Большею частью это были ссыльные. Некоторые из них попади на Камчатку раньше Беньовского, некоторые пришли сюда вместе с ним.
Жил Беньовский в одном доме с бывшим капитаном Измайловского гвардейского полка Петром Хрущовым — крепким, чернобородым, энергичным человеком, с шалыми. цыганскими глазами с лукавым прищуром.
Вначале Нилов не хотел, чтобы Беньовский и Хрущов жили вместе, и приказал выдать Морису ружье, порох, свинец, а также нож, топор и другие инструменты, чтобы тот мог начать постройку собственной избы. Но так как был уже декабрь, а до весны о постройке дома и думать было нечего, Беньовского поселили к Хрущову. Новый товарищ сразу же понравился Морису. Хрущов ни минуты не сидел без дела, шил одежду, тачал сапоги, пек хлеб. В доме у него было много интересных вещей, но самым интересным были книги. Целая полка! Во всех остальных избах Большерецкого острога не было такого количества книг, сколько их было у одного ссыльного капитана. Ваня впервые увидел здесь книги, в которых рассказывалось не о святых и мучениках, а о живых людях, о птицах и травах, о морях и звездах. Особенно понравилась Ване книга английского мореплавателя лорда Ансона о необыкновенном путешествии, которое он совершил на сказочно прекрасный остров Тиниан. «Остров этот, — писал Ансон, — расположенный в южных морях, необычайно красив и богат. Природа спорит на нем с богатством недр: золото и серебро имеются на нем в изобилии. Дивные птицы порхают над островом, прекрасные цветы и деревья окружают его голубые лагуны. Он изобилен плодами и солнечным теплом».
Оторвавшись от книги, Ваня спросил:
— Морис Августович, а это все правда?
— Что правда? — переспросил Беньовский, игравший в Это время в шахматы с Хрущовым.
— Ну, то, что написано в книге? — пояснил Ваня.
— Конечно, — ответил Беньовский.
— А откуда вы знаете? — не отставал Ваня.
— Ну, вот, заладил: откуда да почему! — рассмеялся Хрущов. — Я и то помню, как в Петербурге, году так в сорок четвертом, распространились слухи, что сей Ансон отбил у испанцев корабль, полный серебра и золота. Корабль испанский он продал, а золото и серебро благополучно доставил в Англию. За что и был удостоен титула пэра и чина адмирала. Вот в это-то примерно время, поджидая испанца, Ансон иногда заходил на Тиниан. А так как крейсировать в море задача не из легких, то и показался ему сей островок земным раем!
— Не совсем так, Петр, — вмешался в разговор Беньовский. — Тиниан, или Тинаан, а иногда его называют еще и Финиан, — поистине золотой остров. И находится он не где-то на краю земли, а не больше чем за неделю пути от Камчатки. Если ветер, конечно, будет попутным. — А затем, как-то многозначительно помолчав, добавил: — А почему Тиниан называют Золотым островом, о сем я вам как-нибудь расскажу особо! — и снова уткнулся в шахматы.
Ваня, медленно шевеля губами, тихим шепотом продолжал читать о сказочном Тиниане. И все, о чем было в книге написано, казалось еще неправдоподобнее оттого, что читал он обо всем этом зимним вечером, когда за единственным окном, затянутым рыбьим пузырем, выла метель, а в задымленной, черной избе мигал слабый огонек коптилки. И оттого совсем уж не верилось, что есть где-то страны, где зимою теплее, чем в Большерецке летом, где добыча пропитания не составляет никакого труда и круглый год столько фруктов и рыбы, диких животных и птиц, что окажись там в десять раз больше людей, чем обитает ныне, и то всего этого хватило бы всем в изобилии…
Время шло. По вечерам обычно Ваня читал. Рядом с ним занимался каким-нибудь рукоделием Хрущов, а на другом углу стола Беньовский сражался в шахматы с кем-нибудь из пришедших в гости.
Беньовский играл очень сильно: у забредшего к ним как-то купца Чулошникова выиграл он за ночь пятьдесят рублей.
Когда проигравшие соперники говорили ему о том, что Морис очень сильно играет, Беньовский, смеясь, отвечал:
— Всю жизнь не любил я монархов, а теперь только шахматы возможное мое в борьбе с ними оружие.
Даже шахматным фигурам он дал другие прозвища. Морис шутя называл своего короля «президентом», а его пешки носили прозвание «волонтеров». Фигуры его противников тоже носили несколько измененные названия: ферзь именовался «императрицей Екатериной», а король — «Гришкой Потемкиным».
Только Петр Хрущов мог составить Морису достойную партию и, случалось, иногда бивал учителя. Но играл Хрущов в шахматы не часто — больше любил о чем-то думать или заниматься по хозяйству.
У Вани с Хрущовым вскоре установились такие же дружеские отношения, как и с Беньовским. Хрущов любил слушать, как Морис что-нибудь объясняет мальчику, и иногда, оторвавшись от работы, вставлял и свое слово в объяснения учителя. Случалось, что Морис не соглашался с Хрущовым, между ними начинался спор, и хотя Ваня мало что понимал в их разговоре, слушал он и того и другого с интересом и постепенно убедился, что Хрущов мало в чем уступает учителю. Но чаще Беньовский и Хрущов быстро достигали согласия, потому что во многих вопросах мысли их совершенно совпадали.
Ваня любил эти тихие вечера втроем, но еще более нравилось ему, когда в дом к Хрущову приходили люди. Тогда становилось шумно и весело, и Ваня, знавший в своей ичинской глухомани очень немногих людей, удивлялся новым своим знакомцам, с первых же встреч поразившим его необычностью биографий, лиц и манер. Среди гостей, навещавших дом Хрущова, центральное место занимали люди, сосланные на Камчатку за подготовку дворцовых переворотов.
Здесь, в Большерецке, оказались те, кому не удалось перешагнуть порог Зимнего дворца, и перед кем, вместо блестящей анфилады царских покоев, открылась тысячеверстная дорога в Сибирь.
Раньше всех по этой страшной дороге прошел Александр Турчанинов — первый колодник Большерецка, — скитавшийся по острогам и тюрьмам Российской империи без малого тридцать лет. Приходя в избу к Хрущову, старый, худой и сгорбленный Турчанинов всегда старался подсесть поближе к печи, даже летом не снимал теплого кожушка, беспрерывно потирал маленькие желтые руки и мог подолгу сидеть, не шевелясь, глядя в пол и без конца думая о чем-то своем, никому неведомом.
Увидев Турчанинова в первый раз, Ваня испугался: у старика были вырваны ноздри, на лбу и щеках стояли клейма, а когда мальчик о чем-то спросил Турчанинова, тот открыл беззубый рот и, размахивая руками, пролопотал нечто невнятное: отправляя Турчанинова в ссылку, петербургские палачи вырвали осужденному язык…
Со временем страх сменился у Вани жалостью. Турчанинов был старым и совсем одиноким. Два года назад умерли от оспы двое его товарищей, сосланных по одному с ним делу: прапорщик гвардейского Преображенского полка Петр Ивашкин и сержант Измайловского гвардейского полка Иван Сновидов.
Думая о Турчанинове, Ваня никак не мог представить себе, что некогда этот слабый и больной старик почитался одним из опаснейших государственных преступников, замысливших посадить на престол заточенного в крепость Ивана Антоновича.
Приходил в дом и сосланный по одному с Хрущовым делу гвардии поручик Семен Гурьев. Хрущов и Гурьев пытались свергнуть императрицу Екатерину Вторую. И хотя между заговорами Турчанинова и Хрущова прошло двадцать лет, заговорщики преследовали одну и ту же цель: Хрущов вместе с тремя братьями Гурьевыми вознамерились освободить из Шлиссельбурга все того же «царственного узника» Ивана Антоновича, который к тому времени от долгого одиночного заключения впал в тихое помешательство; однако задуманное ими предприятие потерпело крах, и все они предстали перед специальной судебной комиссией Сената. Комиссия приговорила двух братьев Гурьевых. Петра и Ивана, к вечной каторге, а Семена Гурьева и Петра Хрущова — к смертной казни. Екатерина и здесь проявила «человеколюбие»: Петра и Ивана сослала она в Якутск на вечное поселение, а Хрущова и Семена Гурьева — в Большерецк.
Насколько Петр Хрущов умело и почти безболезненно приспособился к новой для себя жизни в Большерецке, настолько же непригодным для камчатской ссылки оказался его одноделец Семен Гурьев.
Когда Ваня увидел впервые Семена Гурьева, он никак не мог представить себе, что это человек примерно одного с Хрущовым возраста и в прошлом одинакового с ним состояния, таким старым, дряхлым и опустившимся он показался мальчику. Тело Гурьева было покрыто какой-то рваной оленьей кухлянкой, волосы на голове свалялись, как старая пакля, из беззубого рта постоянно несло сивухой. Гурьев приходил к Хрущову реже других, и если оказывался в его доме, то тихо сидел у печи — обычно рядом с Турчаниновым — и молча смотрел на находящихся рядом с ним людей слезящимися, подслеповатыми глазами. Видно было, что он давно уже потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик, и единственное, что его еще интересовало, — это шкалик-другой даровой сивухи.
Василий Панов, Ипполит Степанов, Иосафат Батурин и Адольф Винблад, хорошо узнавшие друг друга за время тяжелой и долгой дороги из Петропавловской крепости в Большерецк, тоже часто бывали гостями Хрущова и Беньовского. Совместные трудности и лишения, выпавшие на их долю за время пути, сплотили воедино этих смелых и предприимчивых людей, для которых все, кроме жизни, давно уже было потеряно, а ею они не очень-то дорожили, потому что любой из них был согласен с тем, что жизнь не всегда благо, благо — только хорошая жизнь.
Кроме офицеров-заговорщиков, наведывались в дом к Хрущову и другие ссыльные: адмиралтейский лекарь Магнус Мейдер — крепкий семидесятилетний старик, швед, сосланный в Большерецк за то, что «уморил оный лекарь знатную персону, не употребив для спасения ея всех потребных к тому усилий»; чаще других бывал здесь и Дмитрий Кузнецов, сибирский крестьянин, сосланный за «сугубое властям неповиновение», Кузнецов был первым жителем Большерецка, с которым познакомился Беньовский. Их встреча произошла в «холодной» Большерецкого острога, куда Мориса вместе с другими его товарищами, прибывшими на корабле, поместили сразу же, как только они сошли на берег. В тесной, задымленной избе с маленькой отдушиной вместо окна, в которую едва проходил кулак, на голом земляном полу сидел тогда Кузнецов, прикованный цепью к стене за неуплату долга, за дерзость и хулу на начальство.
Через месяц после прибытия Беньовского в Большерецк Кузнецов появился в избе у Хрущова. Еще до прихода к Хрущову он узнал, что отпущен из «холодной» по просьбе Беньовского и что долг, за который Кузнецова упрятали в «холодную», Морис выплатил сполна, отдав деньги, выигранные им в шахматы у купца Чулошникова.
Кузнецов пришел под вечер, когда завсегдатаи были уже почти все в сборе. Он молча снял шапку, неторопливо оглядел собравшихся и, не сказав ни единого слова, сел на скамью, стоявшую у двери. И хозяин дома Хрущов, и Беньовский, и все другие хорошо знали Дмитрия. Кузнецова не нужно было знакомить ни с кем из тех, кто пришел в избу раньше его. С тех пор Дмитрий почти каждый вечер приходил в избу Хрущова, и, хотя Хрущов, смеясь, называл Кузнецова «верным Личардой», видно было, что привязанность крестьянина весьма по душе и ему и Беньовскому.
Среди ссыльных Большерецка Кузнецов занимал особое место. Не отличаясь внешне ничем особым, имея средний рост и небольшую силу, Дмитрий обладал тремя ярко выраженными качествами — несгибаемой волей, честностью и прямотой. К тому же Кузнецов был неглуп, и его никогда не покидало чувство собственного достоинства. Месяца через три, после того как Дмитрия выпустили из «холодной», Беньовский, оказавшись наедине с Кузнецовым, сказал ему однажды:
— Больно ты, Дмитрий, прям. Не мешало бы тебе быть чуть похитрее.
На это Кузнецов сразу же ответил:
— Хитрых да ловких и без меня хватает. Надо же хоть одному быть без хитрости. — И, засмеявшись, добавил: — А то как все вы запутаетесь в хитростях, то и на прямую дорогу некому вас ставить будет.
Беньовский более не возвращался к этому разговору, но ответ Кузнецова запомнил и с еще большим уважением стал относиться к нему.
Между тем наступила самая середина зимы. Установились крепкие морозы, сильные ветры гнали облака снега, обволакивая ими убогие избы Большерецка. Темнеть стадо рано, и ссыльные все чаще собирались вечерами все вместе, чтобы Экономить тюлений жир, который они наливали в глиняные светильники — жирники. Чаще других собирались они в избе Хрущова, но однажды вечером очередной сбор произошел в избе Кузнецова. Ваня не пошел к Кузнецову — он дочитывал последние страницы удивительной книги Ансона о путешествии на Тиниан, а Беньовский и Хрущов, тоже оставшиеся дома, ладили силки на песцов. И вдруг учитель придвинулся к мальчику и, заглянув через плечо в книгу, шутливо спросил:
— А не хочешь ли, Иване, побывать на Тиниане?
Оттого что учитель спросил его в рифму, Ваня понял, что Беньовский шутит. Поддерживая этот шутливый тон, Ваня ответил вопросом на вопрос и тоже в рифму:
— Отчего ж! А вы, учитель, побывать там не хотите ль?
И вдруг Беньовский крикнул:
— Хочу! Хочу, Иване! И побываю там во что бы то ни стало! Слушай, — продолжал он, мгновенно вдруг посерьезнев, — отбросим шутки в сторону. Я верю тебе, Иван, и хочу, чтобы ты знал, что задумали мы с Петром. Мы бежим отсюда, бежим на Тиниан. Мы уйдем отсюда к сказочным островам. Посмотрим заморские земли, о коих поведал нам лорд Ансон, а может, увидим страны, каких и англичанин не видывал. Хлопчик ты смышленый и верный и сумеешь послужить товариществу.
— Кто это мы? — спросил ошеломленный Ваня.
— Я, ты и вся наша собранная здесь компания, — ответил Беньовский.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой читатель убеждается во вреде пьянства и выслушивает первый рассказ голландского капитана Франса Рейсдаля о Золотом острове
Еще до того как Беньовский рассказал мальчику об их с Хрущовым секретном замысле, Ваня, прислушиваясь к разговорам взрослых, и сам понемногу начал догадываться, что собираются они все вместе не только для того, чтобы скоротать время и поделиться воспоминаниями. Из обрывков фраз, из полунамеков мальчик понял, что Хрущов и учитель хотят бежать из острога вместе со всеми, кто приходит к ним в избу. Вскоре после того памятного для Вани полушутливого признания в избу к Хрущову набилось особенно много народу; были все, кто обычно посещал их, и, кроме того, несколько незнакомых Ване казаков, ссыльных и матросов.
Когда все собравшиеся с немалым трудом разместились в тесной для такой кучи народа избе, Петр Хрущов сказал Ване:
— Давай-ка, Ванятка, надень кухлянку да выйди из избы. Если кто подойдет — свистни погромче. А через полчасика мы тебя сменим, кто-нибудь другой на часы встанет, а ты зайдешь в избу обратно.
Ваня быстро накинул кухлянку и выскочил во двор. Через полчаса из избы вышел казак Алексей Андрианов и сказал, что Ваня может вернуться в избу.
Когда Ваня перешагнул порог, в глазах у него потемнело, а в горле перехватило дыхание от крепчайшего табачного дыма, из-за которого было не видно даже огонька коптилки. Сначала он услышал голос Беньовского, а потом увидел и его самого, стоящего в красном углу под единственной висевшей в доме иконой Георгия Победоносца. Ваня снял кухлянку, прислонился к печке и стал слушать, о чем говорит учитель. Беньовский между тем продолжал:
— …Когда в середине мая добрались мы до Якутска, там встретился нам немец Гофман, искусный военный лекарь, которому надлежало в скором времени ехать на Камчатку, в Большерецкий острог, дабы стать здесь главным хирургом. Как я вскоре узнал, Гофман на Камчатку ехать не хотел, но иркутский губернатор никаких его резонов не слушал и приказал Гофману непременно следовать в Большерецк.
Видя в лекаре человека благородного, мы все приняли в нем живейшее участие, и Гофман как-то признался мне, что если он окажется в Большерецке, то непременно попытается бежать в Японию или Китай. Это как нельзя лучше соответствовало и нашим тайным намерениям. Однако, выслушав его, ни я, ни другие наши товарищи из осторожности ничего Гофману не сказали. В Якутске мы пробыли четыре месяца. В самом конце августа, когда все мы совершенно убедились в том, что Гофман охотно станет нашим сообщником, я, с разрешения моих друзей, раскрылся ему. Мы тотчас же организовали Компанию, в которую, кроме меня и лекаря, вошли Винблад, Степанов, Панов и Батурин.
Первого сентября всем нам надлежало двинуться из Якутска дальше к Охотску. Но в ночь перед отправкой Гофман тяжело заболел. Когда мы пришли попрощаться с ним, он был в страшном жару, бредил и никого из нас не узнавал. Оставив его в Якутске, мы двинулись дальше. Через два дня нашу партию нагнал верховой казак. Он сообщил нам, что лекарь умер в тот же день, как только мы ушли из Якутска, и что воевода, делая опись имущества, принадлежавшего умершему, нашел какие-то бумаги и немедленно направил их с казаком к коменданту Охотского порта полковнику Плениснеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Жил Беньовский в одном доме с бывшим капитаном Измайловского гвардейского полка Петром Хрущовым — крепким, чернобородым, энергичным человеком, с шалыми. цыганскими глазами с лукавым прищуром.
Вначале Нилов не хотел, чтобы Беньовский и Хрущов жили вместе, и приказал выдать Морису ружье, порох, свинец, а также нож, топор и другие инструменты, чтобы тот мог начать постройку собственной избы. Но так как был уже декабрь, а до весны о постройке дома и думать было нечего, Беньовского поселили к Хрущову. Новый товарищ сразу же понравился Морису. Хрущов ни минуты не сидел без дела, шил одежду, тачал сапоги, пек хлеб. В доме у него было много интересных вещей, но самым интересным были книги. Целая полка! Во всех остальных избах Большерецкого острога не было такого количества книг, сколько их было у одного ссыльного капитана. Ваня впервые увидел здесь книги, в которых рассказывалось не о святых и мучениках, а о живых людях, о птицах и травах, о морях и звездах. Особенно понравилась Ване книга английского мореплавателя лорда Ансона о необыкновенном путешествии, которое он совершил на сказочно прекрасный остров Тиниан. «Остров этот, — писал Ансон, — расположенный в южных морях, необычайно красив и богат. Природа спорит на нем с богатством недр: золото и серебро имеются на нем в изобилии. Дивные птицы порхают над островом, прекрасные цветы и деревья окружают его голубые лагуны. Он изобилен плодами и солнечным теплом».
Оторвавшись от книги, Ваня спросил:
— Морис Августович, а это все правда?
— Что правда? — переспросил Беньовский, игравший в Это время в шахматы с Хрущовым.
— Ну, то, что написано в книге? — пояснил Ваня.
— Конечно, — ответил Беньовский.
— А откуда вы знаете? — не отставал Ваня.
— Ну, вот, заладил: откуда да почему! — рассмеялся Хрущов. — Я и то помню, как в Петербурге, году так в сорок четвертом, распространились слухи, что сей Ансон отбил у испанцев корабль, полный серебра и золота. Корабль испанский он продал, а золото и серебро благополучно доставил в Англию. За что и был удостоен титула пэра и чина адмирала. Вот в это-то примерно время, поджидая испанца, Ансон иногда заходил на Тиниан. А так как крейсировать в море задача не из легких, то и показался ему сей островок земным раем!
— Не совсем так, Петр, — вмешался в разговор Беньовский. — Тиниан, или Тинаан, а иногда его называют еще и Финиан, — поистине золотой остров. И находится он не где-то на краю земли, а не больше чем за неделю пути от Камчатки. Если ветер, конечно, будет попутным. — А затем, как-то многозначительно помолчав, добавил: — А почему Тиниан называют Золотым островом, о сем я вам как-нибудь расскажу особо! — и снова уткнулся в шахматы.
Ваня, медленно шевеля губами, тихим шепотом продолжал читать о сказочном Тиниане. И все, о чем было в книге написано, казалось еще неправдоподобнее оттого, что читал он обо всем этом зимним вечером, когда за единственным окном, затянутым рыбьим пузырем, выла метель, а в задымленной, черной избе мигал слабый огонек коптилки. И оттого совсем уж не верилось, что есть где-то страны, где зимою теплее, чем в Большерецке летом, где добыча пропитания не составляет никакого труда и круглый год столько фруктов и рыбы, диких животных и птиц, что окажись там в десять раз больше людей, чем обитает ныне, и то всего этого хватило бы всем в изобилии…
Время шло. По вечерам обычно Ваня читал. Рядом с ним занимался каким-нибудь рукоделием Хрущов, а на другом углу стола Беньовский сражался в шахматы с кем-нибудь из пришедших в гости.
Беньовский играл очень сильно: у забредшего к ним как-то купца Чулошникова выиграл он за ночь пятьдесят рублей.
Когда проигравшие соперники говорили ему о том, что Морис очень сильно играет, Беньовский, смеясь, отвечал:
— Всю жизнь не любил я монархов, а теперь только шахматы возможное мое в борьбе с ними оружие.
Даже шахматным фигурам он дал другие прозвища. Морис шутя называл своего короля «президентом», а его пешки носили прозвание «волонтеров». Фигуры его противников тоже носили несколько измененные названия: ферзь именовался «императрицей Екатериной», а король — «Гришкой Потемкиным».
Только Петр Хрущов мог составить Морису достойную партию и, случалось, иногда бивал учителя. Но играл Хрущов в шахматы не часто — больше любил о чем-то думать или заниматься по хозяйству.
У Вани с Хрущовым вскоре установились такие же дружеские отношения, как и с Беньовским. Хрущов любил слушать, как Морис что-нибудь объясняет мальчику, и иногда, оторвавшись от работы, вставлял и свое слово в объяснения учителя. Случалось, что Морис не соглашался с Хрущовым, между ними начинался спор, и хотя Ваня мало что понимал в их разговоре, слушал он и того и другого с интересом и постепенно убедился, что Хрущов мало в чем уступает учителю. Но чаще Беньовский и Хрущов быстро достигали согласия, потому что во многих вопросах мысли их совершенно совпадали.
Ваня любил эти тихие вечера втроем, но еще более нравилось ему, когда в дом к Хрущову приходили люди. Тогда становилось шумно и весело, и Ваня, знавший в своей ичинской глухомани очень немногих людей, удивлялся новым своим знакомцам, с первых же встреч поразившим его необычностью биографий, лиц и манер. Среди гостей, навещавших дом Хрущова, центральное место занимали люди, сосланные на Камчатку за подготовку дворцовых переворотов.
Здесь, в Большерецке, оказались те, кому не удалось перешагнуть порог Зимнего дворца, и перед кем, вместо блестящей анфилады царских покоев, открылась тысячеверстная дорога в Сибирь.
Раньше всех по этой страшной дороге прошел Александр Турчанинов — первый колодник Большерецка, — скитавшийся по острогам и тюрьмам Российской империи без малого тридцать лет. Приходя в избу к Хрущову, старый, худой и сгорбленный Турчанинов всегда старался подсесть поближе к печи, даже летом не снимал теплого кожушка, беспрерывно потирал маленькие желтые руки и мог подолгу сидеть, не шевелясь, глядя в пол и без конца думая о чем-то своем, никому неведомом.
Увидев Турчанинова в первый раз, Ваня испугался: у старика были вырваны ноздри, на лбу и щеках стояли клейма, а когда мальчик о чем-то спросил Турчанинова, тот открыл беззубый рот и, размахивая руками, пролопотал нечто невнятное: отправляя Турчанинова в ссылку, петербургские палачи вырвали осужденному язык…
Со временем страх сменился у Вани жалостью. Турчанинов был старым и совсем одиноким. Два года назад умерли от оспы двое его товарищей, сосланных по одному с ним делу: прапорщик гвардейского Преображенского полка Петр Ивашкин и сержант Измайловского гвардейского полка Иван Сновидов.
Думая о Турчанинове, Ваня никак не мог представить себе, что некогда этот слабый и больной старик почитался одним из опаснейших государственных преступников, замысливших посадить на престол заточенного в крепость Ивана Антоновича.
Приходил в дом и сосланный по одному с Хрущовым делу гвардии поручик Семен Гурьев. Хрущов и Гурьев пытались свергнуть императрицу Екатерину Вторую. И хотя между заговорами Турчанинова и Хрущова прошло двадцать лет, заговорщики преследовали одну и ту же цель: Хрущов вместе с тремя братьями Гурьевыми вознамерились освободить из Шлиссельбурга все того же «царственного узника» Ивана Антоновича, который к тому времени от долгого одиночного заключения впал в тихое помешательство; однако задуманное ими предприятие потерпело крах, и все они предстали перед специальной судебной комиссией Сената. Комиссия приговорила двух братьев Гурьевых. Петра и Ивана, к вечной каторге, а Семена Гурьева и Петра Хрущова — к смертной казни. Екатерина и здесь проявила «человеколюбие»: Петра и Ивана сослала она в Якутск на вечное поселение, а Хрущова и Семена Гурьева — в Большерецк.
Насколько Петр Хрущов умело и почти безболезненно приспособился к новой для себя жизни в Большерецке, настолько же непригодным для камчатской ссылки оказался его одноделец Семен Гурьев.
Когда Ваня увидел впервые Семена Гурьева, он никак не мог представить себе, что это человек примерно одного с Хрущовым возраста и в прошлом одинакового с ним состояния, таким старым, дряхлым и опустившимся он показался мальчику. Тело Гурьева было покрыто какой-то рваной оленьей кухлянкой, волосы на голове свалялись, как старая пакля, из беззубого рта постоянно несло сивухой. Гурьев приходил к Хрущову реже других, и если оказывался в его доме, то тихо сидел у печи — обычно рядом с Турчаниновым — и молча смотрел на находящихся рядом с ним людей слезящимися, подслеповатыми глазами. Видно было, что он давно уже потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик, и единственное, что его еще интересовало, — это шкалик-другой даровой сивухи.
Василий Панов, Ипполит Степанов, Иосафат Батурин и Адольф Винблад, хорошо узнавшие друг друга за время тяжелой и долгой дороги из Петропавловской крепости в Большерецк, тоже часто бывали гостями Хрущова и Беньовского. Совместные трудности и лишения, выпавшие на их долю за время пути, сплотили воедино этих смелых и предприимчивых людей, для которых все, кроме жизни, давно уже было потеряно, а ею они не очень-то дорожили, потому что любой из них был согласен с тем, что жизнь не всегда благо, благо — только хорошая жизнь.
Кроме офицеров-заговорщиков, наведывались в дом к Хрущову и другие ссыльные: адмиралтейский лекарь Магнус Мейдер — крепкий семидесятилетний старик, швед, сосланный в Большерецк за то, что «уморил оный лекарь знатную персону, не употребив для спасения ея всех потребных к тому усилий»; чаще других бывал здесь и Дмитрий Кузнецов, сибирский крестьянин, сосланный за «сугубое властям неповиновение», Кузнецов был первым жителем Большерецка, с которым познакомился Беньовский. Их встреча произошла в «холодной» Большерецкого острога, куда Мориса вместе с другими его товарищами, прибывшими на корабле, поместили сразу же, как только они сошли на берег. В тесной, задымленной избе с маленькой отдушиной вместо окна, в которую едва проходил кулак, на голом земляном полу сидел тогда Кузнецов, прикованный цепью к стене за неуплату долга, за дерзость и хулу на начальство.
Через месяц после прибытия Беньовского в Большерецк Кузнецов появился в избе у Хрущова. Еще до прихода к Хрущову он узнал, что отпущен из «холодной» по просьбе Беньовского и что долг, за который Кузнецова упрятали в «холодную», Морис выплатил сполна, отдав деньги, выигранные им в шахматы у купца Чулошникова.
Кузнецов пришел под вечер, когда завсегдатаи были уже почти все в сборе. Он молча снял шапку, неторопливо оглядел собравшихся и, не сказав ни единого слова, сел на скамью, стоявшую у двери. И хозяин дома Хрущов, и Беньовский, и все другие хорошо знали Дмитрия. Кузнецова не нужно было знакомить ни с кем из тех, кто пришел в избу раньше его. С тех пор Дмитрий почти каждый вечер приходил в избу Хрущова, и, хотя Хрущов, смеясь, называл Кузнецова «верным Личардой», видно было, что привязанность крестьянина весьма по душе и ему и Беньовскому.
Среди ссыльных Большерецка Кузнецов занимал особое место. Не отличаясь внешне ничем особым, имея средний рост и небольшую силу, Дмитрий обладал тремя ярко выраженными качествами — несгибаемой волей, честностью и прямотой. К тому же Кузнецов был неглуп, и его никогда не покидало чувство собственного достоинства. Месяца через три, после того как Дмитрия выпустили из «холодной», Беньовский, оказавшись наедине с Кузнецовым, сказал ему однажды:
— Больно ты, Дмитрий, прям. Не мешало бы тебе быть чуть похитрее.
На это Кузнецов сразу же ответил:
— Хитрых да ловких и без меня хватает. Надо же хоть одному быть без хитрости. — И, засмеявшись, добавил: — А то как все вы запутаетесь в хитростях, то и на прямую дорогу некому вас ставить будет.
Беньовский более не возвращался к этому разговору, но ответ Кузнецова запомнил и с еще большим уважением стал относиться к нему.
Между тем наступила самая середина зимы. Установились крепкие морозы, сильные ветры гнали облака снега, обволакивая ими убогие избы Большерецка. Темнеть стадо рано, и ссыльные все чаще собирались вечерами все вместе, чтобы Экономить тюлений жир, который они наливали в глиняные светильники — жирники. Чаще других собирались они в избе Хрущова, но однажды вечером очередной сбор произошел в избе Кузнецова. Ваня не пошел к Кузнецову — он дочитывал последние страницы удивительной книги Ансона о путешествии на Тиниан, а Беньовский и Хрущов, тоже оставшиеся дома, ладили силки на песцов. И вдруг учитель придвинулся к мальчику и, заглянув через плечо в книгу, шутливо спросил:
— А не хочешь ли, Иване, побывать на Тиниане?
Оттого что учитель спросил его в рифму, Ваня понял, что Беньовский шутит. Поддерживая этот шутливый тон, Ваня ответил вопросом на вопрос и тоже в рифму:
— Отчего ж! А вы, учитель, побывать там не хотите ль?
И вдруг Беньовский крикнул:
— Хочу! Хочу, Иване! И побываю там во что бы то ни стало! Слушай, — продолжал он, мгновенно вдруг посерьезнев, — отбросим шутки в сторону. Я верю тебе, Иван, и хочу, чтобы ты знал, что задумали мы с Петром. Мы бежим отсюда, бежим на Тиниан. Мы уйдем отсюда к сказочным островам. Посмотрим заморские земли, о коих поведал нам лорд Ансон, а может, увидим страны, каких и англичанин не видывал. Хлопчик ты смышленый и верный и сумеешь послужить товариществу.
— Кто это мы? — спросил ошеломленный Ваня.
— Я, ты и вся наша собранная здесь компания, — ответил Беньовский.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой читатель убеждается во вреде пьянства и выслушивает первый рассказ голландского капитана Франса Рейсдаля о Золотом острове
Еще до того как Беньовский рассказал мальчику об их с Хрущовым секретном замысле, Ваня, прислушиваясь к разговорам взрослых, и сам понемногу начал догадываться, что собираются они все вместе не только для того, чтобы скоротать время и поделиться воспоминаниями. Из обрывков фраз, из полунамеков мальчик понял, что Хрущов и учитель хотят бежать из острога вместе со всеми, кто приходит к ним в избу. Вскоре после того памятного для Вани полушутливого признания в избу к Хрущову набилось особенно много народу; были все, кто обычно посещал их, и, кроме того, несколько незнакомых Ване казаков, ссыльных и матросов.
Когда все собравшиеся с немалым трудом разместились в тесной для такой кучи народа избе, Петр Хрущов сказал Ване:
— Давай-ка, Ванятка, надень кухлянку да выйди из избы. Если кто подойдет — свистни погромче. А через полчасика мы тебя сменим, кто-нибудь другой на часы встанет, а ты зайдешь в избу обратно.
Ваня быстро накинул кухлянку и выскочил во двор. Через полчаса из избы вышел казак Алексей Андрианов и сказал, что Ваня может вернуться в избу.
Когда Ваня перешагнул порог, в глазах у него потемнело, а в горле перехватило дыхание от крепчайшего табачного дыма, из-за которого было не видно даже огонька коптилки. Сначала он услышал голос Беньовского, а потом увидел и его самого, стоящего в красном углу под единственной висевшей в доме иконой Георгия Победоносца. Ваня снял кухлянку, прислонился к печке и стал слушать, о чем говорит учитель. Беньовский между тем продолжал:
— …Когда в середине мая добрались мы до Якутска, там встретился нам немец Гофман, искусный военный лекарь, которому надлежало в скором времени ехать на Камчатку, в Большерецкий острог, дабы стать здесь главным хирургом. Как я вскоре узнал, Гофман на Камчатку ехать не хотел, но иркутский губернатор никаких его резонов не слушал и приказал Гофману непременно следовать в Большерецк.
Видя в лекаре человека благородного, мы все приняли в нем живейшее участие, и Гофман как-то признался мне, что если он окажется в Большерецке, то непременно попытается бежать в Японию или Китай. Это как нельзя лучше соответствовало и нашим тайным намерениям. Однако, выслушав его, ни я, ни другие наши товарищи из осторожности ничего Гофману не сказали. В Якутске мы пробыли четыре месяца. В самом конце августа, когда все мы совершенно убедились в том, что Гофман охотно станет нашим сообщником, я, с разрешения моих друзей, раскрылся ему. Мы тотчас же организовали Компанию, в которую, кроме меня и лекаря, вошли Винблад, Степанов, Панов и Батурин.
Первого сентября всем нам надлежало двинуться из Якутска дальше к Охотску. Но в ночь перед отправкой Гофман тяжело заболел. Когда мы пришли попрощаться с ним, он был в страшном жару, бредил и никого из нас не узнавал. Оставив его в Якутске, мы двинулись дальше. Через два дня нашу партию нагнал верховой казак. Он сообщил нам, что лекарь умер в тот же день, как только мы ушли из Якутска, и что воевода, делая опись имущества, принадлежавшего умершему, нашел какие-то бумаги и немедленно направил их с казаком к коменданту Охотского порта полковнику Плениснеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50