земля была усеяна клочьями саронгов, обрывками золотой и серебряной парчи, цветами, вырванными из волос танцовщиц, и не замедлила окраситься кровью.
Чем более резкими и пронзительными делались крики, доносившиеся из этого адского водоворота, тем больше наслаждался метр Маес. Он в неистовстве разбрасывал монеты, выбирая для этого те места, где толпа распалилась сильнее, откуда слышались самые дикие вопли. Следует признаться, это отвратительное зрелище очень забавляло достойного нотариуса, и на каждое доносившееся до него извне проклятие он откликался взрывом хохота или веселым словцом. Обернувшись, чтобы пополнить запас своих необычных снарядов, он, к большому своему изумлению, обнаружил, что полностью исчерпал не только золото, отвергнутое буддистом, но и то, что принадлежало Эусебу.
– Ну вот, ничего не осталось, – сказал он. – Как жаль! Я, кажется, немного забрался в ваш карман, господин ван ден Беек, но вы не станете на меня сердиться: лучшее применение, какое вы могли бы найти для этих денег, – позабавить с их помощью этих бедняг.
– Вы называете это забавой, – с досадой заметил Ти-Кай, горько сожалевший о том, что забота о сохранении достоинства помешала ему присоединиться к борьбе, за превратностями которой он жадно следил.
– Черт возьми! Взгляните на меня; я так смеялся, что весь взмок. О, одна осталась! – продолжал метр Маес, схватив монетку, что закатилась под тарелку.
Нотариус собирался с ее помощью вновь разжечь пламя раздора между посетителями Меестер Корнелиса, но Эусеб остановил его руку.
– Простите, – сказал он. – Оставьте это мне; я хочу сохранить ее и увидеть, принесет ли мне счастье то, что послано Буддой.
– Ну что же, – произнес китаец Ти-Кай. – Мне кажется, самое меньшее, что должны сделать рангуны в благодарность за то, что вы для них устроили, – это прийти сюда и развлечь вас.
Метр Маес изо всех сил захлопал в ладоши, и вскоре несчастные девушки, кое-как поправив разорванные в драке костюмы, вошли в павильон и расположились на устроенных в глубине его подмостках.
Вместе с ними в пиршественный зал вошел Харруш и уселся среди музыкантов.
Пока метр Маес забавлялся ссорой простонародья, Эусеб с удвоенной настойчивостью добивался от туана Цермая, чтобы тот вернул Аргаленке его дочь. Яванец, ничего не обещая, отвечал столь любезно, что возможность сделать доброе дело привела молодого голландца в такое веселое настроение, в каком он не был за весь вечер, и, хотя готовящееся представление было не совсем в его вкусе, он больше не думал о том, чтобы уйти.
Танцовщицы уселись в кружок на маленькой сцене, ожидая сигнала начать пантомиму.
Эусеб рассеянно скользил глазами вдоль сверкающего ряда девушек; его взгляд остановился на той, чье бело-розовое лицо и золотистые волосы, контрастируя с медной кожей ее подруг, привлекли его внимание.
Лицо этой женщины ему показалось знакомым; он старался припомнить, где видел ее прежде, когда Цермай, поднявшись с места, подозвал к ним Харруша.
XV. Белая Рангуна
– Пейте, Ти-Кай, – обратился метр Маес к сидевшему рядом с ним китайцу. – Будет ли это вино или цион, результат хорош в любом случае. Господин Цермай, ваше сердце откликается на упреки вашего имама и вы поклялись не нарушать более закон вашего святого пророка? Я нахожу вашу трезвость сегодня вечером удивительной и опасной. Диван, на котором вы восседаете вместе с этим несчастным господином ван ден Бееком, похож на увенчанную снеговиками глыбу льда, какие встречаются в южных морях.
– Не занимайтесь нами, господин Маес, – ответил Эусеб. – Лучше следите за тем, что сами собираетесь делать.
– К черту! Я совершенно не собираюсь следить за своим поведением и хочу двигаться наугад, как летят птицы в бурю; я наслаждаюсь тем, что непредсказуемо и странно.
– Вы правы, мудрый мандарин! – эхом отозвался Ти-Кай. – Нет ничего более веселого, чем каскады; но почему же тот, что в моем саду в Кампонге, не извергает волны циона вместо вредной для здоровья воды! Цион дали нам боги, чтобы мы на огненных крыльях переносились к ним на небеса.
– Да, пока не свалимся в грязь, – сказал нотариус. – Но это уже кое-что – хоть на минуту заглянуть в спальню к господам ангелам. Достойная статуя Мудрости, присутствовавшая при наших сумасбродствах, – продолжал метр Маес, обращаясь к Эусебу, – неужели вы откажетесь от этого стакана вина, если я предложу вам выпить его за вашу вечную любовь?
– Лучший способ не подвергать ее опасности, господин Маес, – это отклонить ваш тост.
– Дьяволом клянусь, этот человек сделан из мрамора! И я все больше успокаиваюсь насчет последствий завещания. Но вино налито и надо выпить его! – воскликнул нотариус. – Ти-Кай, я поручаю вам это сделать.
Китаец отказался; как и все его соотечественники, он пренебрегал продуктами европейского виноделия и предпочитал им водку из зерна.
– Это лучше! – произнес он, указывая на свой наполненный ционом стакан.
– Несчастный, можно ли вслух произносить такую ересь? И все же это вы, господин ван ден Беек, причиной тому, что мои уши выслушали подобное богохульство. Но, черт возьми, если я не могу опьянить ваш мозг, я все же заставлю захмелеть ваши глаза! Ну, рангуны, пляшите так, чтобы этот человек упал к вашим ногам, упрашивая, умоляя и лепеча, словно ребенок, который хочет получить игрушку.
Как видим, ужин, на который метр Маес пригласил Эусеба и двух азиатов, неожиданно принял довольно непристойный характер.
Именно амфитрион напрягал все силы, чтобы придать ему подобную окраску.
Зрелище, которое он устроил себе при помощи денег Аргаленки, сильно разогрело его; чтобы освежиться, он не придумал ничего лучшего, как вылить бутылку шампанского в громадную японскую чашу и одним духом проглотить ее содержимое; но это целебное питье произвело совершенно не то действие, на какое рассчитывал нотариус: едва он выпил, как из румяного его лицо сделалось кирпично-красным, подстегнутая алкоголем кровь быстрее побежала по жилам, отчего болтливость его еще возросла.
В то время как рангуны, исполняя приказ метра Маеса, делали первые движения, сам он помогал музыкантам, затянув голландскую застольную песню, внушенную, без сомнения, некоему нидерландскому поэту тяжелыми и унылыми парами пива; ее жалобные и однообразные звуки так же мало соответствовали выражению лица метра Маеса, как и легкому живому ритму инструментов оркестра.
В такт музыке нотариус дергал длинную косу, висевшую за спиной у китайца, и движение, которое сообщалось тем самым широкой соломенной шляпе, покрывавшей голову Ти-Кая, сильно возбуждало веселость г-на Маеса; никогда еще китайский болванчик не качался так забавно.
При каждом толчке китаец вздрагивал и рисковал свалиться под стол; но излюбленный напиток оказал на него такое действие, что он, казалось, не замечал происходящего: лицо его выражало совершенную тупость и лишь глаза сохранили остаток хитрости и лукавства.
Как выяснилось из упреков, адресованных им нотариусу, только Эусеб ван ден Беек и яванец Цермай сохраняли рассудок.
Оба совершенно воздерживались от питья, хотя это расходилось с привычками яванского принца, обычно предававшемуся, как все люди его расы и ранга, самому беспорядочному разгулу; на этот раз, как ни странно, несмотря на подстрекательства нотариуса, он едва пригубил свой стакан и даже несколько раз отталкивал приготовленную для него слугами трубку опиума, а если и брал ее у них из рук, то лишь для того, чтобы предложить ее молодому голландцу и уговаривать его вновь испытать достоинства наркотика.
Эусеб, занятый появлением Аргаленки, не чувствовал обычного воздействия опиума, но представшее перед ним зрелище и тупое опьянение Харруша возбуждали отвращение, и он вежливо, но достаточно твердо для того, чтобы новый знакомый прекратил настаивать, отказывался.
Невзирая на предсказания метра Маеса, танец рангун оставил Эусеба совершенно равнодушным. Посреди этого празднества, как и среди его дневных забот, его мысль обращалась к фантастическому персонажу, чье появление перевернуло его жизнь, и тайный инстинкт, как и двусмысленные фразы, произнесенные Харрушем, говорил ему, что он находится среди людей, знавших Базилиуса и способных помочь или повредить ему в предпринятой им борьбе против доктора.
Если Эусеб оставался безразличным к чарам рангун, этого нельзя было сказать о г-не Маесе: когда танец подходил к концу и большая часть танцовщиц, совершенно измученных, опустилась на пол и лишь две или три из них с лихорадочной энергией продолжали свои телодвижения, толстый нотариус поднялся, перешагнул перила, отделявшие сотрапезников от забавлявших их артистов, устремилcя вперед, округлив руки настолько изящно, насколько позволяло ему исполинское сложение, и словно собрался пригласить одну из девушек исполнить пантомиму, которую они в тот момент показывали, вместе с ним.
Та самая белокурая рангуна, которую заметил Эусеб, казалось, была испугана появлением европейца; прыжком невероятной гибкости и силы она отпрянула назад с видом оскорбленного целомудрия.
Нотариус снова направился к той, кому оказал первые знаки своего внимания.
Среди смуглых дочерей Явы в пестрых сверкающих нарядах этот толстый человек в европейском костюме выглядел до невозможности комично; выражение, которое он пытался придать своему побагровевшему лицу, было до того забавным, что даже Эусеб не смог удержаться и, заразившись веселостью нотариуса, присоединил свой голос к крикам, какими зрители и артисты встретили небольшое импровизированное представление метра Ма-еса.
Это представление завершилось обыкновенной развязкой: метру Маесу удалось настигнуть белокурую танцовщицу; тогда он вытащил из кошелька пригоршню флоринов, дождем обрушил их на голову девушки, откуда они скатились на пол.
– Вина! Вина! – воскликнул он.
На эстраду принесли несколько бутылок вина и циона, и метр Маес сделался виночерпием яванских красавиц.
– Среди всех этих женщин и всех этих мужчин найдется один человек, который – могу в этом поклясться – не прикоснется к напитку, щедро предложенному вашим соотечественником, – обратился Цермай к Эусебу ван ден Бееку.
– Кто же? – спросил тот. – Мне кажется, эти рабы накинулись на питье так же жадно, как их господин.
– Харруш не прикоснется к нему, – ответил Цермай, показав пальцем на заклинателя змей, сидящего на корточках в углу позади музыкантов, разместив рядом с собой гадов, которых использовал для своих представлений.
В самом деле, когда один из музыкантов, державший бокал, протянул его Харрушу, а нотариус предложил наполнить его, огнепоклонник жестом изобразил отвращение.
– Иди, иди сюда, Харруш, – позвал Цермай. – А теперь ответь мне, – продолжал он, попеременно указывая на трубку и стакан, – что лучше, то или это?
– Одно заставляет вас опуститься до уровня животного, другое возвышает до состояния духов; разве может колебаться наделенный умом человек? – возразил заклинатель змей, взяв трубку и с наслаждением вдыхая первые затяжки опиума.
– Да, – подтвердил Эусеб, довольный обстоятельством, позволяющим ему поближе познакомиться с человеком, которого он больше всего хотел расспросить о докторе Базилиусе. – Да, я уже имел случай узнать вкусы Харруша; более того – я удивлен тем, что он уже победил сонливость, овладевшую им у меня на глазах не больше часа тому назад. Но не боишься ли ты, Харруш, что постоянное употребление этого наркотика подорвет в конце концов твое здоровье?
– Жизнь исчисляется не днями, из которых складывается, но теми наслаждениями, какие она доставляет.
– Браво, Харруш! – завопил нотариус. – Хорошо сказано, клянусь честью! Под твоей желтой и блестящей, как кувшины наших амстердамских молочниц, кожей таится больше здравого смысла, чем в мозгах многих философов; в первый раз, как ты окажешься на Вельтевреде, я хочу, чтобы ты вошел в мой дом, и я дам тебе кусок лучшей опиумной массы, какую получали когда-либо с полей Месвара; но остерегись показываться прежде, чем сядет солнце, слышишь, негодяй?
– Да, сахиб; я подожду, пока ночь сделается достаточно черной для того, чтобы нельзя было отличить трезвого человека от пьяного, – самым простодушным тоном ответил Харруш.
– Приходи и ко мне, – перебил его Эусеб, приняв равнодушный вид, хотя ему очень хотелось не упустить возможности устроить себе встречу с Харрушем. – Я не обещаю тебе опиума, но тем не менее ты останешься доволен моей щедростью, клянусь тебе в этом.
– Превосходная идея! – подхватил нотариус. – Вы представите его госпоже ван ден Беек, и он предскажет ей будущее.
– Предскажет будущее! – воскликнул яванец. – Неужели вы считаете, что господин ван ден Беек может придавать значение подобным глупостям?
– Глупостям? Клянусь когтями дьявола! Вот новое слово в устах яванца, когда речь идет о колдовстве; никогда не предполагал, что найдется хоть кто-то среди этих обезьян… нет, я хотел сказать, среди этих господ в саронгах, не имеющий безусловной веры в сны, в предзнаменования, в чары, изобретения и тайны из области кабалистики.
– Вы правы, – с горечью ответил Цермай. – Мы похожи на полосатую лошадь, живущую в больших лесах: ни заботы, ни воспитание не могут смягчить ее нрав; напрасно мой отец старался обучить меня вашим наукам с помощью доктора вашей национальности, он не смог сделать из меня человека, потому что моя кожа не белого цвета.
– Зато ему удалось сделать из вас лжеца, господин Цермай, – произнес нотариус.
– Я лжец? – воскликнул яванец, подскочив на стуле.
– Да, вы! Вы только что хвастались, что не верите в колдовство, а я помню, как в последний раз, когда навещал вас в вашем дворце в Бантаме, видел, как вы бросали о стены вашего жилища землю из свежевырытой ямы, чтобы отвратить от него несчастье на время вашего отсутствия.
– Господин нотариус Маес! – закричал яванец, которому, казалось, более неприятно было упоминание собеседника об этом случае, чем предшествовавшее тому оскорбление. – Господин нотариус Маес, вы оскорбили меня!
– Ба! Уж не хотите ли предложить мне поединок?.. Я принимаю вызов, и, хотя порядком нагрузился, мы будем с вами бороться, кто кого перепьет; есть у нас и свидетели. Правда, вот этого, – прибавил он, расплющив ударом кулака шляпу Ти-Кая, спавшего на столе, – справедливо было бы причислить к мертвым.
– Господин нотариус Маес, – произнес Цермай, в бешенстве сверкая глазами и скривив побелевшие губы, – я позволяю шутить с собой только равным!
– В таком случае, вы должны были оставаться среди тех, кого считаете таковыми; должно быть, на острове нетрудно их найти.
При этой новой обиде яванец схватил крис и попытался перелезть через стол, чтобы броситься на нотариуса.
Харруш, который, с той минуты как завладел трубкой, сидел рядом с Эусебом на тростниковой циновке, покрывавшей пол, и которого Цермай резко толкнул в своем порыве, даже не попытался удержать его, но Эусеб, схватив яванца за руку, сумел его остановить.
– Оставьте его, ван ден Беек, дайте ему проветрить, как он имеет обыкновение делать, этот сверкающий кусок железа; не беспокойтесь, он не имеет желания взглянуть, какого цвета моя кровь. Здесь слишком много свидетелей. А вот если бы мы были одни в лесу или я спал бы под его кровом, положившись на его гостеприимство, тогда другое дело.
При этом новом выпаде раджа смертельно побледнел, на губах у него выступила пена; он сделал усилие, стараясь освободиться из рук Эусеба, но почувствовал, что не может вырваться, и закричал:
– Запомните, господин Маес, это произойдет не под моим кровом, где вы будете спать, защищенный законом гостеприимства; нет, я нанесу вам удар на том месте, которое вы называете Konings plaats, Королевской площадью (гол.)
при свете дня и в присутствии гораздо большего количества людей, чем в этой комнате!
Вместо ответа нотариус вновь затянул свою вакхическую песнь, затем, внезапно прервав ее, воскликнул:
– Тысяча бочек чертей! Этот вечер начался неприятными предзнаменованиями. Сначала этот юный безумец стал мне говорить о госпоже Маес, и дело не могло не кончиться ссорой: эта женщина всегда приносит мне несчастье. Видите, наша ночь испорчена к тому времени, когда начала становиться приятной, и наши рангуны прячутся под саронгами, как испуганные газели. Черт возьми! Господин Цермай, спрячьте ваш жестяной крис, пока не опозорили его: им хорошо только женщин пугать.
Яванец действительно продолжал стоять с угрожающим видом.
В эту минуту один из слуг, старик в темном саронге, какой носят яванские ученые, с тюрбаном на голове, падавшим ему на глаза крупными складками, с лицом, скрытым густой белой бородой, приблизился к молодому туземному принцу и произнес несколько слов на малайском языке, но так тихо, что только тот мог слышать их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Чем более резкими и пронзительными делались крики, доносившиеся из этого адского водоворота, тем больше наслаждался метр Маес. Он в неистовстве разбрасывал монеты, выбирая для этого те места, где толпа распалилась сильнее, откуда слышались самые дикие вопли. Следует признаться, это отвратительное зрелище очень забавляло достойного нотариуса, и на каждое доносившееся до него извне проклятие он откликался взрывом хохота или веселым словцом. Обернувшись, чтобы пополнить запас своих необычных снарядов, он, к большому своему изумлению, обнаружил, что полностью исчерпал не только золото, отвергнутое буддистом, но и то, что принадлежало Эусебу.
– Ну вот, ничего не осталось, – сказал он. – Как жаль! Я, кажется, немного забрался в ваш карман, господин ван ден Беек, но вы не станете на меня сердиться: лучшее применение, какое вы могли бы найти для этих денег, – позабавить с их помощью этих бедняг.
– Вы называете это забавой, – с досадой заметил Ти-Кай, горько сожалевший о том, что забота о сохранении достоинства помешала ему присоединиться к борьбе, за превратностями которой он жадно следил.
– Черт возьми! Взгляните на меня; я так смеялся, что весь взмок. О, одна осталась! – продолжал метр Маес, схватив монетку, что закатилась под тарелку.
Нотариус собирался с ее помощью вновь разжечь пламя раздора между посетителями Меестер Корнелиса, но Эусеб остановил его руку.
– Простите, – сказал он. – Оставьте это мне; я хочу сохранить ее и увидеть, принесет ли мне счастье то, что послано Буддой.
– Ну что же, – произнес китаец Ти-Кай. – Мне кажется, самое меньшее, что должны сделать рангуны в благодарность за то, что вы для них устроили, – это прийти сюда и развлечь вас.
Метр Маес изо всех сил захлопал в ладоши, и вскоре несчастные девушки, кое-как поправив разорванные в драке костюмы, вошли в павильон и расположились на устроенных в глубине его подмостках.
Вместе с ними в пиршественный зал вошел Харруш и уселся среди музыкантов.
Пока метр Маес забавлялся ссорой простонародья, Эусеб с удвоенной настойчивостью добивался от туана Цермая, чтобы тот вернул Аргаленке его дочь. Яванец, ничего не обещая, отвечал столь любезно, что возможность сделать доброе дело привела молодого голландца в такое веселое настроение, в каком он не был за весь вечер, и, хотя готовящееся представление было не совсем в его вкусе, он больше не думал о том, чтобы уйти.
Танцовщицы уселись в кружок на маленькой сцене, ожидая сигнала начать пантомиму.
Эусеб рассеянно скользил глазами вдоль сверкающего ряда девушек; его взгляд остановился на той, чье бело-розовое лицо и золотистые волосы, контрастируя с медной кожей ее подруг, привлекли его внимание.
Лицо этой женщины ему показалось знакомым; он старался припомнить, где видел ее прежде, когда Цермай, поднявшись с места, подозвал к ним Харруша.
XV. Белая Рангуна
– Пейте, Ти-Кай, – обратился метр Маес к сидевшему рядом с ним китайцу. – Будет ли это вино или цион, результат хорош в любом случае. Господин Цермай, ваше сердце откликается на упреки вашего имама и вы поклялись не нарушать более закон вашего святого пророка? Я нахожу вашу трезвость сегодня вечером удивительной и опасной. Диван, на котором вы восседаете вместе с этим несчастным господином ван ден Бееком, похож на увенчанную снеговиками глыбу льда, какие встречаются в южных морях.
– Не занимайтесь нами, господин Маес, – ответил Эусеб. – Лучше следите за тем, что сами собираетесь делать.
– К черту! Я совершенно не собираюсь следить за своим поведением и хочу двигаться наугад, как летят птицы в бурю; я наслаждаюсь тем, что непредсказуемо и странно.
– Вы правы, мудрый мандарин! – эхом отозвался Ти-Кай. – Нет ничего более веселого, чем каскады; но почему же тот, что в моем саду в Кампонге, не извергает волны циона вместо вредной для здоровья воды! Цион дали нам боги, чтобы мы на огненных крыльях переносились к ним на небеса.
– Да, пока не свалимся в грязь, – сказал нотариус. – Но это уже кое-что – хоть на минуту заглянуть в спальню к господам ангелам. Достойная статуя Мудрости, присутствовавшая при наших сумасбродствах, – продолжал метр Маес, обращаясь к Эусебу, – неужели вы откажетесь от этого стакана вина, если я предложу вам выпить его за вашу вечную любовь?
– Лучший способ не подвергать ее опасности, господин Маес, – это отклонить ваш тост.
– Дьяволом клянусь, этот человек сделан из мрамора! И я все больше успокаиваюсь насчет последствий завещания. Но вино налито и надо выпить его! – воскликнул нотариус. – Ти-Кай, я поручаю вам это сделать.
Китаец отказался; как и все его соотечественники, он пренебрегал продуктами европейского виноделия и предпочитал им водку из зерна.
– Это лучше! – произнес он, указывая на свой наполненный ционом стакан.
– Несчастный, можно ли вслух произносить такую ересь? И все же это вы, господин ван ден Беек, причиной тому, что мои уши выслушали подобное богохульство. Но, черт возьми, если я не могу опьянить ваш мозг, я все же заставлю захмелеть ваши глаза! Ну, рангуны, пляшите так, чтобы этот человек упал к вашим ногам, упрашивая, умоляя и лепеча, словно ребенок, который хочет получить игрушку.
Как видим, ужин, на который метр Маес пригласил Эусеба и двух азиатов, неожиданно принял довольно непристойный характер.
Именно амфитрион напрягал все силы, чтобы придать ему подобную окраску.
Зрелище, которое он устроил себе при помощи денег Аргаленки, сильно разогрело его; чтобы освежиться, он не придумал ничего лучшего, как вылить бутылку шампанского в громадную японскую чашу и одним духом проглотить ее содержимое; но это целебное питье произвело совершенно не то действие, на какое рассчитывал нотариус: едва он выпил, как из румяного его лицо сделалось кирпично-красным, подстегнутая алкоголем кровь быстрее побежала по жилам, отчего болтливость его еще возросла.
В то время как рангуны, исполняя приказ метра Маеса, делали первые движения, сам он помогал музыкантам, затянув голландскую застольную песню, внушенную, без сомнения, некоему нидерландскому поэту тяжелыми и унылыми парами пива; ее жалобные и однообразные звуки так же мало соответствовали выражению лица метра Маеса, как и легкому живому ритму инструментов оркестра.
В такт музыке нотариус дергал длинную косу, висевшую за спиной у китайца, и движение, которое сообщалось тем самым широкой соломенной шляпе, покрывавшей голову Ти-Кая, сильно возбуждало веселость г-на Маеса; никогда еще китайский болванчик не качался так забавно.
При каждом толчке китаец вздрагивал и рисковал свалиться под стол; но излюбленный напиток оказал на него такое действие, что он, казалось, не замечал происходящего: лицо его выражало совершенную тупость и лишь глаза сохранили остаток хитрости и лукавства.
Как выяснилось из упреков, адресованных им нотариусу, только Эусеб ван ден Беек и яванец Цермай сохраняли рассудок.
Оба совершенно воздерживались от питья, хотя это расходилось с привычками яванского принца, обычно предававшемуся, как все люди его расы и ранга, самому беспорядочному разгулу; на этот раз, как ни странно, несмотря на подстрекательства нотариуса, он едва пригубил свой стакан и даже несколько раз отталкивал приготовленную для него слугами трубку опиума, а если и брал ее у них из рук, то лишь для того, чтобы предложить ее молодому голландцу и уговаривать его вновь испытать достоинства наркотика.
Эусеб, занятый появлением Аргаленки, не чувствовал обычного воздействия опиума, но представшее перед ним зрелище и тупое опьянение Харруша возбуждали отвращение, и он вежливо, но достаточно твердо для того, чтобы новый знакомый прекратил настаивать, отказывался.
Невзирая на предсказания метра Маеса, танец рангун оставил Эусеба совершенно равнодушным. Посреди этого празднества, как и среди его дневных забот, его мысль обращалась к фантастическому персонажу, чье появление перевернуло его жизнь, и тайный инстинкт, как и двусмысленные фразы, произнесенные Харрушем, говорил ему, что он находится среди людей, знавших Базилиуса и способных помочь или повредить ему в предпринятой им борьбе против доктора.
Если Эусеб оставался безразличным к чарам рангун, этого нельзя было сказать о г-не Маесе: когда танец подходил к концу и большая часть танцовщиц, совершенно измученных, опустилась на пол и лишь две или три из них с лихорадочной энергией продолжали свои телодвижения, толстый нотариус поднялся, перешагнул перила, отделявшие сотрапезников от забавлявших их артистов, устремилcя вперед, округлив руки настолько изящно, насколько позволяло ему исполинское сложение, и словно собрался пригласить одну из девушек исполнить пантомиму, которую они в тот момент показывали, вместе с ним.
Та самая белокурая рангуна, которую заметил Эусеб, казалось, была испугана появлением европейца; прыжком невероятной гибкости и силы она отпрянула назад с видом оскорбленного целомудрия.
Нотариус снова направился к той, кому оказал первые знаки своего внимания.
Среди смуглых дочерей Явы в пестрых сверкающих нарядах этот толстый человек в европейском костюме выглядел до невозможности комично; выражение, которое он пытался придать своему побагровевшему лицу, было до того забавным, что даже Эусеб не смог удержаться и, заразившись веселостью нотариуса, присоединил свой голос к крикам, какими зрители и артисты встретили небольшое импровизированное представление метра Ма-еса.
Это представление завершилось обыкновенной развязкой: метру Маесу удалось настигнуть белокурую танцовщицу; тогда он вытащил из кошелька пригоршню флоринов, дождем обрушил их на голову девушки, откуда они скатились на пол.
– Вина! Вина! – воскликнул он.
На эстраду принесли несколько бутылок вина и циона, и метр Маес сделался виночерпием яванских красавиц.
– Среди всех этих женщин и всех этих мужчин найдется один человек, который – могу в этом поклясться – не прикоснется к напитку, щедро предложенному вашим соотечественником, – обратился Цермай к Эусебу ван ден Бееку.
– Кто же? – спросил тот. – Мне кажется, эти рабы накинулись на питье так же жадно, как их господин.
– Харруш не прикоснется к нему, – ответил Цермай, показав пальцем на заклинателя змей, сидящего на корточках в углу позади музыкантов, разместив рядом с собой гадов, которых использовал для своих представлений.
В самом деле, когда один из музыкантов, державший бокал, протянул его Харрушу, а нотариус предложил наполнить его, огнепоклонник жестом изобразил отвращение.
– Иди, иди сюда, Харруш, – позвал Цермай. – А теперь ответь мне, – продолжал он, попеременно указывая на трубку и стакан, – что лучше, то или это?
– Одно заставляет вас опуститься до уровня животного, другое возвышает до состояния духов; разве может колебаться наделенный умом человек? – возразил заклинатель змей, взяв трубку и с наслаждением вдыхая первые затяжки опиума.
– Да, – подтвердил Эусеб, довольный обстоятельством, позволяющим ему поближе познакомиться с человеком, которого он больше всего хотел расспросить о докторе Базилиусе. – Да, я уже имел случай узнать вкусы Харруша; более того – я удивлен тем, что он уже победил сонливость, овладевшую им у меня на глазах не больше часа тому назад. Но не боишься ли ты, Харруш, что постоянное употребление этого наркотика подорвет в конце концов твое здоровье?
– Жизнь исчисляется не днями, из которых складывается, но теми наслаждениями, какие она доставляет.
– Браво, Харруш! – завопил нотариус. – Хорошо сказано, клянусь честью! Под твоей желтой и блестящей, как кувшины наших амстердамских молочниц, кожей таится больше здравого смысла, чем в мозгах многих философов; в первый раз, как ты окажешься на Вельтевреде, я хочу, чтобы ты вошел в мой дом, и я дам тебе кусок лучшей опиумной массы, какую получали когда-либо с полей Месвара; но остерегись показываться прежде, чем сядет солнце, слышишь, негодяй?
– Да, сахиб; я подожду, пока ночь сделается достаточно черной для того, чтобы нельзя было отличить трезвого человека от пьяного, – самым простодушным тоном ответил Харруш.
– Приходи и ко мне, – перебил его Эусеб, приняв равнодушный вид, хотя ему очень хотелось не упустить возможности устроить себе встречу с Харрушем. – Я не обещаю тебе опиума, но тем не менее ты останешься доволен моей щедростью, клянусь тебе в этом.
– Превосходная идея! – подхватил нотариус. – Вы представите его госпоже ван ден Беек, и он предскажет ей будущее.
– Предскажет будущее! – воскликнул яванец. – Неужели вы считаете, что господин ван ден Беек может придавать значение подобным глупостям?
– Глупостям? Клянусь когтями дьявола! Вот новое слово в устах яванца, когда речь идет о колдовстве; никогда не предполагал, что найдется хоть кто-то среди этих обезьян… нет, я хотел сказать, среди этих господ в саронгах, не имеющий безусловной веры в сны, в предзнаменования, в чары, изобретения и тайны из области кабалистики.
– Вы правы, – с горечью ответил Цермай. – Мы похожи на полосатую лошадь, живущую в больших лесах: ни заботы, ни воспитание не могут смягчить ее нрав; напрасно мой отец старался обучить меня вашим наукам с помощью доктора вашей национальности, он не смог сделать из меня человека, потому что моя кожа не белого цвета.
– Зато ему удалось сделать из вас лжеца, господин Цермай, – произнес нотариус.
– Я лжец? – воскликнул яванец, подскочив на стуле.
– Да, вы! Вы только что хвастались, что не верите в колдовство, а я помню, как в последний раз, когда навещал вас в вашем дворце в Бантаме, видел, как вы бросали о стены вашего жилища землю из свежевырытой ямы, чтобы отвратить от него несчастье на время вашего отсутствия.
– Господин нотариус Маес! – закричал яванец, которому, казалось, более неприятно было упоминание собеседника об этом случае, чем предшествовавшее тому оскорбление. – Господин нотариус Маес, вы оскорбили меня!
– Ба! Уж не хотите ли предложить мне поединок?.. Я принимаю вызов, и, хотя порядком нагрузился, мы будем с вами бороться, кто кого перепьет; есть у нас и свидетели. Правда, вот этого, – прибавил он, расплющив ударом кулака шляпу Ти-Кая, спавшего на столе, – справедливо было бы причислить к мертвым.
– Господин нотариус Маес, – произнес Цермай, в бешенстве сверкая глазами и скривив побелевшие губы, – я позволяю шутить с собой только равным!
– В таком случае, вы должны были оставаться среди тех, кого считаете таковыми; должно быть, на острове нетрудно их найти.
При этой новой обиде яванец схватил крис и попытался перелезть через стол, чтобы броситься на нотариуса.
Харруш, который, с той минуты как завладел трубкой, сидел рядом с Эусебом на тростниковой циновке, покрывавшей пол, и которого Цермай резко толкнул в своем порыве, даже не попытался удержать его, но Эусеб, схватив яванца за руку, сумел его остановить.
– Оставьте его, ван ден Беек, дайте ему проветрить, как он имеет обыкновение делать, этот сверкающий кусок железа; не беспокойтесь, он не имеет желания взглянуть, какого цвета моя кровь. Здесь слишком много свидетелей. А вот если бы мы были одни в лесу или я спал бы под его кровом, положившись на его гостеприимство, тогда другое дело.
При этом новом выпаде раджа смертельно побледнел, на губах у него выступила пена; он сделал усилие, стараясь освободиться из рук Эусеба, но почувствовал, что не может вырваться, и закричал:
– Запомните, господин Маес, это произойдет не под моим кровом, где вы будете спать, защищенный законом гостеприимства; нет, я нанесу вам удар на том месте, которое вы называете Konings plaats, Королевской площадью (гол.)
при свете дня и в присутствии гораздо большего количества людей, чем в этой комнате!
Вместо ответа нотариус вновь затянул свою вакхическую песнь, затем, внезапно прервав ее, воскликнул:
– Тысяча бочек чертей! Этот вечер начался неприятными предзнаменованиями. Сначала этот юный безумец стал мне говорить о госпоже Маес, и дело не могло не кончиться ссорой: эта женщина всегда приносит мне несчастье. Видите, наша ночь испорчена к тому времени, когда начала становиться приятной, и наши рангуны прячутся под саронгами, как испуганные газели. Черт возьми! Господин Цермай, спрячьте ваш жестяной крис, пока не опозорили его: им хорошо только женщин пугать.
Яванец действительно продолжал стоять с угрожающим видом.
В эту минуту один из слуг, старик в темном саронге, какой носят яванские ученые, с тюрбаном на голове, падавшим ему на глаза крупными складками, с лицом, скрытым густой белой бородой, приблизился к молодому туземному принцу и произнес несколько слов на малайском языке, но так тихо, что только тот мог слышать их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40