Говердэн слышал, что в самых неприступных местах Высокого плато обитают легендарные вазимба — прародители малагасов, которые редко попадаются на глаза людям других племен. Вазимба находятся под покровительством самого Занахари — верховного бога мальгашей, создавшего и солнце, и луну, и звезды, и море, и Землю, и других богов, и все, что есть живого и мертвого.
Во главе племен, рассказывал Говердэн, стоят туземные короли — андриамбахуаки. Их окружает племенная знать — андрианы. Важную роль играют колдуны — мпанандру и мпамозави и обладающие даром предвидения — мпсикиди.
Короли часто обращаются за советом к старейшинам деревень, к прорицателям и старым опытным воинам. Когда король ждет от своих сановников и воинов одобрения какого-нибудь важного решения, по всем деревням рассылаются воины-скороходы, и мужчины племени собираются на собрание — кабари, — чтобы обсудить дело и сказать королю, согласны ли они принять участие в нем. В собрании принимают участие все совершеннолетние свободнорожденные мужчины, способные здраво судить о делах племени. Рабы и женщины на кабари не допускаются. Если собрание не может решить, что следует сделать мужчинам деревни и как поступить, решение выносит староста деревни — мпиадид. Староста вместе с колдуном уходит в лес, колдун окуривает старосту дымом сандалового дерева, для того чтобы отогнать от него злых духов леса, и после этого раскладывает на земле сикиди — предметы для гадания. Если гадание ясно указывает, как следует поступить, колдун и староста объявляют, что боги острова и духи предков сказали им, что следует делать мужчинам деревни. Если же гадание не получилось, колдун говорит, что боги острова и духи предков советуют мужчинам деревни не принимать участия в этом деле.
Говердэн рассказывал своим постояльцам о ядовитых желтых туманах, приползавших на берег моря из глубины огромных топких болот, прикрывавших с востока подступы к Высокому плато. Он рассказывал о людях Мадагаскара, доверчивых и добрых. О гостеприимстве, которое оказывают они каждому путнику, если он приходит к ним, не имея оружия в руках и зла в сердце. Но более всего Говердэн любил рассказывать о целебных травах острова и туземных лекарях, которых островитяне называли хомбиаса. Говердэн знал многих из них и гордился тем, что почти все хомбиаса на юге Мадагаскара считали его своим другом.
— Гордыня застилает нам глаза, — говорил Говердэн. — Мы почитаем себя избранной расой только потому, что сила оказалась на нашей стороне: наши пушки неизмеримо страшнее малагасийских луков и духовых ружей, наши корабли не идут ни в какое сравнение с их катамаранами: мы — безжалостны и упорны, они же — добры и беззащитны. Мы жаждем богатств, и блеск золота ослепляет нас, а жители Мадагаскара неприхотливы, и алчность неведома почти ни одному из них. Вместе с тем мы полагаем, что само провидение указало нам господствовать над миром. Мы идем во все стороны света от Европы и несем с собою не то, чем мы действительно ценны для других — а это знания и только знания, — но напротив, тащим с собой груз предрассудков, дикости и всего того, что и дома-то у нас не считается украшением человека.
Высокомерные, мы презрительно глядим на тех, кто не может противостоять нашим пушкам и золоту, заранее считая их низшей породой, кастой отверженных, дикарями, которые в лучшем случае достойны нашего благосклонного снисхождения.
А ведь если бы мы взглянули на этих людей глазами друзей, друзей добрых, внимательных и непредубежденных, то мы увидели бы совсем не то, что нам кажется, когда гордыня застилает наши очи.
Я побывал кое-где и кое-что повидал. И должен сказать тебе, Жан, редко встречал я людей столь гостеприимных и добрых, как малагасы. Особенно близко сошелся я с их лекарями — хомбиасами. Люди, попавшие на Мадагаскар из Европы, сначала считали, что у малагасов нет лекарей, а есть только невежественные колдуны, которые если и варят какие-нибудь настои, то лишь для того, чтобы отравить кого-либо. Признаюсь, что, приехав в форт Дофин, и я поначалу думал так же. Но вот я встретился с теми, о ком знал понаслышке только самое плохое. И что же оказалось? Даже племя махафали, которое не так искусно в ремеслах, как хува, и не так удачливо в разведении риса, как бецилео, даже оно никак не могло считаться диким. А когда я познакомился с первыми хомбиаса, а затем они ввели меня в свой круг и доверили мне свои секреты, я понял, что многие мои соотечественники могут быть названы дикарями по сравнению с этими людьми — добрыми, умными, любознательными.
Я немного отвлекусь, Жан. Мы считаем, что если в какой-либо стране более умело, чем в соседних странах, выплавляют из руды железо или строят корабли, которые могут быстрее пересечь океан, то эта страна идет впереди всех других и является примером для подражания. Если бы это было так, то самой передовой страной мира мы должны были бы считать Англию. Ведь ты знаешь, что нигде в мире нет таких могучих паровых машин и таких стремительных кораблей, как в Англии. Нигде не крутится столько веретен и столько труб не коптит небо, как в Англии.
Но вместе с тем мало где существуют такие жестокие законы и редко где так много обездоленных и несчастных, как в Англии. По мне, та страна идет впереди других, где граждане чувствуют себя свободными людьми, и где добро и справедливость являются основой существования.
Что мне от того, что моя страна сильнее и богаче других, если мои соотечественники рабы? И я считаю, Жан, свобода, добро и справедливость являются единственным признаком того, что представляет из себя та или иная страна.
А если это так, то малагасы ничуть не хуже французов или англичан, потому что в деревнях этого острова и добра, и справедливости, и вольности поболее, чем в Лондоне или Париже!
Ваня слушал рассказы Говердэна и снова вспоминал слова учителя о том, что каждому человеку изначала было свойственно добро. И что люди всегда отвечают на добро добром, на зло — злом, на насилие — насилием.
— Если бы, — говорил Говердэн, — к берегам этого острова не приходили фрегаты белых работорговцев, если бы солдаты не жгли деревень, а купцы не обманывали малагасов, едва ли бы нашелся на свете другой народ, который столь мирно и приветливо встречал бы чужеземцев, как этот.
Иногда Говердэн, засветив фонарь, садился за стол и, тихо поскрипывая белым гусиным пером, писал что-то в толстую черную тетрадь. Тогда Ваня садился с другой стороны стола и открывал одну из книг, имевшихся в доме лекаря. Когда Говердэн закрывал тетрадь и клал рядом перо, Ваня расспрашивал его о прочитанном. Говердэн охотно объяснял мальчику непонятные слова и фразы, с которыми ему то и дело приходилось встречаться в книгах, принадлежавших лекарю. Книг было немного, но каждая из них рассказывала о вещах, с детства близких и знакомых Ване, как будто простых, но вместе с тем непознанных и во многом таинственных. В книгах Говердэна рассказывалось о цветах и травах, о животных и человеке, о болезнях и способах их исцеления. Читая эти книги, Ваня находил в них все, что окружало его. II только богу не было в них места. Раздумывая над прочитанным, он вспоминал уроки в доме коменданта Нилова и рассказы учителя о громе и молниях, о земле и о звездах. И, вспоминая все это, снова подумал, что в рассказах Беньовского, как и в книгах Говердэна, всему находилось место, кроме бога, чудес и святых.
Однажды Говердэн отложил в сторону перо и, оставив тетрадь открытой, вышел за дверь. Ваня, давно интересовавшийся записями хозяина, отложил в сторону книгу и заглянул в тетрадь Говердэна. «Вода в океане была сладкой, — прочитал Ваня, — великан купил за морем соли и привязал мешок с нею к бамбуковой палке. Затем на другой конец палки он привязал для равновесия большой камень. Когда великан высаживался на восточном берегу острова Носса-бе, палка сломалась, мешок упал в море и вода в нем стала соленой, а камень упал на берег и лежит здесь до сих пор. Рядом с камнем теперь построена деревня Ватумандри». Чуть ниже с красной строки шла другая запись: «По дороге из Таматава в Такасариве есть два озера — Разуабе и Разуамасаи. Они названы именами жен великана Дарафифи, после того как он бросил их в эти озера за измену. Жены построили на дне озер деревни и живут там со своими быками и рабами. Когда вода спокойна, в глубине озера хорошо видны хижины неверных жен и их рабов». Больше никаких записей на раскрытой странице он не увидел, а перевернуть листок не решился. «Так, значит, Говердэн собирает и сказки малагасов», — подумал Ваня, и в этот момент в дом вошел Говердэн. Он заметил, как поспешно мальчик отодвинулся от тетради, и понимающе улыбнулся. Ваня смутился и тоже, чуть улыбаясь, тихо произнес:
— Полюбопытствовал, о чем это вы пишете, оказалось — сказки.
Говердэн серьезно взглянул на мальчика.
— Сказки, как и песни, — душа народа. В них узнается его доброта и сметливость, его предания и мечтания. А у таких народов, как малагасы, в сказках можно обнаружить и следы их древней истории и их верования. Поэтому сказки — не просто детская забава, как можно подумать.
При последних словах Ваня покраснел: он понял, что француз, говоря это, имел в виду именно его, подумавшего, что Говердэн занимается несерьезным делом.
— А кроме того, — сказал Говердэн, — знакомясь со сказками народов, не вышедших еще из младенческого возраста, мы можем лучше разобраться в таких же сказках, которыми потчуют нас наши собственные сочинители — аббаты и епископы. И хотя европейцы давно уже вышли из младенческого состояния, однако ум многих из них все еще засорен баснями и сказками вроде этих. — Говердэн показал рукой на тетрадь и опустился на скамейку у стола.
Ваня впервые услышал от своего хозяина столь откровенное высказывание о религии и попах, и так как слова Говердэна затронули в нем множество мыслей и чувств, не дававших ему покоя уже несколько дней, мальчик при случае решил откровенно поговорить с ним.
Последние дни Ваня почему-то все чаще и чаще вспоминал родных и Камчатку. И снова рядом с ними, неотрывно от них всплывал образ далекого русского бога.
«Сколько повидал я разных людей, обычаев и вер, сколько прошло передо мной и церквей, и кумирен, и пагод, и языческих капищ, и просто идолов — всего и не сосчитать и не упомнить, — подумал Ваня. — И люди — разные и языком, и цветом кожи, и одеждами, и многим другим — на глазах у меня поклонялись каждый своему богу. Так неужто богов столько же много, сколько я видел? А ведь видел я не весь свет. В других странах, на других островах и материках есть, наверное, еще и другие боги. А между тем люди, которые поклонялись богам, истинными почитали только своих, всех же других признавали ложными. Так где же истинный бог? Где он? Как служить ему? Как познать его?»
Когда Ваня спрашивал об этом Беньовского, тот либо отшучивался, либо отвечал: «Мал еще. Вырастешь — поймешь». Но сейчас Ваня чувствовал, что он уже не мальчик, а учителя не было рядом, и некого было спросить обо всем, что приходило в голову. Спросить же об этом Говердэна до сегодняшнего с ним разговора Ваня не решался.
Через несколько дней, поздним вечером, когда Говердэн, кончив писать, сидел на крылечке дома с трубкой в зубах, Ваня решился спросить лекаря обо всем, что не давало ему покоя в последние дни.
Говердэн, не отвечая на вопрос мальчика, сам спросил его:
— Скажи мне, Жан, когда и при каких обстоятельствах ты думаешь о боге?
Ваня ответил, что вспоминал он о боге, когда судно, на котором шли они с Камчатки, попадало в бурю и казалось, что гибель их неминуема. Вспоминал и тогда, когда кто-нибудь помирал или когда оставался один и начинал сильно тосковать по дому. Вспоминал, когда видел церкви и аббатов или монахов…
— Выходит, часто вспоминал ты бога, Жан, — ответил ему Говердэн. — А теперь подумай, что же все-таки заставляло тебя вспоминать небесного отца?
Последние два слова Говердэн произнес с отчетливой иронией, и, так как Ваня все еще молчал, Говердэн проговорил:
— Я сам отвечу тебе: ты вспоминал о нем, когда тебе было плохо, когда тебе было тоскливо и страшно. Сначала тебя обволакивала слабость, затем страх окутывал твой мозг, тоска проникала в сердце — здесь-то и являлся перед тобой бог и грозно спрашивал: «А не забыл ли ты меня, Жан?» Не так ли, мальчик?
«А ведь и правда, так оно и было, но откуда он все это знает?» — удивился Ваня.
А Говердэн, как и прежде, не ожидая ответа, продолжал:
— Всегда, когда человек испытывает страх, или тоску, или не знает, почему происходит что-либо, он вспоминает о боге. Просвещенные народы Европы и африканские карлики, высекающие огонь из камня, в этом недалеки друг от друга. Только первые понастроили пышные храмы, изукрашенные картинами и золотом, а вторые поклоняются луне и солнцу, ветру и скалам. Однако и те и другие суть идолопоклонники. Ибо что такое иконы и статуи в церквах? Разве Это не те же идолы? А молитвы аббатов разве чем-нибудь отличаются от заклинаний мадагаскарских колдунов — мпанандру?
— Так, значит, бога совсем нет? — спросил Ваня. — А кто же создал все это? — И мальчик повел рукою вокруг себя, указывая на дальний лес, и на дома в поселке, и на звездное небо над головой. — Кто?
Говердэн ответил:
— Не знаю. Но бог тут ни при чем. Нужно изучать природу. Ответ на твой вопрос скрыт в природе, там же скрыты ответы и на все другие вопросы. Но мы еще слишком мало знаем обо всем, что нас окружает. И как только чего-нибудь не понимаем, так сюда сразу же влезают попы со своими божественными бреднями и суевериями. А как только что-нибудь прояснится, так сразу же становятся видны ослиные уши церковников. Человек в делах природы должен верить своему разуму, а в делах человеческих — своему сердцу и своей чести. А для того чтобы понять как можно больше из того, что тебя окружает, ты должен учиться. Старый мудрый грек, по имени Солон, сказал однажды: «Учись, пока живешь, и не жди, что старость принесет с собой мудрость».
Ваня вернулся на Иль-де-Франс через два месяца после того, как попал в форт Дофин. Он нашел всех своих товарищей в добром здоровье и очень обрадовался, оказавшись наконец вместе с ними. Ване казалось, что после долгих странствий, ему удалось вернуться на родину: такими желанными и близкими предстали перед ним соотечественники, заброшенные судьбой под созвездие Южного Креста.
Жизнь в Порт-Луи, казалось, решила вознаградить беглецов за все перенесенные ими тяготы. И когда кто-нибудь из русских, вспоминая родину, вздыхал, то один из колонистов — Степан Новожилов, большой любитель поспать и поесть, — в ответ произносил полюбившуюся ему местную пословицу: «Сытый раб не думает о побеге», на что однажды Алексей Чулошников в сердцах возразил ему: «Такому лентяю, как ты, Степан, в этих местах чисто рай. Только знай: как вернется Морис Августович, тут твоей сладкой жизни и конец. Неизвестно, куда поведет он нас, неизвестно, что приключится с нами. И придется тебе для облегчения собственной участи привыкать к другой местной поговорке: „Плохо лодырю иметь большое горло“.
Беньовского ждали и в глубине души беспокоились: как-то повернется их жизнь после его возвращения.
Рассказы Вани об огромном острове, о неисчислимых опасностях, подстерегающих европейца на каждом шагу, многих заставили призадуматься. Тем более, что, уезжая, Беньовский сказал им, что, скорее всего, он поведет их на Мадагаскар.
Между тем время шло. Через год после отъезда Беньовского во Францию на Иль-де-Франс пришел корабль с письмом от него.
«Ребята! — писал Беньовский. — Без малого четыре месяца плыли мы до Европы. Но все кончилось благополучно: в пути никто не помер, хотя некоторые и болели. 18 июля 72 года пришли мы к берегам Франции, в порт Ост-Индской компании Лориан. Я сразу же уехал в Париж, оставив всех наших в сем городе на казенных квартирах. Не стану писать, сколь много трудов было мною употреблено, прежде чем добился я аудиенции у его величества короля Людовика XV. Его величество, зная мои в воинском и морском деле способности, поручил мне дело сугубой важности, о коем писать пока не стану. Скажу только, что вскоре вернусь обратно и все обещанное выполню.
Что же касается до наших товарищей, то почти все они пребывают в нерешительности: не знают, возвращаться ли со мною обратно в Порт-Луи или же пробираться в Россию. Двое только, Дмитрий Кузнецов да Петр Хрущов, твердо решили остаться во Франции. Дмитрий по рекомендации моей вступил во французскую службу поручиком, а Петр — капитаном. Меня же его величество пожаловал полковником.
Ответного письма мне не пишите: сам я вскорости буду к вам. Засим остаюсь ваш Мауриций Август Беньовский, его апостолического величества региментарь и кавалер».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой от словоохотливых голландских матросов мы узнаем о «Маркизе де Марбёф», о поручении чрезвычайной важности, о карлике Калануро — большом любителе молока и риса, а также о королевских колдунах и недоверчивом короле Хиави
14 сентября 1773 года в Порт-Луи пришел голландский пакетбот «Капштадт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Во главе племен, рассказывал Говердэн, стоят туземные короли — андриамбахуаки. Их окружает племенная знать — андрианы. Важную роль играют колдуны — мпанандру и мпамозави и обладающие даром предвидения — мпсикиди.
Короли часто обращаются за советом к старейшинам деревень, к прорицателям и старым опытным воинам. Когда король ждет от своих сановников и воинов одобрения какого-нибудь важного решения, по всем деревням рассылаются воины-скороходы, и мужчины племени собираются на собрание — кабари, — чтобы обсудить дело и сказать королю, согласны ли они принять участие в нем. В собрании принимают участие все совершеннолетние свободнорожденные мужчины, способные здраво судить о делах племени. Рабы и женщины на кабари не допускаются. Если собрание не может решить, что следует сделать мужчинам деревни и как поступить, решение выносит староста деревни — мпиадид. Староста вместе с колдуном уходит в лес, колдун окуривает старосту дымом сандалового дерева, для того чтобы отогнать от него злых духов леса, и после этого раскладывает на земле сикиди — предметы для гадания. Если гадание ясно указывает, как следует поступить, колдун и староста объявляют, что боги острова и духи предков сказали им, что следует делать мужчинам деревни. Если же гадание не получилось, колдун говорит, что боги острова и духи предков советуют мужчинам деревни не принимать участия в этом деле.
Говердэн рассказывал своим постояльцам о ядовитых желтых туманах, приползавших на берег моря из глубины огромных топких болот, прикрывавших с востока подступы к Высокому плато. Он рассказывал о людях Мадагаскара, доверчивых и добрых. О гостеприимстве, которое оказывают они каждому путнику, если он приходит к ним, не имея оружия в руках и зла в сердце. Но более всего Говердэн любил рассказывать о целебных травах острова и туземных лекарях, которых островитяне называли хомбиаса. Говердэн знал многих из них и гордился тем, что почти все хомбиаса на юге Мадагаскара считали его своим другом.
— Гордыня застилает нам глаза, — говорил Говердэн. — Мы почитаем себя избранной расой только потому, что сила оказалась на нашей стороне: наши пушки неизмеримо страшнее малагасийских луков и духовых ружей, наши корабли не идут ни в какое сравнение с их катамаранами: мы — безжалостны и упорны, они же — добры и беззащитны. Мы жаждем богатств, и блеск золота ослепляет нас, а жители Мадагаскара неприхотливы, и алчность неведома почти ни одному из них. Вместе с тем мы полагаем, что само провидение указало нам господствовать над миром. Мы идем во все стороны света от Европы и несем с собою не то, чем мы действительно ценны для других — а это знания и только знания, — но напротив, тащим с собой груз предрассудков, дикости и всего того, что и дома-то у нас не считается украшением человека.
Высокомерные, мы презрительно глядим на тех, кто не может противостоять нашим пушкам и золоту, заранее считая их низшей породой, кастой отверженных, дикарями, которые в лучшем случае достойны нашего благосклонного снисхождения.
А ведь если бы мы взглянули на этих людей глазами друзей, друзей добрых, внимательных и непредубежденных, то мы увидели бы совсем не то, что нам кажется, когда гордыня застилает наши очи.
Я побывал кое-где и кое-что повидал. И должен сказать тебе, Жан, редко встречал я людей столь гостеприимных и добрых, как малагасы. Особенно близко сошелся я с их лекарями — хомбиасами. Люди, попавшие на Мадагаскар из Европы, сначала считали, что у малагасов нет лекарей, а есть только невежественные колдуны, которые если и варят какие-нибудь настои, то лишь для того, чтобы отравить кого-либо. Признаюсь, что, приехав в форт Дофин, и я поначалу думал так же. Но вот я встретился с теми, о ком знал понаслышке только самое плохое. И что же оказалось? Даже племя махафали, которое не так искусно в ремеслах, как хува, и не так удачливо в разведении риса, как бецилео, даже оно никак не могло считаться диким. А когда я познакомился с первыми хомбиаса, а затем они ввели меня в свой круг и доверили мне свои секреты, я понял, что многие мои соотечественники могут быть названы дикарями по сравнению с этими людьми — добрыми, умными, любознательными.
Я немного отвлекусь, Жан. Мы считаем, что если в какой-либо стране более умело, чем в соседних странах, выплавляют из руды железо или строят корабли, которые могут быстрее пересечь океан, то эта страна идет впереди всех других и является примером для подражания. Если бы это было так, то самой передовой страной мира мы должны были бы считать Англию. Ведь ты знаешь, что нигде в мире нет таких могучих паровых машин и таких стремительных кораблей, как в Англии. Нигде не крутится столько веретен и столько труб не коптит небо, как в Англии.
Но вместе с тем мало где существуют такие жестокие законы и редко где так много обездоленных и несчастных, как в Англии. По мне, та страна идет впереди других, где граждане чувствуют себя свободными людьми, и где добро и справедливость являются основой существования.
Что мне от того, что моя страна сильнее и богаче других, если мои соотечественники рабы? И я считаю, Жан, свобода, добро и справедливость являются единственным признаком того, что представляет из себя та или иная страна.
А если это так, то малагасы ничуть не хуже французов или англичан, потому что в деревнях этого острова и добра, и справедливости, и вольности поболее, чем в Лондоне или Париже!
Ваня слушал рассказы Говердэна и снова вспоминал слова учителя о том, что каждому человеку изначала было свойственно добро. И что люди всегда отвечают на добро добром, на зло — злом, на насилие — насилием.
— Если бы, — говорил Говердэн, — к берегам этого острова не приходили фрегаты белых работорговцев, если бы солдаты не жгли деревень, а купцы не обманывали малагасов, едва ли бы нашелся на свете другой народ, который столь мирно и приветливо встречал бы чужеземцев, как этот.
Иногда Говердэн, засветив фонарь, садился за стол и, тихо поскрипывая белым гусиным пером, писал что-то в толстую черную тетрадь. Тогда Ваня садился с другой стороны стола и открывал одну из книг, имевшихся в доме лекаря. Когда Говердэн закрывал тетрадь и клал рядом перо, Ваня расспрашивал его о прочитанном. Говердэн охотно объяснял мальчику непонятные слова и фразы, с которыми ему то и дело приходилось встречаться в книгах, принадлежавших лекарю. Книг было немного, но каждая из них рассказывала о вещах, с детства близких и знакомых Ване, как будто простых, но вместе с тем непознанных и во многом таинственных. В книгах Говердэна рассказывалось о цветах и травах, о животных и человеке, о болезнях и способах их исцеления. Читая эти книги, Ваня находил в них все, что окружало его. II только богу не было в них места. Раздумывая над прочитанным, он вспоминал уроки в доме коменданта Нилова и рассказы учителя о громе и молниях, о земле и о звездах. И, вспоминая все это, снова подумал, что в рассказах Беньовского, как и в книгах Говердэна, всему находилось место, кроме бога, чудес и святых.
Однажды Говердэн отложил в сторону перо и, оставив тетрадь открытой, вышел за дверь. Ваня, давно интересовавшийся записями хозяина, отложил в сторону книгу и заглянул в тетрадь Говердэна. «Вода в океане была сладкой, — прочитал Ваня, — великан купил за морем соли и привязал мешок с нею к бамбуковой палке. Затем на другой конец палки он привязал для равновесия большой камень. Когда великан высаживался на восточном берегу острова Носса-бе, палка сломалась, мешок упал в море и вода в нем стала соленой, а камень упал на берег и лежит здесь до сих пор. Рядом с камнем теперь построена деревня Ватумандри». Чуть ниже с красной строки шла другая запись: «По дороге из Таматава в Такасариве есть два озера — Разуабе и Разуамасаи. Они названы именами жен великана Дарафифи, после того как он бросил их в эти озера за измену. Жены построили на дне озер деревни и живут там со своими быками и рабами. Когда вода спокойна, в глубине озера хорошо видны хижины неверных жен и их рабов». Больше никаких записей на раскрытой странице он не увидел, а перевернуть листок не решился. «Так, значит, Говердэн собирает и сказки малагасов», — подумал Ваня, и в этот момент в дом вошел Говердэн. Он заметил, как поспешно мальчик отодвинулся от тетради, и понимающе улыбнулся. Ваня смутился и тоже, чуть улыбаясь, тихо произнес:
— Полюбопытствовал, о чем это вы пишете, оказалось — сказки.
Говердэн серьезно взглянул на мальчика.
— Сказки, как и песни, — душа народа. В них узнается его доброта и сметливость, его предания и мечтания. А у таких народов, как малагасы, в сказках можно обнаружить и следы их древней истории и их верования. Поэтому сказки — не просто детская забава, как можно подумать.
При последних словах Ваня покраснел: он понял, что француз, говоря это, имел в виду именно его, подумавшего, что Говердэн занимается несерьезным делом.
— А кроме того, — сказал Говердэн, — знакомясь со сказками народов, не вышедших еще из младенческого возраста, мы можем лучше разобраться в таких же сказках, которыми потчуют нас наши собственные сочинители — аббаты и епископы. И хотя европейцы давно уже вышли из младенческого состояния, однако ум многих из них все еще засорен баснями и сказками вроде этих. — Говердэн показал рукой на тетрадь и опустился на скамейку у стола.
Ваня впервые услышал от своего хозяина столь откровенное высказывание о религии и попах, и так как слова Говердэна затронули в нем множество мыслей и чувств, не дававших ему покоя уже несколько дней, мальчик при случае решил откровенно поговорить с ним.
Последние дни Ваня почему-то все чаще и чаще вспоминал родных и Камчатку. И снова рядом с ними, неотрывно от них всплывал образ далекого русского бога.
«Сколько повидал я разных людей, обычаев и вер, сколько прошло передо мной и церквей, и кумирен, и пагод, и языческих капищ, и просто идолов — всего и не сосчитать и не упомнить, — подумал Ваня. — И люди — разные и языком, и цветом кожи, и одеждами, и многим другим — на глазах у меня поклонялись каждый своему богу. Так неужто богов столько же много, сколько я видел? А ведь видел я не весь свет. В других странах, на других островах и материках есть, наверное, еще и другие боги. А между тем люди, которые поклонялись богам, истинными почитали только своих, всех же других признавали ложными. Так где же истинный бог? Где он? Как служить ему? Как познать его?»
Когда Ваня спрашивал об этом Беньовского, тот либо отшучивался, либо отвечал: «Мал еще. Вырастешь — поймешь». Но сейчас Ваня чувствовал, что он уже не мальчик, а учителя не было рядом, и некого было спросить обо всем, что приходило в голову. Спросить же об этом Говердэна до сегодняшнего с ним разговора Ваня не решался.
Через несколько дней, поздним вечером, когда Говердэн, кончив писать, сидел на крылечке дома с трубкой в зубах, Ваня решился спросить лекаря обо всем, что не давало ему покоя в последние дни.
Говердэн, не отвечая на вопрос мальчика, сам спросил его:
— Скажи мне, Жан, когда и при каких обстоятельствах ты думаешь о боге?
Ваня ответил, что вспоминал он о боге, когда судно, на котором шли они с Камчатки, попадало в бурю и казалось, что гибель их неминуема. Вспоминал и тогда, когда кто-нибудь помирал или когда оставался один и начинал сильно тосковать по дому. Вспоминал, когда видел церкви и аббатов или монахов…
— Выходит, часто вспоминал ты бога, Жан, — ответил ему Говердэн. — А теперь подумай, что же все-таки заставляло тебя вспоминать небесного отца?
Последние два слова Говердэн произнес с отчетливой иронией, и, так как Ваня все еще молчал, Говердэн проговорил:
— Я сам отвечу тебе: ты вспоминал о нем, когда тебе было плохо, когда тебе было тоскливо и страшно. Сначала тебя обволакивала слабость, затем страх окутывал твой мозг, тоска проникала в сердце — здесь-то и являлся перед тобой бог и грозно спрашивал: «А не забыл ли ты меня, Жан?» Не так ли, мальчик?
«А ведь и правда, так оно и было, но откуда он все это знает?» — удивился Ваня.
А Говердэн, как и прежде, не ожидая ответа, продолжал:
— Всегда, когда человек испытывает страх, или тоску, или не знает, почему происходит что-либо, он вспоминает о боге. Просвещенные народы Европы и африканские карлики, высекающие огонь из камня, в этом недалеки друг от друга. Только первые понастроили пышные храмы, изукрашенные картинами и золотом, а вторые поклоняются луне и солнцу, ветру и скалам. Однако и те и другие суть идолопоклонники. Ибо что такое иконы и статуи в церквах? Разве Это не те же идолы? А молитвы аббатов разве чем-нибудь отличаются от заклинаний мадагаскарских колдунов — мпанандру?
— Так, значит, бога совсем нет? — спросил Ваня. — А кто же создал все это? — И мальчик повел рукою вокруг себя, указывая на дальний лес, и на дома в поселке, и на звездное небо над головой. — Кто?
Говердэн ответил:
— Не знаю. Но бог тут ни при чем. Нужно изучать природу. Ответ на твой вопрос скрыт в природе, там же скрыты ответы и на все другие вопросы. Но мы еще слишком мало знаем обо всем, что нас окружает. И как только чего-нибудь не понимаем, так сюда сразу же влезают попы со своими божественными бреднями и суевериями. А как только что-нибудь прояснится, так сразу же становятся видны ослиные уши церковников. Человек в делах природы должен верить своему разуму, а в делах человеческих — своему сердцу и своей чести. А для того чтобы понять как можно больше из того, что тебя окружает, ты должен учиться. Старый мудрый грек, по имени Солон, сказал однажды: «Учись, пока живешь, и не жди, что старость принесет с собой мудрость».
Ваня вернулся на Иль-де-Франс через два месяца после того, как попал в форт Дофин. Он нашел всех своих товарищей в добром здоровье и очень обрадовался, оказавшись наконец вместе с ними. Ване казалось, что после долгих странствий, ему удалось вернуться на родину: такими желанными и близкими предстали перед ним соотечественники, заброшенные судьбой под созвездие Южного Креста.
Жизнь в Порт-Луи, казалось, решила вознаградить беглецов за все перенесенные ими тяготы. И когда кто-нибудь из русских, вспоминая родину, вздыхал, то один из колонистов — Степан Новожилов, большой любитель поспать и поесть, — в ответ произносил полюбившуюся ему местную пословицу: «Сытый раб не думает о побеге», на что однажды Алексей Чулошников в сердцах возразил ему: «Такому лентяю, как ты, Степан, в этих местах чисто рай. Только знай: как вернется Морис Августович, тут твоей сладкой жизни и конец. Неизвестно, куда поведет он нас, неизвестно, что приключится с нами. И придется тебе для облегчения собственной участи привыкать к другой местной поговорке: „Плохо лодырю иметь большое горло“.
Беньовского ждали и в глубине души беспокоились: как-то повернется их жизнь после его возвращения.
Рассказы Вани об огромном острове, о неисчислимых опасностях, подстерегающих европейца на каждом шагу, многих заставили призадуматься. Тем более, что, уезжая, Беньовский сказал им, что, скорее всего, он поведет их на Мадагаскар.
Между тем время шло. Через год после отъезда Беньовского во Францию на Иль-де-Франс пришел корабль с письмом от него.
«Ребята! — писал Беньовский. — Без малого четыре месяца плыли мы до Европы. Но все кончилось благополучно: в пути никто не помер, хотя некоторые и болели. 18 июля 72 года пришли мы к берегам Франции, в порт Ост-Индской компании Лориан. Я сразу же уехал в Париж, оставив всех наших в сем городе на казенных квартирах. Не стану писать, сколь много трудов было мною употреблено, прежде чем добился я аудиенции у его величества короля Людовика XV. Его величество, зная мои в воинском и морском деле способности, поручил мне дело сугубой важности, о коем писать пока не стану. Скажу только, что вскоре вернусь обратно и все обещанное выполню.
Что же касается до наших товарищей, то почти все они пребывают в нерешительности: не знают, возвращаться ли со мною обратно в Порт-Луи или же пробираться в Россию. Двое только, Дмитрий Кузнецов да Петр Хрущов, твердо решили остаться во Франции. Дмитрий по рекомендации моей вступил во французскую службу поручиком, а Петр — капитаном. Меня же его величество пожаловал полковником.
Ответного письма мне не пишите: сам я вскорости буду к вам. Засим остаюсь ваш Мауриций Август Беньовский, его апостолического величества региментарь и кавалер».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой от словоохотливых голландских матросов мы узнаем о «Маркизе де Марбёф», о поручении чрезвычайной важности, о карлике Калануро — большом любителе молока и риса, а также о королевских колдунах и недоверчивом короле Хиави
14 сентября 1773 года в Порт-Луи пришел голландский пакетбот «Капштадт».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50