«Здесь что-то железное, — подумал бывший кузнец, — попробуем разобраться, задвижка это или замок».
И он со всей силы нажал на лезвие, опершись коленом о стену. Неожиданно препятствие, на которое наткнулось лезвие, подалось и огромный камень повернулся на собственной оси.
— Скорее за мной! — крикнул Лоренцо приятелю.
Они бросились через открывшийся ход в соседний подвал и схватили монаха-эконома, сразу окаменевшего и онемевшего от ужаса.
— Очнитесь, святой отец, — сказал Лоренцо, — мы вовсе не такие страшные черти, как кажемся, а в аду, обставленном так же, как этот, невозможно замыслить ничего худого по отношению к такому жизнерадостному человеку, каким вы кажетесь.
— Чего вы хотите? Кто вы? — в растерянности спросил монах.
— Прежде всего мы хотим, чтобы вы успокоились, поскольку вам нечего бояться; затем — чтобы вы сказали нам, где мы находимся.
— Это помещение, дети мои, — ответил монах, немного придя в себя, — всего-навсего личный погреб нашего отца-настоятеля, чьим недостойным экономом я являюсь… Но все же, кто вы такие и как вы проникли сюда?
— Кто мы такие, ваше преподобие? Не хочу вас обидеть, но это касается только нас самих; ну а по поводу способа, позволившего нам проникнуть в это подземелье, я попрошу просветить нас; ибо, клянусь, я ничего вам не могу объяснить, а мой приятель ничуть не более.
— Но все же вы откуда-то пришли, если уж находитесь здесь?
— А если нас сюда доставили вопреки нашему желанию? — ответил вопросом Джакомо.
— Помалкивай! — бросил Лоренцо, толкнув ногой стоявшего сзади товарища. — Я уверен, этот славный монах не имеет отношения к насилию, учиненному над нами; все живущие в этой святой обители должны помогать друг другу, и я не сомневаюсь, что преподобный отец согласится вывести нас отсюда совсем незаметно, за что мы будем ему вечно благодарны.
— Дайте мне, по крайней мере, прийти в себя, — сказал эконом. — Я не верю своим глазам и ушам: все происходящее кажется мне дурным сном.
Монах был чрезвычайно озадачен: он оказался в слишком сложном положении, и о сопротивлении нечего было и думать; если он позовет на помощь, то эти люди, у одного из которых в руке блеснул нож, могут зарезать его, как только он закричит; но, с другой стороны, как же оставить на разграбление этот богатый подвал, ведь он отдавал ему всю свою душу в течение стольких лет!
— Послушайте, ваше преподобие, — снова заговорил Лоренцо, не спускавший с монаха глаз и следивший за каждым его движением, — давайте договоримся по-хорошему. Четыре бутылки мы унесем с собой, а две выпьем на месте, чтобы иметь честь чокнуться с вами, святой отец; затем вы втайне от всех выведете нас из монастыря, и мы уйдем на все четыре стороны с вашего благословения… Что вы выиграете, если отдадите нас в руки врагов, неизвестных нам самим и скорее всего вам тоже? Вам же придется признаться о своих ночных посещениях личного подвала отца-настоятеля.
Монах-эконом, видимо, погрузился в глубокие размышления.
— Я могу для вас сделать только одно, — сказал он после долгого молчания, — проведу в церковь через ризницу; часом позже двери храма откроют для прихожан и начнется утренняя месса; еще не совсем рассветет, и вам нетрудно будет выйти так, что никто этого не заметит.
— Я предполагал, что вы станете нашим спасителем, брат! — сказал Лоренцо. — А теперь выпьем! Кто знает, что случится потом: может, придет день, мы встретимся в другой обстановке, и тогда вы узнаете, что мы более приятные собутыльники, чем кажемся сегодня.
— Идите же за мной, — сказал отец-эконом, — ступайте тихо, не говорите ни слова, а когда выберетесь отсюда — да поможет вам Бог!
Минуту спустя солдаты-дезертиры вышли из монастыря и бросились бежать, не разбирая дороги.

XV

Пора, полагаю, вернуться к тому, что касается лично меня, и продолжить рассказ о событии, случившемся из-за любовной страсти аббата делла Скалья.
Аббат ждал ночи, чтобы привести в исполнение свой гнусный замысел.
Как уже было сказано, мы плыли вниз по Роне. Погода стояла великолепная. Было жарко, но легкий ветерок, гулявший в долине Роны, навевал легкую прохладу. Солнце уже клонилось к закату. Все вокруг словно замерло. Слышно было лишь, как перекликаются лодочники и поскрипывает румпель, на который время от времени налегал рулевой.
Постепенно солнце скрылось, сгустились тени, а ветер окончательно утих. Стало душно и знойно.
Обдумывая свой чудовищный замысел, аббат не разговаривал. Тяжесть в воздухе угнетала меня, и я молчала тоже. Сил просто не было, к тому же меня мучила ужасная жажда. Я попросила, чтобы Марион принесла мне апельсин. Аббат живо поднялся и перебрался в лодку, где находились мои горничные и слуги. Вернувшись, он протянул мне несколько освежающих фруктов и охлажденный лимонад.
Я с наслаждением выпила его.
Но оцепенение не проходило; напротив, оно усилилось, и очень скоро я уже не могла противиться непреодолимому желанию уснуть, охватившему меня.
Это было делом рук аббата, с нетерпением преступника ждавшего своего часа.
Он взял мою руку, потряс ее, чтобы проверить, насколько глубок мой сон, но я не шелохнулась; делла Скалья странно улыбнулся и посмотрел на меня похотливым пожирающим взглядом; он не мог оторвать глаз от своей жертвы, готовый сжать ее в объятьях и утолить свою мерзкую страсть.
Внезапно дверца кареты распахнулась и какой-то человек в маске схватил аббата за руку; тот отскочил с яростным криком.
— Не надо шума! — властным голосом произнес незнакомец. — И если вы не хотите погубить себя, уходите отсюда!
Взбешенный аббат вскочил, от злости заскрежетав зубами.
Он понял, что обманулся в своей надежде и одновременно увидел пропасть, разверзшуюся у него под ногами.
Однако аббат обладал огромной силой воли и огромным умением притворяться, поэтому он быстро овладел собой.
— Кто вы такой и чего вы хотите? — спросил он незнакомца.
И он протянул руку к пистолетам, лежавшим рядом.
— Кто я такой? — переспросил человек в маске. — Вы этого никогда не узнаете. Могу лишь сообщить вам, что до последней капли крови буду защищать жизнь женщины, чье доброе имя вы хотите замарать. Покушение, задуманное вами, как и мое вмешательство, должны быть навсегда забыты. Поэтому не бойтесь ничего. Но я охраняю эту несчастную жертву от недобрых страстей, бушующих в ее семье, и если до приезда в Турин вы попытаетесь еще раз навредить ей, мне придется убить вас как собаку.
Твердый и резкий тон незнакомца убедил аббата, он опустил голову и вышел, не сказав ни единого слова.
Марион села рядом со мной, чтобы охранять мой сон.
Человек в маске печально и задумчиво постоял с минуту, молча глядя на меня; по его лицу катились слезы.
Он оплакивал мою беду, мое одиночество, те притеснения, которые я терпела в семье мужа, и слепоту графа ди Верруа.
— Он совсем недостоин ее!.. — вздыхал незнакомец. — Бедная женщина! Наконец он превозмог свою боль, вытер слезы, взял мою руку, поцеловал
ее страстно, но почтительно, и удалился, сделав над собой героическое
усилие, словно был вынужден оторваться от счастья всей своей жизни.
Когда я проснулась, Марион рассказала мне обо всем, что произошло во время моего сна, и назвала имя моего спасителя.
Это был принц Дармштадтский.
Едва рассвело, аббат делла Скалья опять пришел ко мне. Он был спокоен и весел; на его лице не осталось никаких следов ночных волнений.
Принц Дармштадтский спас меня! Но это приключение ставило меня в зависимость аббата делла Скалья. Ему теперь ничего не стоило распространить слух о греховной связи между мной и принцем, тогда как в его собственное преступление вряд ли кто-нибудь мог поверить, настолько оно выглядело неправдоподобным при его характере, возрасте и положении.
— Сударыня, — сказал он подчеркнуто твердым голосом, — я вас не боюсь, а вот вам следует опасаться любых бед с моей стороны. Прежде всего хочу предупредить: не вздумайте выступить с обвинениями в мой адрес или смеяться надо мной вместе с мужем, иначе вы узнаете, с кем имеете дело. Я допускаю, что вам захочется рассказать о тех сценах, которые покажутся кому-то смешными, о фактах, которые вы назовете, наверное, позорными. Если вы предадите их гласности — все смешное и весь позор падут на вашу голову, ибо я опровергну ваши утверждения таким образом, что никто и не подумает верить вам. А теперь выслушайте остальное и не забудьте, что я скажу вам.
Я поклонилась с гордым видом, будто давала ему отпор, хотя на самом деле пыталась скрыть от него свой страх.
— Слушаю вас, сударь.
— В моем лице вы имеете смертельного врага, такого врага, который никогда вас не простит и причинит вам столько зла, сколько можно обрушить на существо, вызывающее ненависть! Впредь это будет главной моей заботой, и я ничего не пожалею, лишь бы добиться цели. Я отвезу вас в Турин кратчайшим путем. Ваша болезнь меня мало тревожит, а видеть вас для меня настоящая пытка. Знай вы меня лучше, сама мысль о той ненависти, что внушена мне вами сегодня, заставила бы вас дрожать от страха. Теперь между нами будет борьба не на жизнь, а на смерть. Я не нанесу вам предательского удара из-за спины, предупреждаю вас открыто — защищайтесь!
— Эти слова достойны ваших поступков, сударь, но я нас больше не боюсь, поскольку знаю цену вашим угрозам и вашей лести. Нападайте же, я буду защищаться. У меня есть свое оружие.
В тот же вечер мы высадились на берег и поехали сухопутной дорогой. Я посадила одну из служанок и свою карету. Аббат ехал следом в другом экипаже. Мы переехали через перевал Мон-Сени и спустя несколько дней прибыли в Турин, объяснив наше скорое возвращение моим недомоганием.
Проследив, как мы высадились на берег, принц Дармштадтский направился в Испанию; я выбрала удачный миг, чтобы одарить его взглядом и улыбкой, которым он, видно, придал большой смысл, ибо его лицо засияло от счастья.
Он и в самом деле сильно любил меня… как и должно любить!
В первый же вечер по приезде в Турин я убедилась, что козни аббата делла Скалья чреваты скорыми и ужасными последствиями. Моя свекровь вернулась из дворца уже так настроенной, что приняла меня как врага — и врага смертельного. Аббат поехал к ней прямо во дворец и, конечно же, побывал у госпожи герцогини, не преминув подготовить ее соответствующим образом. Преследования ожидали меня и с этой стороны.
Когда я приблизилась к г-же ди Верруа, чтобы поцеловать ее, она меня оттолкнула.
— Нет, сударыня, нет, я не могу так принимать особу, замыслившую разорить мой дом и желающую переправить за границу достояние наших предков. Но прежде чем у вас зародятся другие замыслы, еще более преступные, я заявляю вам, что ни вы, ни мой сын никогда больше не уедете отсюда; объявляю вас пленницей чести и состояния ди Верруа; я сама буду бдительно охранять вас! А теперь — ваша воля, целуйте меня, если еще хотите.
— Хочу не больше и не меньше, чем до того, как выслушала вас, госпожа графиня, — ответила я. — И поскольку вам больше нечего мне сказать, позвольте мне удалиться и повидать графа ди Верруа: он ждет меня.
Я вышла с таким гордым видом, что ей не под силу было сравниться со мной. В этом доме всегда забывали, что в моих жилах течет кровь герцогини де Шеврёз. Дочери рода Роганов не позволяют так унижать себя никому, даже своим свекровям, и я не хотела, чтобы последнее слово осталось за г-жой ди Верруа.
«Скоро приедет мой отец, — думала я, — и ничто не помешает мне уехать вместе с ним. Если нужно будет, придется обратиться за помощью к королю Франции, а ведь он могущественный монарх».
Когда я приехала поклониться герцогине-матери, она соблаговолила сообщить мне почти серьезным тоном, что ей рассказали обо мне много плохого.
— Я поверю в это, если вы заставите меня в это поверить; все зависит от вас, — добавила она, — когда становишься графиней ди Верруа, следует забыть о том, что прежде вас звали мадемуазель д'Альбер.
Затем, не дав мне времени ответить, она стала расспрашивать меня о своих друзьях во Франции, о короле, версальском дворе, и мне стало ясно, что сама герцогиня Савойская все же помнит о тех временах, когда она была мадемуазель де Немур.
Герцог же, увидев меня, изменился в лице, несмотря на все свое самообладание; он был серьезен и даже строг. Очевидно, он тоже слышал обвинения в мой адрес и делал вид, что согласен с ними. Но я не ошибалась: он был счастлив вновь видеть меня и хотел, чтобы я заметила это, но только я, и никто другой.
Исполнив долг вежливости, я сказалась больной и выезжала крайне редко. Преследования меня и издевательства надо мной усилились, стали более жестокими; со своей стороны, Виктор Амедей продолжал подсылать ко мне тех, кому он мог доверять. Я оказалась между этими двумя рифами одна, без друзей, без опоры и жила надеждой на помощь отца.
Добрый аббат Пети уехал из Турина в Шамбери вместе с моим маленьким другом Мишоном. Они должны были пробыть там несколько месяцев: важные дела прихода удерживали там ревностного пастыря. Принц Дармштадтский находился в Мадриде и, по слухам, был очень обласкан королевой Испании. Везет же ему с королевами!
Я ждала отца с таким нетерпением, что это сказывалось на моем здоровье; только он мог вырвать меня из этого ада.
Но в скором времени я лишилась моей единственной надежды: во время королевской охоты отец упал с лошади и сильно повредил ногу; его уложили в постель на несколько месяцев.
Узнав эту новость, я впала в отчаяние и поневоле стала с суеверным ужасом воспринимать аббата делла Скалья, который за неделю до этого несчастного случая столкнулся со мной на галерее лицом к лицу и небрежно бросил в мой адрес:
— Вы ждете вашего отца? Он не приедет.
Неужели он уже знал об этом? Или догадывался? Мог ли он предвидеть события до того, как они происходили, или они были подготовлены им?
Этого я так никогда и не узнала, но всегда подозревала его в этом!
Что делать? Как теперь быть?
Я советовалась с верными служанками, поднявшимися в моих несчастных обстоятельствах до положения подруг. Бабетта плакала вместе со мной; более отважная Марион убеждала меня, что надо защищаться и быть готовой выбраться самой из пропасти, куда меня могут столкнуть.
— Есть только одно средство, моя госпожа: герцог де Люин приехать не может, зато приедут герцог де Шеврёз или шевалье де Люин. Напишите им, я отнесу письмо на почту, и через несколько недель тот или другой будет здесь. Тогда нам придется бежать с их помощью, иначе все эти злые люди сведут вас в могилу.
Вняв совету храброй девушки, я написала герцогу де Шеврёзу и шевалье де Люину. Со слезами я умоляла их помочь мне и, чтобы письма дошли, велела Марион отнести их во французское посольство, надеясь, что таким образом их не перехватят.
Но я недооценила аббата делла Скалья: он установил круглосуточное наблюдение за моими служанками, особенно за теми, кто пользовался моим доверием. Едва Марион вышла с пакетом в руке, как это заметили, и письма были конфискованы; бедную служанку выгнали из дома, запретив появляться в нем, обвинив ее в том, что она подстрекала меня к непослушанию и бунту. Марион кричала, плакала, угрожала, клялась, что ни за что не уедет из Турина и сама сумеет освободить меня, что бы они ни делали, но ее угрозы вызывали лишь смех, и слуги-итальянцы без всякой жалости вытолкали девушку на улицу.
Сцена была очень шумной; прибежала Бабетта, своими глазами наблюдавшая всю эту жестокость; она пришла ко мне вся в слезах, рассказала о случившемся и о новых опасениях, возникших у нее. Марион собирались выгнать из города и отправить в Америку вместе со ссыльными, чтобы она не уехала во Францию и не пожаловалась моим родственникам, сообщив им, как обошлись с ней самой и что делают со мной.
— Марион погибла, и мы тоже обречены, сударыня! Боже мой, что же с нами будет! И что нам теперь делать? — ужасалась Бабетта.
Я не знала, что сказать, но надеялась на Марион: это была умная, смелая, преданная и неутомимая служанка; я не сомневалась, что она что-нибудь придумает, но даже не могла себе представить, что ее изобретательность превзойдет все мои ожидания.
Меня объявили больной и заперли в доме почти как пленницу; я отказалась ездить во дворец герцога, и г-жа ди Верруа решила окончательно извести меня. Несчастнее меня не было никого на свете, и тяжелее всего мне было редко видеться с детьми. Что же касается мужа, то я стыдилась своей любви к нему и всеми способами пыталась излечиться от этого чувства. Должна сказать, мне это не удалось, и до сих пор, не имея возможности любить его самого, я люблю воспоминание о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49