Лишь черные скалы, бурлящее море да завывание ветра на просторе.
Как тут мог жить человек? Почему Харбингер поселился здесь? Чем больше Фред думал об этом, тем беспокойнее становилось у него на душе. Растерянный и усталый, присел он на какой-то камень и просидел до тех пор, пока не пришел Ако и не позвал его обедать.
5
После обеда Харбингер сменил своего помощника и заступил на вахту — наблюдал за морем и регистрировал проходившие мимо суда. Улучив минутку, он зашел в лодочный сарай и стал разбирать сети, которые они с Пэном приобрели весной, — в дни отпуска рыбная ловля была хорошим времяпрепровождением. Там в сарае его и нашел Ако.
— Можно войти? — спросил островитянин. На сумрачном лице Харбингера показалась улыбка.
— Входи, Ако, тебе можно. На, посмотри, знают у вас на острове вот этакие веши?
Ако осмотрел сети, перебрал мягкие льняные нити со свинцовыми грузилами у нижней веревки и пробно* выми поплавками у верхней,
— Нет, мистер Харбингер, у нас таких не было.
— Когда вернешься домой, научи свой народ рыбачить сетями, — сказал Харбингер.
— У нас достаточно рыбы ловится на крючки. Куда нам девать ее, если наловим больше, чем можно съесть?
— Это верно, Ако, куда вам девать… Почему ты не остался в Южном море, когда яхта была там?
— Мы не смогли найти Ригонду. Потом мистер Кемпстер получил сообщение о смерти отца и направился прямо домой. А что, лучше было бы остаться на американском берегу?
— Не знаю, друг. Для мистера Кемпстера наверняка было бы лучше, если бы он так не спешил. Тогда, быть может, он не попал бы в такой шторм, уберег свою яхту от гибели и… не встретился бы со мной.
— А он знал, что вы находитесь здесь?
— Видимо, нет.
— Но Марго… она ведь знала?
— Почему ты так думаешь?
— Она дала мне на сохранение ваше письмо. Оно и теперь у меня.
Харбингер пристально посмотрел в глаза Ако.
— Она велела тебе хранить моё письмо?
— Да. Она сказала, что уничтожить его не хочет, но не желает, чтобы мистер Кемпстер его увидел. Ему будет очень больно.
—. Вот как? — Харбингер тихо засмеялся. — Ему будет больно! Как она печется о самочувствии мистера Кемпстера.
И он опять засмеялся — отрывисто, презрительно.
Ако нерешительно переминался с ноги на ногу. Заметив его замешательство, Харбингер спросил:
— Ты хочешь что-нибудь сказать, Ако?
— Нет, ничего. Я только думаю — вам теперь будет лучше. Ваша жизнь станет счастливее, чем до сих пор, когда Марго останется здесь.
— Почему ты думаешь, что она останется здесь? -. Она была вашей подругой, когда вы уезжали.
Мистер Кемпстер только хитростью разлучил вас. Теперь он больше ничего не может сделать, и, если вы потребуете Марго обратно, он должен будет ее отдать.
— Ты думаешь — она согласится остаться со мной?
— Она ведь должна это сделать. Это ее долг. Кроме того… вы ей милее, чем Кемпстер.
— Почему ты так думаешь?
— Я это знаю, мистер Харбингер. Знаю потому, что она несколько раз брала у меня ваше письмо, когда мы были на юге. Прочитав, она всегда отдавала его обратно, но я видел, что с большим удовольствием она хранила бы его у себя. И, когда вы давеча подъехали к яхте… вам надо было видеть ее глаза. Мистер Харбингер, я никогда не видел, чтобы она так смотрела на Фреда Кемпстера, как она смотрела на вас.
— Ах, Ако… — застонал Харбингер. — Ты хороший парень, и я знаю, что ты желаешь мне добра, но этого тебе не следовало рассказывать.
— Почему?
— Лучше бы мне не знать этого. Ведь… Марго не может остаться здесь, и я не могу позвать ее к себе.
— Почему?
— Потому, что этого не позволяет моя гордость, мое человеческое достоинство. Никогда не надо просить милостыню и принимать любезность от человека, который когда-то плюнул на тебя, пренебрег тобой.
— Но вы ведь не оставите все так, как есть? Кемпстер ограбил вас, обманом удалил и отнял у вас Марго. Это был подлый поступок. Белые тоже за подлость наказывают своих. Теперь вы имеете возможность отплатить Кемпстеру.
— Да, Ако, возможность есть. И, может быть, я и воспользуюсь ею, но не так, как ты думаешь.
За дверью зашуршали шаги. Какой-то человек шел к лодочному сараю. Он остановился на пороге и сказал:
— Мне надо поговорить с вами, Харбингер.
— Заходите, Кемпстер, вредно стоять на сквозняке, — ответил Харбингер, не взглянув на пришедшего.
Ако понял, что сейчас должна произойти решительная битва, и его присутствие излишне. Но, когда он направился было к выходу, Харбингер знаком показал, чтобы он остался. Фред заметил этот кивок.
— Мистер Харбингер, нам было бы лучше поговорить с глазу на глаз. Ако это никоим образом не может интересовать.
— Ако молод, ему надо учиться, — ответил Харбингер. — Я хочу, чтобы он познакомился со всеми тонкостями взаимоотношений наших соплеменников, тогда он лучше поймет, что мы за птицы.
— Мне неудобно говорить о таких вещах в присутствии «чужого человека, — настаивал Фред.
— Чувство неудобства оставьте за дверьми, мистер Кемпстер. Не всегда же искать самого легкого и удобного пути.
— Вы хотите меня унизить?
— Не ждете же вы, чтобы я унижался перед вами? — Харбингер выпрямился.
— Ну хорошо, пусть Ако остается. Но он не смеет…
— Он смеет все, мистер Кемпстер. Не ставьте, условий.
— Но вы же не знаете, о чем я хочу говорить.
— Я знаю, Кемпстер. Вы хотите оправдываться.
— Нет смысла оправдываться за прошлое. Какое оно есть, таким и останется. Я не желаю себя обелять. Более того, я не сожалею о сделанном, потому что если бы я так не поступил, то многое потерял бы в жизни. Да,.Харбингер, Марго была мне необходима. Я за нее боролся и вышел победителем. И я очень доволен, что мне досталась Марго, потому что я люблю ее. С моей точки зрения, это очень хорошо, что мне удалось одолеть вас. Моя совесть в этом отношении абсолютно спокойна, так же спокойна, как у каждого мужчины, который в борьбе за любимую женщину осилил своего соперника. Смею вас уверить, что Марго счастлива и не сожалеет об исходе борьбы. Стало быть, что касается этого пункта, — здесь все в порядке.
Заинтересованный, Харбингер посмотрел на Фреда. Вызывающий тон Фреда больше пришелся ему по душе, чем если бы тот начал с жалобных вздохов и лицемерных причитаний.
— Продолжайте, Кемпстер.
— Хорошо. Как видите, Харбингер, у нас с Марго все в порядке. Мы довольны своей жизнью. А вот с вами что-то не в порядке.
— Моя дела предоставьте мне, мистер Кемпстер. Вы мне не опекун.
— Избави бог, не имею ни малейшего желания быть им. Будем говорить начистоту: мне не нравится, что вы изображаете из себя мученика. Если вы в одном деле потерпели крах, то это ведь не значит, что должна пойти прахом вся ваша жизнь. Кому вы досаждаете, живя в этой пустыне? Мне? На меня это не действует. Марго? Она неповинна в ваших причудах и странностях. Она знает, что я предоставил вам лучшие условия, она знает, что вы могли бы жить обеспеченно и с удобствами. Следовательно — поселение на Кренлирокском маяке всего лишь дело вкуса. Но делая это, вы, наверное, думали, что мы нанесли вам обиду, и своим поступком надеялись заставить нас мучиться угрызениями совести, чувствовать себя неловко и так далее. Харбингер, это удар мимо цели, поэтому будет разумнее, если вы положите конец этому шутовству. Уезжайте отсюда. Я вам предоставлю место капитана на «Тасмании», так как старый Фарман будет необходим в конторе пароходства.
— Вашим слугой я никогда не буду, мистер Кемпстер, — едва сдерживаясь, ответил Харбингер.
— Как.угодно. Если не желаете находиться в непосредственной зависимости от меня, я согласен иным путем обеспечить вам независимое положение. Я вам дам известную сумму денег…
— И что вы хотите взамен?
— То, что гораздо лучше и разумнее ненужной вражды, — вашу дружбу.
— Мне ваша дружба не нужна, мистер Кемпстер, а свою дружбу я не продаю за деньги. Даже за свои тридцать пароходов вы ее не купите.
— Не слишком ли высоко вы себя цените?
— Боюсь, что вы всех людей цените слишком низко. Мистер Кемпстер, вы вовсе не так богаты, как воображаете. Кое-что, хотя в ваших глазах оно имеет ничтожную ценность, вы все же не в состоянии купить. Понятно, это вас терзает и долго будет терзать, но меня это не трогает.
Фред Кемпстер сжал губы, немного помялся, потом заговорил другим тоном, приглушенным и просительным.
— Я не хотел оскорбить вас. Если вас не интересуют материальные ценности, мои благие намерения могли действительно показаться вам предосудительными, Харбингер, но если я обращаюсь к вам как человек, как виновный, которого вы имеете основания ненавидеть, как совершивший ошибку человек, который сознает свою вину и, сожалея о содеянном, протягивает руку для примирения, — разве вы и тогда не протянете своей?
— Слишком сентиментально и слишком лицемерно, мистер Кемпстер. Удовлетворение я уже получил — вы все-таки чувствуете себя виновным. Но я не хочу дать вам возможности откупиться чечевичной похлебкой. Поберегите деньги для своих наследников — они уж сумеют их растратить. И любите себя превыше всего на свете, тогда будете чувствовать себя спокойно. Выкиньте из головы только одну вашу прихоть — не надейтесь купить любовь и дружбу тех людей, которым вы наплевали в лицо. Нельзя быть таким ненасытным. .
Кемпстер круто повернулся и вышел.
— Ну, Ако, чему тебя научила эта история? — спросил Харбингер, когда Фред ушел.
— Тому, что человек не должен продавать свое достоинство и честь.
— Правильно, Ако. Никогда нельзя продавать себя, пресмыкаться и унижаться, ни за какие деньги не надо позволять садиться себе на шею. Перед лицом силы нам иногда приходится отступать, но перед коварством и ложью — не следует никогда.
Через час позвонили из Кренлирокского поселка, что пришли машины за спасенными с яхты людьми. До поселка нужно было идти пешком. Девис Пэн пошел провожать их. Когда он вернулся, уже стало смеркаться, и Харбингер ушел зажигать огни маяка. Спустившись вниз, он встретил своего помощника.
— Теперь поделим подарки, — сказал Пэн, показывая всякие дорогие вещицы — золотой портсигар, брошки с драгоценными камнями и пачку денег, которые спасенные господа и дамы при расставании передали ему.
— Возьми себе, — сказал Харбингер. — Я свою долю уже получил.
Ветер совсем утих. Смотритель маяка глядел на море и думал, что вечером можно бы забросить несколько сетей. После сильной бури должна хорошо ловиться, рыба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Во время путешествия Ако не переставал учиться. Теперь он хорошо владел английским языком и мог без труда читать любую книгу или газету. Если в этих книгах или газетах встречалось что-либо незнакомое и непонятное, он обращался с вопросом к Марго. Когда Фред Кемпстер однажды застал Ако за чтением «Истории колонизации», он сначала только подивился тому, что этот человек выучился читать и что его, представителя первобытного племени, интересует в книгах нечто большее, чем цветные иллюстрации; но слегка полистав брошюру и местами прочитав по абзацу, молодой Кемпстер нахмурился и недружелюбно посмотрел на Ако.
— Незачем тебе думать о таких вещах, — сказал он. — Ты — слуга. Интересовался бы лучше, как правильно прислуживать за столом, — это принесет тебе в жизни больше пользы. Мировую политику мы уж сумеем вершить и без твоей помощи.
При этом он забыл то, что обычно забывает большинство богатых людей: что и слуга сознательное, мыслящее существо, наделенное такой же способностью рассуждать и такой же жаждой знания, как и все люди. Да, Ако был слугой, но сердцем и душой он был вольным, независимым человеком, которого не могли сбить с толку себялюбивые взгляды и извращенные истины других, с виду более сильных людей. С тех пор как Мансфилд пробудил его интеллект, он смотрел на мир своими глазами и видел вещи такими, какими они были на самом деле, а вовсе не такими, какими их желали представить некоторые люди. Если какое-либо дело или поступок были несправедливыми, таковыми они и оставались в его глазах, какими бы возвышенными или коварными вывесками их ни старались разрекламировать как порядочные и честные. Ако давно знал, что в жизни белых людей слишком много лжи. Они походя лгали друг другу, льстили тем, кого в действительности презирали, притворялись покорными перед теми, кого ненавидели, с серьезными минами выслушивали глупости, над которыми хотелось смеяться, — и называли это благопристойностью, ибо неблагопристойно ведь откровенно отзываться обо всем, говорить то, что думаешь, проявлять свои настоящие чувства. Наряду с этой обиходной ложью имела хождение общественная и международная ложь, еще более циничная, чем первая. Когда в интересах класса эксплуататоров грабили все прочие классы, лишая их материальных благ и человеческих прав, то это называли назревшей необходимостью всей нации. Когда какая-либо великая держава силой захватывала то, Что принадлежало какой-либо малой стране, это не называли грабежом и насилием, а, облекая в красивые и хитроумные фразы, изображали как исправление исторической ошибки и обеспечение жизненных интересов своего народа, — будто только у сильных могли быть жизненные интересы. И не то чтобы люди не понимали всей несправедливости и лицемерия подобных действий, просто они из расчета прикидывались непонимающими, обеспечивая себе таким путем более удобную жизнь. Трусы и глупцы безвозмездно помогали проповедовать ложь сильных мира сего; тех, кто поумнее да посмелее, старались подкупить, а кого не купишь за деньги и не запугаешь, усмиряли в застенках, объявляя их врагами народа и государства. А кого же нельзя сделать преступником! Достаточно того, что закон запрещает человеку видеть и понимать. А если вы после этого осмелитесь смотреть открытыми глазами и думать, — вы преступник, под стать грабителю и убийце, даже в том случае, если вы доподлинно видели грабеж и назвали его своим именем.
Во всем цивилизованном и полуцивилизованном мире, начиная с семьи и кончая государством, господствовала система опеки. Это был наиболее удобный способ облечь насилие во внешне приличную, отеческую форму. Сильный всегда стремился расширить свои отцовские права и приумножить доходы за счет слабых, ему подчиненных. Хозяин, прогнавший своего слугу, работодатель, немилосердно выжимающий последние соки из своих рабочих, ни в коем случае не эксплуатировал их. О, нет! Он только по-отечески пекся о существовании своего работника, о хлебе и работе для него и его семьи — он предоставлял ему возможность влачить жалкое существование даже тогда, когда в результате этих отеческих забот на долю благородного опекуна перепадало гораздо больше мирских благ, нежели на долю ничтожного сироту, о котором он заботился. Большие, сильные и богатые нации нашли таких подопечных сирот в лице колониальных народов. Ах, эти бедные чернокожие и краснокожие! В глазах белых колонизаторов они были детьми, не знающими, что делать с собою, с плодами своего труда и теми природными богатствами, какими изобиловала их родная страна. Как заботливый отец, пришел он из-за моря, взял их под свое покровительство, заставил работать, подчиняться, быть прилежными и довольствоваться малым и так же, как порою строгий отец, выколачивал из них ребячьи капризы, строптивость и непослушание хлесткой плетью. Он учил их покорности своей и божьей воле, внедрял в их разум благонравие с помощью хлыстов надсмотрщиков, ружей и пушек, — добрый человек, он действительно вкладывал уйму труда, и неблагодарность этих людишек иной раз огорчала его до глубины души. Но о том, что эти отеческие заботы в конце концов с лихвой окупались и стоили пролитого пота, свидетельствовали нередкие стычки в среде самих колонизаторов; если какая-либо другая клика, побуждаемая тем же «благородным желанием оказать помощь», норовила взять на себя покровительство и часть опекунских забот над каким-либо экзотическим племенем, тотчас же разгорались вражда и войны, причем подопечный сирота вовсе не имел при этом права голоса. Никто у него не спрашивал, какого наставника он желал бы.
Но самым удивительным было то, что эти сироты никак не могли достичь совершеннолетия и перенять отцовское наследство в свое распоряжение и под свое управление. Пока они росли, учились и зрели, вместо них хозяйничал опекун. В день же совершеннолетия — если таковой когда-либо наступит — их клеть окажется пустой, зато полны будут закрома опекуна. Ведь нельзя же требовать, чтобы он трудился ни за что ни про что…
Какие же блага получали эти сироты — все огромное и разнообразное скопище сирот — за свою покорность? Опекуны говорили, что эти блага — суть цивилизация: газеты, хлопчатобумажные ткани, патефоны, спортивные площадки, санитарная помощь, приюты для инвалидов, кино, велосипеды, церкви, кабаки, туалетное мыло и прочие хорошие вещи. Великой и могучей вещью была эта цивилизация — рекорд изощренности человеческого ума!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Как тут мог жить человек? Почему Харбингер поселился здесь? Чем больше Фред думал об этом, тем беспокойнее становилось у него на душе. Растерянный и усталый, присел он на какой-то камень и просидел до тех пор, пока не пришел Ако и не позвал его обедать.
5
После обеда Харбингер сменил своего помощника и заступил на вахту — наблюдал за морем и регистрировал проходившие мимо суда. Улучив минутку, он зашел в лодочный сарай и стал разбирать сети, которые они с Пэном приобрели весной, — в дни отпуска рыбная ловля была хорошим времяпрепровождением. Там в сарае его и нашел Ако.
— Можно войти? — спросил островитянин. На сумрачном лице Харбингера показалась улыбка.
— Входи, Ако, тебе можно. На, посмотри, знают у вас на острове вот этакие веши?
Ако осмотрел сети, перебрал мягкие льняные нити со свинцовыми грузилами у нижней веревки и пробно* выми поплавками у верхней,
— Нет, мистер Харбингер, у нас таких не было.
— Когда вернешься домой, научи свой народ рыбачить сетями, — сказал Харбингер.
— У нас достаточно рыбы ловится на крючки. Куда нам девать ее, если наловим больше, чем можно съесть?
— Это верно, Ако, куда вам девать… Почему ты не остался в Южном море, когда яхта была там?
— Мы не смогли найти Ригонду. Потом мистер Кемпстер получил сообщение о смерти отца и направился прямо домой. А что, лучше было бы остаться на американском берегу?
— Не знаю, друг. Для мистера Кемпстера наверняка было бы лучше, если бы он так не спешил. Тогда, быть может, он не попал бы в такой шторм, уберег свою яхту от гибели и… не встретился бы со мной.
— А он знал, что вы находитесь здесь?
— Видимо, нет.
— Но Марго… она ведь знала?
— Почему ты так думаешь?
— Она дала мне на сохранение ваше письмо. Оно и теперь у меня.
Харбингер пристально посмотрел в глаза Ако.
— Она велела тебе хранить моё письмо?
— Да. Она сказала, что уничтожить его не хочет, но не желает, чтобы мистер Кемпстер его увидел. Ему будет очень больно.
—. Вот как? — Харбингер тихо засмеялся. — Ему будет больно! Как она печется о самочувствии мистера Кемпстера.
И он опять засмеялся — отрывисто, презрительно.
Ако нерешительно переминался с ноги на ногу. Заметив его замешательство, Харбингер спросил:
— Ты хочешь что-нибудь сказать, Ако?
— Нет, ничего. Я только думаю — вам теперь будет лучше. Ваша жизнь станет счастливее, чем до сих пор, когда Марго останется здесь.
— Почему ты думаешь, что она останется здесь? -. Она была вашей подругой, когда вы уезжали.
Мистер Кемпстер только хитростью разлучил вас. Теперь он больше ничего не может сделать, и, если вы потребуете Марго обратно, он должен будет ее отдать.
— Ты думаешь — она согласится остаться со мной?
— Она ведь должна это сделать. Это ее долг. Кроме того… вы ей милее, чем Кемпстер.
— Почему ты так думаешь?
— Я это знаю, мистер Харбингер. Знаю потому, что она несколько раз брала у меня ваше письмо, когда мы были на юге. Прочитав, она всегда отдавала его обратно, но я видел, что с большим удовольствием она хранила бы его у себя. И, когда вы давеча подъехали к яхте… вам надо было видеть ее глаза. Мистер Харбингер, я никогда не видел, чтобы она так смотрела на Фреда Кемпстера, как она смотрела на вас.
— Ах, Ако… — застонал Харбингер. — Ты хороший парень, и я знаю, что ты желаешь мне добра, но этого тебе не следовало рассказывать.
— Почему?
— Лучше бы мне не знать этого. Ведь… Марго не может остаться здесь, и я не могу позвать ее к себе.
— Почему?
— Потому, что этого не позволяет моя гордость, мое человеческое достоинство. Никогда не надо просить милостыню и принимать любезность от человека, который когда-то плюнул на тебя, пренебрег тобой.
— Но вы ведь не оставите все так, как есть? Кемпстер ограбил вас, обманом удалил и отнял у вас Марго. Это был подлый поступок. Белые тоже за подлость наказывают своих. Теперь вы имеете возможность отплатить Кемпстеру.
— Да, Ако, возможность есть. И, может быть, я и воспользуюсь ею, но не так, как ты думаешь.
За дверью зашуршали шаги. Какой-то человек шел к лодочному сараю. Он остановился на пороге и сказал:
— Мне надо поговорить с вами, Харбингер.
— Заходите, Кемпстер, вредно стоять на сквозняке, — ответил Харбингер, не взглянув на пришедшего.
Ако понял, что сейчас должна произойти решительная битва, и его присутствие излишне. Но, когда он направился было к выходу, Харбингер знаком показал, чтобы он остался. Фред заметил этот кивок.
— Мистер Харбингер, нам было бы лучше поговорить с глазу на глаз. Ако это никоим образом не может интересовать.
— Ако молод, ему надо учиться, — ответил Харбингер. — Я хочу, чтобы он познакомился со всеми тонкостями взаимоотношений наших соплеменников, тогда он лучше поймет, что мы за птицы.
— Мне неудобно говорить о таких вещах в присутствии «чужого человека, — настаивал Фред.
— Чувство неудобства оставьте за дверьми, мистер Кемпстер. Не всегда же искать самого легкого и удобного пути.
— Вы хотите меня унизить?
— Не ждете же вы, чтобы я унижался перед вами? — Харбингер выпрямился.
— Ну хорошо, пусть Ако остается. Но он не смеет…
— Он смеет все, мистер Кемпстер. Не ставьте, условий.
— Но вы же не знаете, о чем я хочу говорить.
— Я знаю, Кемпстер. Вы хотите оправдываться.
— Нет смысла оправдываться за прошлое. Какое оно есть, таким и останется. Я не желаю себя обелять. Более того, я не сожалею о сделанном, потому что если бы я так не поступил, то многое потерял бы в жизни. Да,.Харбингер, Марго была мне необходима. Я за нее боролся и вышел победителем. И я очень доволен, что мне досталась Марго, потому что я люблю ее. С моей точки зрения, это очень хорошо, что мне удалось одолеть вас. Моя совесть в этом отношении абсолютно спокойна, так же спокойна, как у каждого мужчины, который в борьбе за любимую женщину осилил своего соперника. Смею вас уверить, что Марго счастлива и не сожалеет об исходе борьбы. Стало быть, что касается этого пункта, — здесь все в порядке.
Заинтересованный, Харбингер посмотрел на Фреда. Вызывающий тон Фреда больше пришелся ему по душе, чем если бы тот начал с жалобных вздохов и лицемерных причитаний.
— Продолжайте, Кемпстер.
— Хорошо. Как видите, Харбингер, у нас с Марго все в порядке. Мы довольны своей жизнью. А вот с вами что-то не в порядке.
— Моя дела предоставьте мне, мистер Кемпстер. Вы мне не опекун.
— Избави бог, не имею ни малейшего желания быть им. Будем говорить начистоту: мне не нравится, что вы изображаете из себя мученика. Если вы в одном деле потерпели крах, то это ведь не значит, что должна пойти прахом вся ваша жизнь. Кому вы досаждаете, живя в этой пустыне? Мне? На меня это не действует. Марго? Она неповинна в ваших причудах и странностях. Она знает, что я предоставил вам лучшие условия, она знает, что вы могли бы жить обеспеченно и с удобствами. Следовательно — поселение на Кренлирокском маяке всего лишь дело вкуса. Но делая это, вы, наверное, думали, что мы нанесли вам обиду, и своим поступком надеялись заставить нас мучиться угрызениями совести, чувствовать себя неловко и так далее. Харбингер, это удар мимо цели, поэтому будет разумнее, если вы положите конец этому шутовству. Уезжайте отсюда. Я вам предоставлю место капитана на «Тасмании», так как старый Фарман будет необходим в конторе пароходства.
— Вашим слугой я никогда не буду, мистер Кемпстер, — едва сдерживаясь, ответил Харбингер.
— Как.угодно. Если не желаете находиться в непосредственной зависимости от меня, я согласен иным путем обеспечить вам независимое положение. Я вам дам известную сумму денег…
— И что вы хотите взамен?
— То, что гораздо лучше и разумнее ненужной вражды, — вашу дружбу.
— Мне ваша дружба не нужна, мистер Кемпстер, а свою дружбу я не продаю за деньги. Даже за свои тридцать пароходов вы ее не купите.
— Не слишком ли высоко вы себя цените?
— Боюсь, что вы всех людей цените слишком низко. Мистер Кемпстер, вы вовсе не так богаты, как воображаете. Кое-что, хотя в ваших глазах оно имеет ничтожную ценность, вы все же не в состоянии купить. Понятно, это вас терзает и долго будет терзать, но меня это не трогает.
Фред Кемпстер сжал губы, немного помялся, потом заговорил другим тоном, приглушенным и просительным.
— Я не хотел оскорбить вас. Если вас не интересуют материальные ценности, мои благие намерения могли действительно показаться вам предосудительными, Харбингер, но если я обращаюсь к вам как человек, как виновный, которого вы имеете основания ненавидеть, как совершивший ошибку человек, который сознает свою вину и, сожалея о содеянном, протягивает руку для примирения, — разве вы и тогда не протянете своей?
— Слишком сентиментально и слишком лицемерно, мистер Кемпстер. Удовлетворение я уже получил — вы все-таки чувствуете себя виновным. Но я не хочу дать вам возможности откупиться чечевичной похлебкой. Поберегите деньги для своих наследников — они уж сумеют их растратить. И любите себя превыше всего на свете, тогда будете чувствовать себя спокойно. Выкиньте из головы только одну вашу прихоть — не надейтесь купить любовь и дружбу тех людей, которым вы наплевали в лицо. Нельзя быть таким ненасытным. .
Кемпстер круто повернулся и вышел.
— Ну, Ако, чему тебя научила эта история? — спросил Харбингер, когда Фред ушел.
— Тому, что человек не должен продавать свое достоинство и честь.
— Правильно, Ако. Никогда нельзя продавать себя, пресмыкаться и унижаться, ни за какие деньги не надо позволять садиться себе на шею. Перед лицом силы нам иногда приходится отступать, но перед коварством и ложью — не следует никогда.
Через час позвонили из Кренлирокского поселка, что пришли машины за спасенными с яхты людьми. До поселка нужно было идти пешком. Девис Пэн пошел провожать их. Когда он вернулся, уже стало смеркаться, и Харбингер ушел зажигать огни маяка. Спустившись вниз, он встретил своего помощника.
— Теперь поделим подарки, — сказал Пэн, показывая всякие дорогие вещицы — золотой портсигар, брошки с драгоценными камнями и пачку денег, которые спасенные господа и дамы при расставании передали ему.
— Возьми себе, — сказал Харбингер. — Я свою долю уже получил.
Ветер совсем утих. Смотритель маяка глядел на море и думал, что вечером можно бы забросить несколько сетей. После сильной бури должна хорошо ловиться, рыба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Во время путешествия Ако не переставал учиться. Теперь он хорошо владел английским языком и мог без труда читать любую книгу или газету. Если в этих книгах или газетах встречалось что-либо незнакомое и непонятное, он обращался с вопросом к Марго. Когда Фред Кемпстер однажды застал Ако за чтением «Истории колонизации», он сначала только подивился тому, что этот человек выучился читать и что его, представителя первобытного племени, интересует в книгах нечто большее, чем цветные иллюстрации; но слегка полистав брошюру и местами прочитав по абзацу, молодой Кемпстер нахмурился и недружелюбно посмотрел на Ако.
— Незачем тебе думать о таких вещах, — сказал он. — Ты — слуга. Интересовался бы лучше, как правильно прислуживать за столом, — это принесет тебе в жизни больше пользы. Мировую политику мы уж сумеем вершить и без твоей помощи.
При этом он забыл то, что обычно забывает большинство богатых людей: что и слуга сознательное, мыслящее существо, наделенное такой же способностью рассуждать и такой же жаждой знания, как и все люди. Да, Ако был слугой, но сердцем и душой он был вольным, независимым человеком, которого не могли сбить с толку себялюбивые взгляды и извращенные истины других, с виду более сильных людей. С тех пор как Мансфилд пробудил его интеллект, он смотрел на мир своими глазами и видел вещи такими, какими они были на самом деле, а вовсе не такими, какими их желали представить некоторые люди. Если какое-либо дело или поступок были несправедливыми, таковыми они и оставались в его глазах, какими бы возвышенными или коварными вывесками их ни старались разрекламировать как порядочные и честные. Ако давно знал, что в жизни белых людей слишком много лжи. Они походя лгали друг другу, льстили тем, кого в действительности презирали, притворялись покорными перед теми, кого ненавидели, с серьезными минами выслушивали глупости, над которыми хотелось смеяться, — и называли это благопристойностью, ибо неблагопристойно ведь откровенно отзываться обо всем, говорить то, что думаешь, проявлять свои настоящие чувства. Наряду с этой обиходной ложью имела хождение общественная и международная ложь, еще более циничная, чем первая. Когда в интересах класса эксплуататоров грабили все прочие классы, лишая их материальных благ и человеческих прав, то это называли назревшей необходимостью всей нации. Когда какая-либо великая держава силой захватывала то, Что принадлежало какой-либо малой стране, это не называли грабежом и насилием, а, облекая в красивые и хитроумные фразы, изображали как исправление исторической ошибки и обеспечение жизненных интересов своего народа, — будто только у сильных могли быть жизненные интересы. И не то чтобы люди не понимали всей несправедливости и лицемерия подобных действий, просто они из расчета прикидывались непонимающими, обеспечивая себе таким путем более удобную жизнь. Трусы и глупцы безвозмездно помогали проповедовать ложь сильных мира сего; тех, кто поумнее да посмелее, старались подкупить, а кого не купишь за деньги и не запугаешь, усмиряли в застенках, объявляя их врагами народа и государства. А кого же нельзя сделать преступником! Достаточно того, что закон запрещает человеку видеть и понимать. А если вы после этого осмелитесь смотреть открытыми глазами и думать, — вы преступник, под стать грабителю и убийце, даже в том случае, если вы доподлинно видели грабеж и назвали его своим именем.
Во всем цивилизованном и полуцивилизованном мире, начиная с семьи и кончая государством, господствовала система опеки. Это был наиболее удобный способ облечь насилие во внешне приличную, отеческую форму. Сильный всегда стремился расширить свои отцовские права и приумножить доходы за счет слабых, ему подчиненных. Хозяин, прогнавший своего слугу, работодатель, немилосердно выжимающий последние соки из своих рабочих, ни в коем случае не эксплуатировал их. О, нет! Он только по-отечески пекся о существовании своего работника, о хлебе и работе для него и его семьи — он предоставлял ему возможность влачить жалкое существование даже тогда, когда в результате этих отеческих забот на долю благородного опекуна перепадало гораздо больше мирских благ, нежели на долю ничтожного сироту, о котором он заботился. Большие, сильные и богатые нации нашли таких подопечных сирот в лице колониальных народов. Ах, эти бедные чернокожие и краснокожие! В глазах белых колонизаторов они были детьми, не знающими, что делать с собою, с плодами своего труда и теми природными богатствами, какими изобиловала их родная страна. Как заботливый отец, пришел он из-за моря, взял их под свое покровительство, заставил работать, подчиняться, быть прилежными и довольствоваться малым и так же, как порою строгий отец, выколачивал из них ребячьи капризы, строптивость и непослушание хлесткой плетью. Он учил их покорности своей и божьей воле, внедрял в их разум благонравие с помощью хлыстов надсмотрщиков, ружей и пушек, — добрый человек, он действительно вкладывал уйму труда, и неблагодарность этих людишек иной раз огорчала его до глубины души. Но о том, что эти отеческие заботы в конце концов с лихвой окупались и стоили пролитого пота, свидетельствовали нередкие стычки в среде самих колонизаторов; если какая-либо другая клика, побуждаемая тем же «благородным желанием оказать помощь», норовила взять на себя покровительство и часть опекунских забот над каким-либо экзотическим племенем, тотчас же разгорались вражда и войны, причем подопечный сирота вовсе не имел при этом права голоса. Никто у него не спрашивал, какого наставника он желал бы.
Но самым удивительным было то, что эти сироты никак не могли достичь совершеннолетия и перенять отцовское наследство в свое распоряжение и под свое управление. Пока они росли, учились и зрели, вместо них хозяйничал опекун. В день же совершеннолетия — если таковой когда-либо наступит — их клеть окажется пустой, зато полны будут закрома опекуна. Ведь нельзя же требовать, чтобы он трудился ни за что ни про что…
Какие же блага получали эти сироты — все огромное и разнообразное скопище сирот — за свою покорность? Опекуны говорили, что эти блага — суть цивилизация: газеты, хлопчатобумажные ткани, патефоны, спортивные площадки, санитарная помощь, приюты для инвалидов, кино, велосипеды, церкви, кабаки, туалетное мыло и прочие хорошие вещи. Великой и могучей вещью была эта цивилизация — рекорд изощренности человеческого ума!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36