к другу.
Рывок полуторатысячной, обезумевшей от ужаса толпы поколебал каменную кладку. Первые ряды со стонами и криками разбились о стену, подле нее образовался целый вал смятых, искалеченных, гибнущих людей, но наконец камни не выдержали натиска живой человеческой массы и рухнули.
Через образовавшуюся брешь, стеная и плача, уцелевшие индейцы ринулись в поле. На сбившихся в проломе людей с тылу, разя всех подряд, налетели испанцы, ошалевшие от крови, исступленные.
Наконец Писарро немного опомнился и окинул взглядом площадь. Даже он, старый вояка, не мог определить количества убитых. Посреди площади, где виднелись носилки Атауальпы, теперь опрокинутые и сломанные, высилась груда человеческих тел, на месте пролома в стене было сплошное кровавое месиво, горы раненых, изувеченных и убитых.
Писарро увидел, что его брат Гонсало, Педро Вальдивиа и патер Вальверде уже ведут к воротам Атауальпу вместе с двумя его сановниками, и понял, что желанная цель достигнута.
Тысячи убитых! А среди них — сановники, вожди, советники, высшие представители касты жрецов, то есть вся верхушка государства. А его сердце — их король — захвачен в плен.
Он подал знак тем, что находились на крепостных стенах, откуда Педро де Кандиа обозревал поле битвы, отдыхая: по этой свалке пушки не стреляли — можно было поразить своих.
Протяжно и торжествующе пропели трубы, призывая воинов прекратить бойню.
Писарро медленно ехал по площади, всматриваясь в павших на поле боя. Кровь высоко била из-под копыт коня, который рвался в узде и беспокойно вставал на дыбы. Удушливый, приторный запах крови ударял в нос, одурманивал.
Пикадо, Хуан Писарро, Диего де Альмагро — все оказались подле своего военачальника.
— Взгляните на их серьги. Ведь каждая пара — целое состояние. Падре Пикадо займется сбором драгоценностей. Застежки с плащей, кольца, браслеты с рук и ног — все пойдет в общий котел.
— Будет исполнено, сеньор наместник,
— Какое богатство! Уже ради одного этого стоило сегодня потрудиться, — отозвался Хуан. Писарро строго взглянул на брата.
— Мы только наказали мерзких святотатцев, не забывай об этом. А если нам досталась и незначительная добыча, значит, такова воля Господня.
— Смотрите, сеньоры, но ведь их вытянутые уши — это просто мерзость
— Orejones! — засмеялся Хуан Писарро. — Дикари!
— Однако там, около королевских носилок, они погибали с честью, — отозвался молчавший до сих пор Диего де Альмагро. — Они до самого конца собственными телами защищали своего монарха.
— Один даже бросился, чтобы прикрыть собой перья, которые пали с королевской головы.
Писарро вспомнил самое начало резни и обратился к своему секретарю Пикадо:
— Да, а как священное писание? Вы, падре, разумеется, поспешили поднять его, когда оно было повержено в пыль?
— Нет, — не смутился Пикадо. — Я еще не поднял его. Но это неважно. Если на нем и окажется кровь язычников, то это будет даже угодно господу и не оскорбит его. Главное, что язычники понесли наказание за совершенное святотатство.
— Хм, я не заметил, что вы сделали, падре, когда священное писание упало, — поинтересовался Альмагро. — Вы заслонили его своим телом?
Секретарь наместника ничего не ответил, а Писарро, который видел, как священник в критический момент поспешил незаметно оказаться в стороне, только негромко рассмеялся.
Глава двадцать седьмая
Рассвет позолотил и окрасил розовым небо, а далекие горы на его фоне стали фиолетовыми. В тени улиц еще чувствовалась ночная прохлада.
Атауальпа стоял на краю террасы над самой рекой. Налево на стене в предрассветной мгле виден был испанский часовой, медленно переходивший с места на место. Другой стоял поодаль, на башне. Двое — перед единственным входом в резиденцию короля-пленника. За рекой, об этом Атауальпа хорошо знал, постоянно патрулируют всадники с собаками. Пробраться к нему могут лишь те, кому позволят испанцы.
Атауальпа потер рукой лоб. Хотя с того момента, как пленник привял продиктованные условия и покорился, ему по приказу Писарро возвратили повязку и даже найденные на площади и отмытые от крови перья коренкенке, сын Солнца больше не надевал этих отличий. На голове у него была лишь обычная коричневая повязка из шерсти гуанако.
Он глядел вдаль на равнины за рекой, хотя знал, что ничего отрадного там не увидит. Испанцы изгнали или взяли в плен, якобы за неповиновение, жителей окрестных селений, перекрыли все дороги, отрезав заключенного властелина от его народа. Если за рекой кто-либо и покажется, так только белый на своем огромном и страшном звере, с собаками, специально приученными охотиться на людей. Собак привезла новая партия белых, прибывшая недавно.
Их все больше, и они становятся все могущественнее и наглее. Они совершенно ослеплены жаждой золота. Вождь белых поклялся, что, когда индейцы соберут столько золота, сколько он приказал, пленника отпустят. Его, Атауальпу, вместе с двором. С теми, кто уцелел после страшной бойни или добровольно пришел разделить с властелином его судьбу. А золота надо было собрать столько, сколько уместится в большой комнате крепости. Надо было наполнить ее целиком, до черты, проведенной поднятой вверх рукой. Золото! Инка презрительно усмехнулся. Отлично, они получат золото. Но как они собираются его вывезти отсюда? Как думают спастись сами? Ведь когда, он, Атауальпа, снова окажется на свободе…
Чьи-то руки показались на карнизе балюстрады, какой-то человек бесшумно подтянулся, перескочил через ограду и упал перед властителем на колени. На пришельце был серый плащ воина, на голове шерстяной шлем без всяких украшений.
Атауальпа отпрянул назад. По этикету ему запрещалось самому разговаривать с простым воином, при этом обязан был присутствовать жрец. Однако теперь, под властью белых, не время было принимать во внимание подобные условности. Человек этот прибыл тайно, неожиданно, вероятно, с какими-то известиями.
— Ты кто? — спросил он пришельца тихо и спокойно.
— Твой слуга, сын Солнца. Звать меня Синчи, и со времени большой охоты под Уануко я, господин, был твоим часки-камайоком.
— Помню тебя. Ты спас мне жизнь на охоте. Говори, откуда прибыл и с какими вестями?
— Я прибыл из Кахатамбо, из уну Юнии, сын Солнца.
— Говори.
Синчи остался коленопреклоненным. Он не осмеливался поднять взгляд от каменного пола. Говорил быстро, приглушенным голосом, взволнованно.
О том, как пошел в качестве проводника с камайоками, которые собирали золото, согласно кипу, разосланным по приказу сына Солнца. Он хотел забрать из Кахатамбо девушку… Однако не нашел ее, как вообще не нашел никого в этой деревне. Туда приходили войска, оставшиеся верными Уаскару. Что произошло с людьми — не известно. Поэтому он, Синчи, отваживается просить самого сына Солнца о каком-то распоряжении, о каком-то знаке, чтобы ему отдали Иллью, где бы она ни оказалась. Ее хотел забрать новый властитель уну Юнии. Возможно, он успел взять ее к себе еще до прибытия войска Уаскара…
— Куда направлялось это войско? — прервал его Атауальпа.
— На Силустани, сын Солнца.
— Им известно, что Уаскар там?
— Об этом знают все, сын Солнца.
— Что еще? Рассказывай обо всем, что знаешь!
— Но я больше ничего не знаю, сын Солнца. Иллья как раз исчезла и…
— Расскажи о том войске.
— О войске Уаскара? Оно не пошло через горы, а отступило долиной Уальяго. Предводительствовал им Кахид, главный ловчий.
Атауальпа нетерпеливым жестом прервал бегуна и с минуту молчал, прикидывал что-то, задумавшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Атауальпа наконец пошевельнулся. Едва заметного движения рукой было достаточно, чтобы люди с носилками тотчас же остановились.
— Где эти белые пришельцы? — Голос властелина среди мертвой тишины, царившей на площади, был слышен далеко. — Или у них так принято встречать гостей?
— Они стоят на стенах, сын Солнца, — неуверенно начал Чаликухима, вождь войска из Интиниса, первый вельможа после самого сапа-инки.
Но уильяк-уму тотчас же перебил его.
— Один из них направляется к нам.
Ворота приоткрылись на одно мгновение, и отец Пикадо, сопровождаемый только переводчиком Фелипилльо, вышел на площадь. Он торжественно держал в руках огромную Библию, переплетенную в кожу с золотым тиснением, и шел гордо и смело.
«Помни, отец, на этот раз ты должен идти, а не подкрадываться, должен держать голову высоко и говорить, а не подслушивать», — не то серьезно, не то как грубую шутку бросил Писарро, провожая его.
Пикадо точно придерживался этого наказа, хотя и дрожал от страха.
Младший брат Атауальпы, Тупак-Уальпа, шедший возле самых носилок, узнал Фелипилльо.
— Это тот щенок, который уже приходил к нам.
— Да, тот самый, которому господин запретил являться перед его очами, — сразу же напомнил верховный жрец.
— Чаликухима, мой приказ не выполнен, — холодно подтвердил властелин. — Этот раб в третий раз осмеливается разговаривать с нами. С ним надо покончить!
Вождь склонил голову.
— Мумия этого дерзкого простолюдина не осквернит священных погребений Тауантинсуйю, сын Солнца. Он должен умереть другой смертью. Но он принадлежит белым. Он им необходим, как человек о двух языках. Пока мы не покончим с белыми…
— Пусть он встретит зеленую змею, — прервал его Атауальпа.
— Он встретит ее сегодня ночью, повелитель.
Пикадо остановился перед носилками и торжественно поднял вверх священную книгу. Свою речь он готовил долго, учил ее наизусть старательно, хотя все в конце концов зависело от Фелипилльо. А тот, как всегда, облегчил свою задачу. Когда Пикадо, кратко излагая индейцам догматы христианской веры, заговорил о боге едином в трех лицах, Фелипилльо перевел, что белые верят в трех богов, над которыми есть еще один; когда Пикадо объяснял, что вождь белых требует, чтобы инка подчинился его королю, Фелипилльо, заметив, с каким презрением встретили это заявление индейцы, пришел в ярость и перевел, что они станут невольниками, а он, Фелипилльо, будет ушами и устами их господина.
У него от возбуждения срывался голос, он переходил на крик, он хрипел. Он уже не слушал, что говорил священник, а, все больше возбуждаясь и увлекаясь, нес что только приходило ему в голову. Атауальпа ни разу не взглянул на него, но взоры придворных, окруживших носилки, были полны отвращения и гнева. Фелипилльо это видел, чувствовал, но был уже не в силах остановиться.
— Теперь поднеси королю священное писание, пусть он его поцелует в знак того, что принимает нашу веру и присягает в покорности его католическому величеству королю Испании Карлу V. Он тут же будет принят с надлежащими почестями его милостью наместником.
Придворные, удивленные молчанием своего властелина, который, казалось, не слышал все более дерзких слов распоясавшегося юнца, расступились, и Фелипилльо подошел прямо к носилкам.
— Возьми это, — перевел Фелипилльо, пытаясь сунуть в руки Атауальпы тяжелую книгу. — С помощью этой книги белые вызывают духов, в которых заключается их сила. Я, Фелипилльо, знаю эти чары и потому белые меня уважают, и я буду властвовать над всеми вами.
Но Атауальпа не пошевельнул рукой, не сделал ни одного движения, чтобы удержать книгу, огромный фолиант соскользнул и упал на землю.
— Святотатство! — Пикадо, потрясенный, отскочил в сторону. — Кощунство! Священное писание повержено в грязь! О боже!
Писарро, наблюдавший всю сцену через приоткрытые ворота, тут же подхватил этот возглас. Он стремительно повернулся к своим людям.
— Святотатство! Язычники осквернили священное писание! Только их кровь сможет смыть это преступление!
Он рванул меч из ножен, привстал на стременах, его видели все. Острый клинок сверкал в его руке.
Дон Педро де Кандиа, не спускавший глаз с вождя, тут же повторил призыв:
— Пушки к бою!
Канониры отряхнули пепел с фитилей и припали к орудиям.
Тяжело грохнули пушки. Дым на мгновение окутал башни, но уже с другой стороны площади, с позиций Диего де Альмагро, тоже отозвалась батарея, и тотчас же пушкам стали вторить мушкеты — стреляли из зданий, которые выходили на площадь.
Запах пороха, одурманивший индейцев, клубы дыма, грохот, мощный, как небесный гром, грохот, во сто крат усиленный стенами, отражавшими эхо выстрелов, грохот невыносимо долгий, грохот, который мог быть только голосом разгневанных богов, — все это буквально лишило индейцев рассудка.
Невидимые, неведомые стрелы поражали сбившуюся толпу, раздирали, калечили людей, а они лишь жались поближе к носилкам сапа-инки, словно оттуда могло прийти спасение. Они испытывали такой ужас, что уже сама смерть была для них желанным избавлением; это было уже не войско, а толпа, подобная стаду вигоней, попавшему в кольцо облавы.
Носилки властелина заколебались, как челн, застигнутый бурей посреди священного озера Титикака.
— Ильяпа! Ильяпа! — взвыла толпа, и почти никто не слышал голоса Атауальпы, который встал во весь рост на носилках и что-то кричал.
Писарро выбрал подходящий момент и, не давая опомниться индейцам, бросил конницу на беззащитную толпу. Де Сото со своим конным отрядом ворвался на площадь о другого конца, атакуя индейцев с тыла, а с флангов сомкнутыми рядами двинулась закованная в железо пехота.
Никто не оказывал сопротивления, потому что никто не мог сопротивляться. Если даже у какого-либо индейца и было припрятано оружие, все равно в тесноте и давке он не смог бы пустить его в ход. Даже убитые, те, кого издали настигла пуля, не падали на землю, а сохраняли вертикальное положение, подобно тому как дерево, срубленное в густом лесу, продолжает стоять, зацепившись кроной за ветви живых соседей.
Застоявшиеся кони, обезумевшие от запаха пороха и грохота залпов, понукаемые пьяными всадниками, ринулись на толпу, словно хищные звери. Под ударами мечей, под лошадиными копытами полегла вся свита Атауальпы.
… Мигель Эстете минувшим вечером проиграл в кости все, что перепало ему при разделе недавней добычи, проиграл даже перстень, который иногда называл фамильной драгоценностью, а иной раз — подарком самого короля, наградой за мужество, проявленное в италийских войнах. Он проиграл и более ценную вещь — обе подковы своего коня. Пьяный, как все, жаждущий золота, как все, равнодушный к льющейся крови, как все, — он был разъярен больше других из-за своих вчерашних неудач. Но голова у него была все же ясная, и он вполне отдавал себе отчет в своих поступках.
Пока испанцы во главе с Писарро, увлеченные бойней, топтали, рубили и слепо теснили индейцев, Эстете пробивался к высоко вознесенным над толпой носилкам, где стоял человек в нарядном плаще с пурпурной повязкой на голове. Эстете манил и этот человек, и ослепительный блеск золотой застежки на его повязке.
Но не так-то легко было прорваться к носилкам. Ему мешала тесно сбитая толпа, и через эту толпу он прорубал мечом себе дорогу, как через густые заросли. Подымая на дыбы гнедого жеребца, он кидался на индейцев, добивал падавших, рубил всех, кого только мог.
«Подкую… подкую чистым серебром», — думал Мигель, сожалея, что у жеребца в этот день не было подков: что ни говори, а удар подкованным копытом — это удар двойной силы. Однако и неподкованный, конь пробивал брешь в стене из человеческих тел.
«Узнай Писарро об этих подковах… уж он-то изукрасил бы меня плетью».
— Ах ты мерзавец!
Какой-то молодой индеец, уши которого были оттянуты почти до плеч массивными серьгами, молниеносно уклонился от удара и голой рукой ухватился за меч. Пораженный Мигель откинулся вбок, едва не вылетев из седла. Однако тотчас же взметнул коня и одновременно рванул меч к себе так, что из рассеченной надвое ладони индейца фонтаном брызнула кровь. Ударом ноги он опрокинул раненого навзничь, а лошадиные копыта довершили остальное.
Когда первый из королевских носильщиков, раненный в плечо, медленно опустился на колени, носилки накренились. Атауальпа пошатнулся, и в этот момент Мигель Эстете выпустил меч, который повис на ремне, привязанном к запястью, и стремительным движением руки сорвал с чела властелина пурпурную повязку с золотой застежкой. Перья священной птицы закружились в воздухе и пали под копыта коня.
Ближайший жрец бросился вперед, желая спасти святыню, но Мигель рассек ему голову; та же участь постигла военачальника Панки, коменданта крепости Ольонтай.
От страшного святотатства, совершенного белыми, индейцы словно обезумели. По толпе прокатились две волны — одна вперед к носилкам, чтобы защитить властелина, другая — вспять, дальше от проклятого места, над которым, видимо, разразился гнев богов. Потом все устремились в одном направлении, туда, откуда не стреляли и где стояла высокая стена из камней, как обычно, не скрепленных цементирующим раствором, а лишь плотно пригнанных друг к другу.
Рывок полуторатысячной, обезумевшей от ужаса толпы поколебал каменную кладку. Первые ряды со стонами и криками разбились о стену, подле нее образовался целый вал смятых, искалеченных, гибнущих людей, но наконец камни не выдержали натиска живой человеческой массы и рухнули.
Через образовавшуюся брешь, стеная и плача, уцелевшие индейцы ринулись в поле. На сбившихся в проломе людей с тылу, разя всех подряд, налетели испанцы, ошалевшие от крови, исступленные.
Наконец Писарро немного опомнился и окинул взглядом площадь. Даже он, старый вояка, не мог определить количества убитых. Посреди площади, где виднелись носилки Атауальпы, теперь опрокинутые и сломанные, высилась груда человеческих тел, на месте пролома в стене было сплошное кровавое месиво, горы раненых, изувеченных и убитых.
Писарро увидел, что его брат Гонсало, Педро Вальдивиа и патер Вальверде уже ведут к воротам Атауальпу вместе с двумя его сановниками, и понял, что желанная цель достигнута.
Тысячи убитых! А среди них — сановники, вожди, советники, высшие представители касты жрецов, то есть вся верхушка государства. А его сердце — их король — захвачен в плен.
Он подал знак тем, что находились на крепостных стенах, откуда Педро де Кандиа обозревал поле битвы, отдыхая: по этой свалке пушки не стреляли — можно было поразить своих.
Протяжно и торжествующе пропели трубы, призывая воинов прекратить бойню.
Писарро медленно ехал по площади, всматриваясь в павших на поле боя. Кровь высоко била из-под копыт коня, который рвался в узде и беспокойно вставал на дыбы. Удушливый, приторный запах крови ударял в нос, одурманивал.
Пикадо, Хуан Писарро, Диего де Альмагро — все оказались подле своего военачальника.
— Взгляните на их серьги. Ведь каждая пара — целое состояние. Падре Пикадо займется сбором драгоценностей. Застежки с плащей, кольца, браслеты с рук и ног — все пойдет в общий котел.
— Будет исполнено, сеньор наместник,
— Какое богатство! Уже ради одного этого стоило сегодня потрудиться, — отозвался Хуан. Писарро строго взглянул на брата.
— Мы только наказали мерзких святотатцев, не забывай об этом. А если нам досталась и незначительная добыча, значит, такова воля Господня.
— Смотрите, сеньоры, но ведь их вытянутые уши — это просто мерзость
— Orejones! — засмеялся Хуан Писарро. — Дикари!
— Однако там, около королевских носилок, они погибали с честью, — отозвался молчавший до сих пор Диего де Альмагро. — Они до самого конца собственными телами защищали своего монарха.
— Один даже бросился, чтобы прикрыть собой перья, которые пали с королевской головы.
Писарро вспомнил самое начало резни и обратился к своему секретарю Пикадо:
— Да, а как священное писание? Вы, падре, разумеется, поспешили поднять его, когда оно было повержено в пыль?
— Нет, — не смутился Пикадо. — Я еще не поднял его. Но это неважно. Если на нем и окажется кровь язычников, то это будет даже угодно господу и не оскорбит его. Главное, что язычники понесли наказание за совершенное святотатство.
— Хм, я не заметил, что вы сделали, падре, когда священное писание упало, — поинтересовался Альмагро. — Вы заслонили его своим телом?
Секретарь наместника ничего не ответил, а Писарро, который видел, как священник в критический момент поспешил незаметно оказаться в стороне, только негромко рассмеялся.
Глава двадцать седьмая
Рассвет позолотил и окрасил розовым небо, а далекие горы на его фоне стали фиолетовыми. В тени улиц еще чувствовалась ночная прохлада.
Атауальпа стоял на краю террасы над самой рекой. Налево на стене в предрассветной мгле виден был испанский часовой, медленно переходивший с места на место. Другой стоял поодаль, на башне. Двое — перед единственным входом в резиденцию короля-пленника. За рекой, об этом Атауальпа хорошо знал, постоянно патрулируют всадники с собаками. Пробраться к нему могут лишь те, кому позволят испанцы.
Атауальпа потер рукой лоб. Хотя с того момента, как пленник привял продиктованные условия и покорился, ему по приказу Писарро возвратили повязку и даже найденные на площади и отмытые от крови перья коренкенке, сын Солнца больше не надевал этих отличий. На голове у него была лишь обычная коричневая повязка из шерсти гуанако.
Он глядел вдаль на равнины за рекой, хотя знал, что ничего отрадного там не увидит. Испанцы изгнали или взяли в плен, якобы за неповиновение, жителей окрестных селений, перекрыли все дороги, отрезав заключенного властелина от его народа. Если за рекой кто-либо и покажется, так только белый на своем огромном и страшном звере, с собаками, специально приученными охотиться на людей. Собак привезла новая партия белых, прибывшая недавно.
Их все больше, и они становятся все могущественнее и наглее. Они совершенно ослеплены жаждой золота. Вождь белых поклялся, что, когда индейцы соберут столько золота, сколько он приказал, пленника отпустят. Его, Атауальпу, вместе с двором. С теми, кто уцелел после страшной бойни или добровольно пришел разделить с властелином его судьбу. А золота надо было собрать столько, сколько уместится в большой комнате крепости. Надо было наполнить ее целиком, до черты, проведенной поднятой вверх рукой. Золото! Инка презрительно усмехнулся. Отлично, они получат золото. Но как они собираются его вывезти отсюда? Как думают спастись сами? Ведь когда, он, Атауальпа, снова окажется на свободе…
Чьи-то руки показались на карнизе балюстрады, какой-то человек бесшумно подтянулся, перескочил через ограду и упал перед властителем на колени. На пришельце был серый плащ воина, на голове шерстяной шлем без всяких украшений.
Атауальпа отпрянул назад. По этикету ему запрещалось самому разговаривать с простым воином, при этом обязан был присутствовать жрец. Однако теперь, под властью белых, не время было принимать во внимание подобные условности. Человек этот прибыл тайно, неожиданно, вероятно, с какими-то известиями.
— Ты кто? — спросил он пришельца тихо и спокойно.
— Твой слуга, сын Солнца. Звать меня Синчи, и со времени большой охоты под Уануко я, господин, был твоим часки-камайоком.
— Помню тебя. Ты спас мне жизнь на охоте. Говори, откуда прибыл и с какими вестями?
— Я прибыл из Кахатамбо, из уну Юнии, сын Солнца.
— Говори.
Синчи остался коленопреклоненным. Он не осмеливался поднять взгляд от каменного пола. Говорил быстро, приглушенным голосом, взволнованно.
О том, как пошел в качестве проводника с камайоками, которые собирали золото, согласно кипу, разосланным по приказу сына Солнца. Он хотел забрать из Кахатамбо девушку… Однако не нашел ее, как вообще не нашел никого в этой деревне. Туда приходили войска, оставшиеся верными Уаскару. Что произошло с людьми — не известно. Поэтому он, Синчи, отваживается просить самого сына Солнца о каком-то распоряжении, о каком-то знаке, чтобы ему отдали Иллью, где бы она ни оказалась. Ее хотел забрать новый властитель уну Юнии. Возможно, он успел взять ее к себе еще до прибытия войска Уаскара…
— Куда направлялось это войско? — прервал его Атауальпа.
— На Силустани, сын Солнца.
— Им известно, что Уаскар там?
— Об этом знают все, сын Солнца.
— Что еще? Рассказывай обо всем, что знаешь!
— Но я больше ничего не знаю, сын Солнца. Иллья как раз исчезла и…
— Расскажи о том войске.
— О войске Уаскара? Оно не пошло через горы, а отступило долиной Уальяго. Предводительствовал им Кахид, главный ловчий.
Атауальпа нетерпеливым жестом прервал бегуна и с минуту молчал, прикидывал что-то, задумавшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33