Цермай ответил на том же наречии, сверкнув глазами на голландцев и деля между ними свою ненависть; затем, проявив невероятную подвижность лица, снова сделался спокойным и уселся на подушки.
– В самом деле, вполне безумен тот, – обратился он к Эусебу, – кто придает значение словам человека, пропитанного вином.
– Простите, ваше превосходительство, – насмешливо перебил нотариус. – Вы, несомненно, хотели сказать: человека, выпившего вина.
Яванец не отвечал.
– Займитесь вашими рангунами, – вмешался Эусеб, надеясь, что зрелище танца развлечет ссорящихся и заставит их забыть о еще не угасшей злобе.
– Вы, черт возьми, правы, ван ден Беек! Ну, рангуны, исполните для нас танец джиннов, чтобы достойно завершить сегодняшний вечер!
Пока Эусеб разговаривал с г-ном Маесом, а затем нотариус голосом и жестами подбадривал рангун, Цермай обратился к Харрушу на том же языке, которым воспользовался седобородый слуга, успокаивая гнев господина.
– Харруш, – сказал он. – Сети расставлены во мраке; тебе остается лишь подтолкнуть добычу, чтобы она запуталась в них.
Произнося эти слова, яванец показал на Эусеба ван ден Беека, объясняя тем самым Харрушу, о ком идет речь.
– Смелый охотник никого не зовет на помощь, – угрюмо ответил Харруш. – Он идет твердо и неустрашимо и один нападает в джунглях на черную пантеру.
– Ты нужен нам, Харруш. Голландец не доверяет туану и ничего не примет из его рук; будь с нами сейчас, чтобы быть и тогда, когда пробьет час расправы и дележа добычи.
– Харруш живет плодами, зреющими для него на придорожных деревьях, водой, что течет по белым камням в ручье; пиры, где человек, подобно тигру, рвет когтями и дробит зубами трепещущую плоть, не его удел.
– Харруш очень изменился с той ночи, когда в джунглях Джидавала правоверные поклялись убить людей с Севера, укравших у них древнюю землю.
– Харруш не повторял клятвы, которую слышал той ночью, о какой вы напоминаете, туан Цермай; не все ли равно Харрушу, кто будет владеть землей, где ему не достанется ни клочка? Он радуется лучу солнца, что веселит его глаза и согревает его по утрам под бедным саронгом; сыны ислама и приверженцы Христа еще не додумались присвоить себе право на солнечные лучи.
– Харруш, твои уста говорят неправду, у тебя есть причина защищать голландца: он соблазнил тебя золотом.
Цермай хотел продолжать, но человек в темном саронге, тот, кого мы видели тихо говорящим с ним, приблизился к огнепоклоннику, за которым уже несколько минут наблюдал.
Отвечая яванцу, Харруш не сводил глаз с рангун, и, проследив за его взглядом, человек в темной одежде смог узнать, какая из них привлекла внимание заклинателя змей.
Он коснулся плеча Харруша кончиком пальца.
От этого прикосновения Харруш вздрогнул, как будто взял в руки одну их тех огромных электрических рыб, что встречаются в южных морях.
– Не думает ли фокусник со змеями, – обратился к нему человек на малайском наречии, – что прекрасная танцовщица с белой кожей, у которой в волосах цветы малатти, – сестра голландского торговца, сидящего рядом с ним?
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому что ты обращаешься как с братом с тем, у кого кожа того же цвета, что у белой рангуны.
– Кто научил вас читать в моем сердце? – произнес Харруш, и глаза его затуманились, как заволакивались дымкой золотые зрачки его змей, когда он проявлял над ними свою колдовскую власть.
– Читать в твоем сердце – игра для того, кто повелевает духами и правит стихиями.
– Ты говоришь о себе?
– Ты сам это сказал.
Эусеб в это время пытался вызвать в памяти образ Эстер, перенестись мысленно в дом на Вельтевреде, где она среди волн кисеи, охраняющей ее от укусов насекомых, казалась ангелом в облаках и где она, без сомнения, ждала его.
– Мне кажется, вы начинаете входить во вкус этого развлечения, господин ван ден Беек? – голос Цермая вывел Эусеба из задумчивости.
– Вы ошибаетесь, господин Цермай; лишь мои глаза смотрят, но сердце не видит.
– Все такой же, вечно занятый своей женой; хотел бы я узнать ее, чтобы выразить ей свое восхищение.
– Если бы вы узнали ее, то все, что кажется вам удивительным, сделалось бы для вас естественным.
– Ну, я вижу, – продолжал Цермай, встав с места, – что приписка в завещании доктора Базилиуса не найдет применения.
– Уже завтра, к счастью, – улыбаясь, ответил Эусеб, – я не должен буду слышать, не понимая их, разговоры об этой злосчастной приписке в завещании, если, конечно, наш уважаемый господин Маес к завтрашнему дню вновь сделается нотариусом в достаточной степени, чтобы познакомить меня с ней.
– О, я не сомневаюсь, что завтра вы будете знать, в чем дело; но, поверьте мне, господин ван ден Беек, не стоит слишком часто подвергать себя чарам этих чертовок в пестрых саронгах: это небезопасно для вашего спокойствия и для ваших денег.
Договорив, яванец, как это сделал нотариус Маес, перешагнул через перила и уселся на корточки в том углу, где фокусник оставил свои корзины.
Эусеб, не желая смотреть на танцовщиц и в то же время стараясь воспользоваться моментом, пока он был наедине с Харрушем, чтобы договориться с ним о встрече, повернулся к нему.
– Не забыл ли ты моего обещания? – спросил он.
Харруш не отвечал; едва сделав первые затяжки из трубки, которую дал ему человек в темной одежде – без сомнения, в этой трубке был гораздо более сильный наркотик, чем опиум, – он впал в странное состояние. Жизнь мало-помалу покинула его тело и сосредоточилась в мозгу.
Он едва мог удержать в пальцах трубку, ему стоило труда сложить губы, чтобы вдохнуть дым, но глаза его сверкали необычайным блеском и с выражением счастья и восторга следили за душистыми облаками, медленно поднимавшимися к потолку, словно его воображение придавало им милые для него формы.
Не получив ответа, Эусеб повторил свой вопрос. Наконец фокусник медленно повернулся в его сторону, как человек, с трудом оторвавшийся от соблазнительного зрелища.
– Чего хочет от меня европейский торговец? – едва слышно спросил он.
– Чтобы ты не забыл в своем опьянении, в которое сейчас погружаешься: я обещал тебе более драгоценный подарок, чем тот, что ты получишь от нотариуса.
– Раз европеец дает, значит, хочет получить, – ответил фокусник, вернувшись к созерцанию дымных спиралей; он говорил монотонно, словно мурлыкал песню. – Люди его расы продают и покупают; они покинули свою родину, чтобы торговать в чужих краях; они не делают напрасных подарков. Кто знает, чего потребует европеец от Харруша?
– Кое-каких сведений о докторе Базилиусе.
– Доктор Базилиус – великий дух, он носится в пространстве, а мы ползаем по земле. У него в руках ключи к сердцам, он даст Харрушу тот, что отворяет сердце белой женщины, в чьих волосах сверкают золотые лучи солнца, а глаза синее синих цветов мантеги.
– Что он хочет этим сказать, черт возьми? – воскликнул Эусеб, которому на мысль немедленно пришла Эстер, и он решил, что Харруш описывает его жену. – Этот проклятый дал тебе такое обещание? Значит, он жив, гнусный Базилиус и пристань Чиливунга не приснилась мне? Говори, Харруш, говори! – просил он, взяв безвольные руки фокусника в свои. – Что бы он ни пообещал тебе, если только ты захочешь помочь мне, – ты, кто, по твоим словам проник в тайну загадочного мира духов, – я дам тебе золото, много золота, как только ты решишься заговорить.
Харруш сделал над собой усилие, стараясь справиться с оцепенением, все сильнее охватывавшим его и оставлявшим ему лишь способность следить за полетом легких призраков, вызванных его воображением.
Он пристально посмотрел на Эусеба и пробормотал:
– Силен только тот, кто не доверяет другим и самому себе.
– Я понимаю тебя, Харруш, ты хочешь сказать, что напрасно я последовал за этим безумным Маесом.
– Зеленые листья сменяются желтыми, потом ветер уносит их и гонит вдоль дорог. Можно ли назвать мудрым того, кто клянется сохранить весенний наряд в сезон дождей, остаться на любимом стебельке, несмотря на зимние бури?
– Да, ты осуждаешь мою веру в неизменность моей любви.
– Позолотив равнины земли и моря, оплодотворив поля и обласкав своими лучами цветы и плоды, солнце ложится в свою туманную постель, и ночь приходит ему на смену. Назовут ли мудрым того, кто восстанет против ужаса тьмы и захочет увидеть день раньше того часа, в который хозяин мира назначил свету вернуться?
– Я должен был смириться с разлукой, которой требовало Небо, помня о том, что она не вечна и наступит день, когда я найду в лучшем мире ту, кого Господь на время отнял у меня.
– Бохун-упас приносит смерть, – продолжал фокусник. – Разве мудрый уснет спокойно в его смертоносной тени, видя лишь золотые плоды среди листьев?
– Теперь я перестал понимать тебя, Харруш. Хочешь ли ты сказать, что напрасно я оставил себе полученное от этого негодяя богатство? Перестань говорить притчами, Харруш, умоляю, объясни мне твои слова.
– Харруш сказал все что мог, – возразил фокусник; оцепенение его заметно усиливалось, и он впадал в экстатический сон под действием опиумного препарата.
– Нет, ты будешь говорить, ты должен! – кричал Эусеб, яростно встряхивая огнепоклонника. – Ну, Харруш, не бросай дело на половине, помоги мне расстроить козни этого демона!
Старания Эусеба и его настойчивость оказалась тщетными: рука Харруша разжалась, трубка упала на землю и разлетелась на множество кусков, а сам он опустился на циновку и остался лежать, словно лишился чувств; лишь глаза его оставались открытыми и, отражая все, что испытывала в те минуты его душа, свидетельствовали о жизни.
Эусеб ван ден Беек выпрямился и, к своему большому удивлению, заметил, что комната, сотрапезники, танцовщицы – все завертелось вокруг него.
Состав, наполняющий трубку фокусника, имел настолько сильное действие, что голландец, лишь вдохнувший его испарения, ощутил это действие на себе.
У него так сильно кружилась голова, что он решил выйти из павильона, надеясь подышать свежим воздухом.
Но, пытаясь подняться, он почувствовал, будто свинцовая рука давит ему на плечо и заставляет вновь опуститься на стул.
Он подумал, что прохлада воды поможет ему привести свои чувства в равновесие. Эусеб схватил стакан, но графин танцевал перед ним такую легкую и стремительную сарабанду, что никак не удавалось поймать его за горлышко; каждый раз, как он протягивал руку, графин подпрыгивал и ускользал от него.
Один из яванских слуг Цермая пришел к нему на помощь и наполнил его стакан.
Как только Эусеб его осушил, туман в его мозгу рассеялся; ему показалось, что опьянение имеет очертания: он видел, как оно тихо приоткрывает его черепную коробку и выскальзывает наружу; на мгновение он испытал наслаждение, почувствовал блаженство.
Но глаза его сами собой вернулись к зрелищу, столь отвратительному для его ума и сердца, – к тому, что происходило на эстраде.
Подходила к концу пантомима джиннов.
Вдруг позади Эусеба раздался глухой, гортанный, словно сдавленный крик.
Обернувшись, он взглянул на Харруша.
Как и за несколько мгновений до того, глаза фокусника жили, но они утратили исступленное и радостное выражение; обезумев от ужаса, он уставился на эстраду.
Эусеб проследил за направлением его взгляда и увидел трех или четырех отвратительных гадов – выбравшись из корзины, они ползали среди танцовщиц.
Он увидел, как белая рангуна, выполняя одно из движений, наступила ногой на огромную очковую змею, и та, подняв голову, раздуваясь от ярости, бросилась на танцовщицу.
Девушка смертельно побледнела и осела на пол, как будто яд, которым ей угрожала змея, уже тек в ее жилах.
Артисты, музыканты и гости устремились к дверям, крича от страха, и разбежались кто куда; в зале остались лишь бесчувственная танцовщица, лежащий на циновке Харруш и Эусеб.
Эусеб вскочил на эстраду, схватил змею, обвившуюся вокруг руки девушки, раскрутил ее в воздухе, словно пращу, так энергично, что она не успела свернуться и ужалить его, а затем разбил ей голову о стену.
Танцовщица молча показала пальцем на небольшую рану, видневшуюся у нее на плече.
В глазах Эусеба танцовщица приняла облик Эстер – ее лицо, ее стан.
Ему показалось, что Эстер лежит почти умирающая у него на руках.
– Ты не умрешь, – поддавшись галлюцинации, произнес он. – Я не хочу видеть, как ты умираешь. Потому что люблю тебя, Эс…
Он не договорил.
Его прервал отрывистый смех, раздавшийся в другом конце комнаты.

XVI. Малаец Нунгал

Система управления огромными владениями голландцев – одна из самых простых и вместе с тем хитроумных.
Губернаторы сохранили или восстановили в главных точках острова власть яванских господ, правивших некогда при туземных государях.
Эти правители по праву рождения или по своему положению с незапамятных времен имеют огромное влияние на крестьян, но в обмен на горстку золота они предоставили всю власть в распоряжение завоевателей и сделались послушным орудием в их руках.
Сегодня в их обязанности входит передавать приказы колониальных властей и следить за их исполнением, распределять среди земледельцев натуральные налоги, с помощью которых Ява превратилась в огромную ферму, работающую на голландцев, – система, достойная Макиавелли, позволяющая спрятаться той руке, что выжимает, и избегнуть последствий непосредственного соприкосновения с порабощенным народом.
Предки Цермая со времени завоевания острова правили провинцией Бантам. Его отец сумел своей преданностью в эпоху великого кризиса 1811 года завоевать полное доверие голландцев, и они осыпали его почестями и богатствами.
Раджа Адифрати, утра-натта-сусухунан, верховный правитель деревень провинции Бантам, совершил путешествие в Голландию и был представлен королю Вильгельму. Он вернулся исполненным глубокого восхищения европейской промышленностью и цивилизацией.

Хоть яванцы и сделались мусульманами еще в XIV веке, они вовсе не разделяют исключительного и ревнивого фанатизма, отличающего приверженцев ислама, так что правителю Бантама не пришлось бороться ни с отвращением, ни с предрассудками, чтобы доверить христианину воспитание своего единственного сына.
Это был известный в Батавии врач, тот самый, кого мы видели в начале этой истории играющим в ней столь важную роль.
К несчастью, то ли выбор отца оказался неудачным, то ли ученик был наделен глубоко порочными влечениями, но бедный правитель Бантама перед смертью с отчаянием увидел, что сын обманул все возложенные на него надежды.
Самым явным результатом европейского воспитания Цермая был тот, что к порокам его расы прибавились новые – те, что являются уделом развитых культур, старых обществ с разложившейся нравственностью.
Злобный, завистливый, очень скрытный, суеверный и доверчивый, как все туземцы, он был к тому же распутным и жаждал денег и власти, как голландские колонисты; ради удовлетворения своих страстей он не остановился бы и перед преступлением.
Выйдя из рук гувернера, Цермай через несколько месяцев потерял отца, унаследовав его положение и звания. Первой его заботой было призвать к себе человека, поощрявшего его дурные склонности, вместо того чтобы бороться с ними, и поселить его в своем дворце в качестве советника.
У Цермая была многочисленная свита, великолепные экипажи, роскошные дворцы; во всей провинции Бантам и до самого Бейтензорга только и говорили, что об огромном кордебалете из лучших бедайя, который он содержал.
И все-таки, какими бы большими ни были доходы молодого принца, их не хватало на оплату его бесконечных пышных развлечений и сменяющих одна другую прихотей. Чтобы удовлетворить эти потребности, он прибегал к бесчисленным поборам; ради того, чтобы наполнить свои сундуки, он разорял крестьян; множество жалоб на него стекалось к правительству; но в память о его отце к нему относились так снисходительно, что колониальный совет на все закрывал глаза.
Осмелев от безнаказанности, подталкиваемый советами бывшего воспитателя, Цермай, не довольствуясь тем, что обобрал тех, на кого его отец смотрел как на своих детей, попытался обмануть доверие голландцев и присвоить часть налогов, которые собирал для казны.
Здесь правительство сделалось безжалостным, и за этим новым преступлением принца последовало отрешение его от должности. Советнику Цермая, сильно скомпрометированному, угрожали преследования, и он избежал конфискации значительного состояния, которое собрал на службе у юного правителя Бантама, частью занимаясь контрабандной торговлей с пиратами острова Борнео, лишь потому, что умер как раз в тот момент, когда обсуждался вопрос о суровом наказании.
Все еще испытывая признательность за услуги, оказанные колонии отцом принца, генерал-губернатор острова Ява не захотел, чтобы сын совершенно нищим расстался с верховной властью, переходившей в его семье по наследству, и постановил, что назначенный им преемник должен выплачивать принцу солидное содержание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40