- Фальсифицированные могилы, дорогой мой, я держал не для себя. Зачем мне тридцать могил? Старался опять-таки для друзей, для вас старался!.. Все мы смертны... Всякое будущее становится настоящим, затем прошедшим, и это прошедшее - наше будущее... - объясняет Мебуришвили.
- Мудришь что-то, директор! Ничего я не понял! - говорит Шошиа.
- Поймешь, когда понесут тебя, окоченевшего, на кладбище и опустят в ту самую фальсифицированную могилу! - успокаивает его Мебуришвили.
- Люди! - вопит Шошиа. - На каком основании этот человек торгует фальсифицированными могилами?
- Слушай, - прерывает его Тигран, - а что это значит фальсифицированный?
- Фальсифицированный - это означает липовый. Могила есть, есть надпись: "Здесь покоится вор Тигран Гулоян, No 23041". А на самом деле могила пуста. Понимаешь?
- Получается, он живых хоронит? - беспокоится Тигран.
- Приблизительно так... Таких липовых могил у него тридцать, их он и продавал, взятки брал... - объясняет Шошиа.
- Не верьте ему! Что он понимает, - жалкий неуч! При чем тут взятка? Что вы называете взяткой? Если я в тяжелую минуту окажу человеку услугу и тот отблагодарит меня, - это, по-вашему, взятка? А сколько я уступил могил бесплатно? Вот, скажем, придет ко мне кто-нибудь из вас и попросит хорошее место для могилы, что же, отказать ему, да? - удивляется Мебуришвили.
- М-да... Страшно, дико, но гуманно! - произносит глубокомысленно Чейшвили, глядя куда-то вдаль сощуренными глазами.
- Брось, Мебуришвили! Расскажи свои сказки другим, дураков здесь нет! Повесил на шею крест и хочет прослыть святым! Гнусный, неисправимый и бессовестный взяточник - вот кто ты такой! - вмешался Чичико Гоголь. Ему нет дела до формулы Чейшвили: "Страшно, дико, но гуманно". После инцидента с Гамцемлидзе Гоголя шесть суток продержали в карцере, и с тех пор он старается быть со всеми вежливым, но скрыть свое отвращение к Мебуришвили он не в силах.
- Гоголь, не кажется ли тебе несколько неудобным, что ты, преступник, поносишь меня в присутствии людей, ни один из которых не лучше меня? Мебуришвили, хорошо помнивший, как Гоголь избил Гамцемлидзе, произнес эту тираду вежливо и сдержанно.
- Мебуришвили, может, мне встать? - угрожающе спросил Девдариани.
- Воров я не имел в виду! - быстро поправился Мебуришвили.
- Врешь! Здесь нет человека подлее тебя, Мебуришвили! - выпалил Гоголь.
- Почему так, Гоголь? Может, ты путаешь меня с кем-нибудь? - повысил голос Мебуришвили.
- Нет, не путаю! Это ты, товарищ Мебуришвили, бывший член Коммунистической партии, наживался на горе несчастных людей, торговал могилами, а теперь повесил на шею крест, сидишь с нами и втихомолку жрешь по ночам! Что, я ошибаюсь?
- Не прикидывайся простачком, Гоголь! Для меня, как и для тебя, партийный билет на определенном этапе был средством получения хлебной карточки! А что у меня висит на шее - крест или кирпич, это мое личное дело!
- Нет, не только твое! - возразил Гоголь.
- Чье же еще? - спросил иронически Мебуришвили.
- Хотя бы мое! - ответил Гоголь.
- Слушай, кто тебя назначил посредником между мною и партией? взорвался Мебуришвили. - Нашелся борец за идеи марксизма-ленинизма! А я, между прочим, в свое время, пока меня не погубили, был настоящим партийцем!
- Это как понять, Мебуришвили, как тебя погубили? Запретили брать взятки, да?
- Я не был рожден взяточником!
- Конечно, ты всегда был безгрешным ангелом!
- Да, да!
- Знаю! Был до того честным, что даже партийные взносы платил со всего заработка, включая взятки!
- Так же, как и ты!
- А вот и врешь, Мебуришвили! Для меня партбилет никогда не был хлебной карточкой, потому что я беспартийный! И идеи марксизма-ленинизма меня никогда не занимали! Меня беспокоит другое: ты, продавший свою партию и свой партбилет за тридцать липовых могил, что же ты способен сделать со мной, со всеми нами? Ведь продашь нас, как козлят на базаре!
Мебуришвили молчал.
- Ты погубил собственную душу, а теперь хочешь осквернить и святой крест?
- Свобода вероисповедания мне дана конституцией!
- И свобода торговать богом и совестью тоже?
Гоголь двинулся на Мебуришвили. Тот стал испуганно водить вокруг глазами, ища что-нибудь тяжелое, и, не найдя ничего более подходящего, схватил стул и занес его высоко над головой:
- Не подходи! Изувечу!
- Гоголь, отстань от него! - вмешался Девдариани.
- Не суйся, Лимон! Я ведь не лезу в ваши воровские дела! - отрезал Гоголь и, повернувшись к нам, предупредил: - Если кто сунется - убью!
- Не приближайся ко мне! - взвизгнул Мебуришвили, швырнул на пол стул и бросился к двери. Гоголь настиг его, схватил своей огромной лапой за шиворот и рывком повернул к себе:
- Достань крест!
Мебуришвили повиновался.
Гоголь положил крест себе на ладонь, с минуту глядел на него, потом спросил Мебуришвили:
- Ты слыхал про десять заповедей? Заповедей Христа!
- Здесь не духовная семинария. Гоголь! - прохрипел Мебуришвили.
- Говори! - приказал Гоголь, вскинув над головой кулак.
- Не убивай! - сказал Мебуришвили дрожащим голосом.
- Не бойся, не убью, но это - пятая заповедь. Начинай сначала!
- Не прелюбодействуй!
- Это - шестая! Говори по порядку!
- Не помню.
- А евангелий сколько, помнишь?
- Чет... Четыре. Четвероглав, - неуверенно произнес Мебуришвили.
- Правильно. Четвероглав, - сказал Гоголь и, развернувшись, закатил Мебуришвили увесистую оплеуху. - Это раз, от имени преданной тобою партии! Это - два, от имени преданного тобой бога! - Гоголь во второй раз ударил Мебуришвили и сорвал с его шеи крест. - Ты недостоин носить его! Это три, от имени покойников твоего кладбища! - От третьего удара Мебуришвили пошатнулся. - А это от меня. Получай! - Огромный кулак Гоголя опустился на голову Мебуришвили. Тот жалобно замычал и упал на колени. Гоголь положил крест рядом с ним и, подойдя к двери, постучался.
- Простите, уважаемые, - обратился он к нам, - за причиненное беспокойство, но иначе я не мог! С детства ненавижу подобных подонков! Почему я избил своего директора? Почему я, пожилой человек, заработал срок за хулиганство? Потому, что мой директор такой же подонок, как этот мерзавец!
В камеру вошел надзиратель.
- В чем дело? Кто стучал? - спросил он.
- Унеси, начальник, этого типа, а потом забирай меня, я его избил! ответил Гоголь и сам же стал помогать надзирателю.
- Произвол! - констатировал Чейшвили, когда Гоголя увели.
Гуманизм гуманизму рознь.
Помню, до моего ареста, как-то в воскресный день, я и мой приятель Нодар пешком отправились в Бетания.
По дороге повстречался нам нагулявший на отдыхе весу бесхозный осел. Он шел, беззаботно помахивая ушами.
- Нарвался бы он вместо нас на волка, помахал бы тогда ушами! сказал я, провожая осла взглядом. Нодар рассмеялся.
- Ты чего?
- Вспомнил смешную историю.
- Какую?
- А вот послушай. В прошлом году мои знакомые ребята-археологи отправились в экспедицию. По дороге купили осла. Прибыли на место, сняли с осла поклажу, раскинули палатку, устроились, и тогда выяснилось, что осел им больше не нужен.
- Что с ним делать? - спросил один.
- Отпустим! - говорит другой.
- Что вы, жалко осла! Его же волки загрызут! - вмешался третий.
- Ну, тогда оставим здесь! - посоветовал четвертый.
- А кто за ним будет ухаживать? - возразил пятый.
- В таком случае убьем его! - решил шестой.
- Чем? У нас ведь нет ружья! - спросил первый.
И вот что они придумали: привязали к ослу заряд динамита и подожгли фитиль. Осел погиб от взрыва, но зато его не терзали волчьи зубы. Страшно, дико, но гуманно...
...В тюрьме жалеют даже насекомых. А Шошиа, например, убежден, что от изобретения дуста пострадало и само человечество. Дуст истребил клопов и блох, которые высасывали у людей излишнюю и негодную кровь и тем самым способствовали регулированию кровообращения в человеческом организме. К чему привело истребление этих насекомых? Участились такие заболевания, как гипертония, атеросклероз, лейкемия, инфаркт миокарда, инсульт, стенокардия и многие другие, о которых мы пока даже не подозреваем.
- Разве прежде умирали от таких болезней? - спрашивает нас Шошиа.
Мы не знаем, что ему ответить, и поэтому молчим.
- Ну, вот, значит, я прав! - радуется Шошиа. - То же самое произошло в Китае. Истребили воробьев, и что же? Пропал урожай риса! Что, не так?
Мы молчим. Но вдруг берет слово Тигран:
- Хорошо, блохи там, воробьи, - понятно. Но вши? Какая польза от вшей?
Тут уж Шошиа умолк: он не уверен, есть ли человеку польза от вшей...
Да, в тюрьме жалеют все и вся, кроме собственных нервов.
...На этот раз вызвали Гоголя с вещами. Мы все любили Гоголя, поэтому после его ухода в камере надолго воцарилось тягостное молчание. Лишь перед сном его нарушил Исидор.
- Если мы не побережем свои нервы, государству не останется что делать: мы сами загоним друг друга в гроб! - сказал он и отвернулся к стене.
ОПЯТЬ - А ЕСЛИ?!
Мать оказалась права. Спустя неделю меня вызвал новый следователь.
Он был чуть моложе Гагуа. При моем появлении в кабинете он не поздоровался со мной, не предложил сесть и не угостил папиросой. Все это проделал я сам - приветствовал следователя, сел на стул, взял сигарету из лежавшей на столе пачки "Иверия" и, закинув ногу на ногу, закурил.
Почему я вел себя так нахально, затрудняюсь сказать. Быть может, хотелось дать почувствовать новому следователю, что я ни в чем не виноват и никого не боюсь. А может, хотелось подчеркнуть, что я очень, очень устал, на все махнул рукой и что мне совершенно безразлично, что они со мной сделают. Я помнил просьбу матери - держаться вежливо и тем не менее вел себя вызывающе. Следователь смотрел на меня с насмешливой улыбкой. Было ясно, что примитивный мой ход, каких он видел тысячи на своем веку, на него не произвел ровным счетом никакого впечатления. И когда я понял это, мне стало неловко и я выпрямился на стуле.
- Моя фамилия Хеладзе, - сказал следователь, - ваше дело для дополнительного следствия передано мне.
- Очень приятно! - улыбнулся я.
- Почему приятно? - спросил он.
- Не знаю.
- Зачем же говорить, что приятно?
- Так, из вежливости.
- Это хорошо.
Наступило молчание. Хеладзе не заговаривал со мной, а мне тем более сказать было нечего. Сигарету я выкурил до конца, взять вторую постеснялся. Хеладзе понял это, протянул мне одну и взял другую сам.
- Спасибо! - поблагодарил я.
- Пожалуйста. Прикури!
- Прикурите сначала вы!
- Я не курю. Уже лет пять... Хотя и тянет очень...
- Как только выйду отсюда, я тоже брошу курить!
Хеладзе улыбнулся. Я понял, что сболтнул глупость, но что мне оставалось делать? Когда догорела дотла вторая сигарета, я не выдержал:
- Начнем?!
- Что начнем?
- Дело!
- Дело давно уже начато.
- Ну, допросите меня!
- Хочешь сказать что-либо новое?
- Нового ничего.
- А старое здесь записано слово в слово.
- Зачем же тогда вы пришли сюда?
- Так просто. Хотел поглядеть на тебя и на Амилахвари.
- Для этого не стоило приходить, у вас же есть наши снимки! - выпалил я и почувствовал, как гаснет слабый луч надежды, вспыхнувший было во мне в начале встречи со следователем.
Хеладзе раскрыл папку, долго всматривался в бумаги, потом поднял на меня глаза и тихо сказал:
- На снимке ты выглядишь убийцей, Накашидзе! Мне верить снимку?
Наши взоры встретились. Я долго крепился, стараясь выдержать его пронизывающий взгляд, но не сумел и отвел глаза.
Когда я снова взглянул на следователя, лицо его выражало не торжество победителя, а лишь грустное недоумение.
- Ну, так как мне быть, Накашидзе?
- Как вам подскажет совесть.
- А что мне делать вот с этим? - И он положил ладонь на папку.
- Что найдете нужным...
- В твою пользу, Накашидзе, говорят лишь три факта.
Впервые за все эти месяцы я услышал, что, оказывается, что-то говорит и в мою пользу!
- Что же? - почти крикнул я.
- Во-первых, показания твои и Амилахвари абсолютно идентичны, возможности же для предварительного сговора, судя по материалам следствия, у вас не было. Во-вторых, отпадает предъявленное вам обвинение в попытке присвоения тысячи пятисот рублей, принадлежащих пострадавшему Харабадзе. Буфетчик показал, что у Харабадзе денег при себе не было, но он доверял ему как старому клиенту. В-третьих, Амилахвари взял вину на себя. Вот его собственное признание. Читай.
Дрожащей рукой я взял показания Ростома и стал их читать. Это была неслыханная клевета на самого себя, изложенная с убийственной убедительностью.
- Неправда! Амилахвари терзают угрызения совести, он чувствует себя виновным предо мной, потому что это он потащил меня в ресторан и от его удара лишился речи Харабадзе - единственный свидетель, который может доказать нашу непричастность к убийству Соселия. Вот почему теперь Амилахвари берет вину на себя! Он хочет спасти меня, понимаете? А убийца это Харабадзе, Харабадзе, Харабадзе! - Я изорвал показания Ростома и швырнул обрывки бумаги на стол. - Пишите, пишите то, что говорю вам я! Это сущая правда! А нет, так отстаньте от меня! Делайте со мной что хотите! Плевать я хотел на ваше следствие, на вашу справедливость, на ваш кодекс и на ваш гуманизм. Пишите: я убил того человека, хотя следовало прежде убить эту свинью Харабадзе! Не успел! Но ничего! Выйду когда-нибудь отсюда прикончу его, если он сам до того не сдохнет! А вы! Вы должны награждать, премировать нас, должны давать нам медали, ордена, ставить нам памятники за то, что мы избиваем таких подлецов! Но о чем с вами говорить?! Где ваша справедливость?! Пишите, чего же вы ждете? Купили вас? Заткнули глотку золотом? Спешите же выручать Харабадзе! Ухаживайте за ним! Чтоб не простудился, бедняга! Чтоб не осложнилось воспаление мозга у безмозглого кретина! Измеряйте давление три раза в день! Достаньте для него американское лекарство! Напишите в посольство - погибает, мол, честь и совесть Грузии, наша надежда, наш благодетель! Пишите!.. Пишите, что Накашидзе признался в преступлении, следствие закончено, дело закрыто! Пишите!!!
...Я опустился на стул, дрожа как в лихорадке. Кровь стучала у меня в висках, глаза горели, во рту пересохло. Все, все вокруг - тюрьма и следователь, толстая папка и показания Ростома, воздух и табачный дым в комнате, возникший в памяти образ Харабадзе и моя собственная несдержанность - все теперь вызывало во мне одно лишь желание умереть, умереть сейчас же, покончить со всем этим мучением, уйти, пропасть, сгинуть к черту, забыть обо всем.
Хеладзе выслушал меня, не поднимая головы, не проронив ни слова. Потом он стал медленно собирать клочки изорванных мною показаний Ростома. Скомкал их, бросил в корзину и лишь после этого проговорил сочувственным тоном:
- Что с твоими нервами, парень? Тебе не жаль себя?
- Простите... - проговорил я.
- Я не мог себе представить, что ты так... Что нервы у тебя в таком состоянии... - Он встал и несколько раз прошелся по комнате.
- Извините меня, уважаемый, но я не виноват. Вы судите по себе... А здесь, в тюрьме, иные мерки... И с нервами справиться здесь не так-то и легко... Я сам считал себя более сильным, - видно, ошибся...
- Это ничего... Главное, ты не оказался подлецом... Другой на твоем месте мог погубить Амилахвари.
- Но ведь он действительно не убивал! Как же я мог оговорить его?!
- Почему - оговорить? В следственной практике есть несколько фраз, при помощи которых можно, не оговаривая другого прямо, тем не менее выручить себя: "может быть", "не помню точно", "не могу сказать наверняка", "кажется, нет, а впрочем...". Понял?
- Я напишу все, что сказал!
- Нет. Я пришел не для допроса... Твоих показаний мне не нужно, лучше того, как сказал, ты не напишешь...
- Зачем же тогда вы пришли? Скажите мне!
- За помощью и советом, - ответил он, и опять наши взгляды скрестились. Меня пробрала неприятная дрожь. Что это такое! Неужели и он меня обманывает? Где это слыхано, чтоб следователь спрашивал совета у заключенного? И какой заключенный поверит этому? Не бывало еще следователя, который не обещал бы своему подследственному: "Признайся, об этом никто не узнает!", "Признайся, это облегчит твою участь!", "Признайся нам, и мы поможем тебе!"... Об этом известно каждому... Но чтобы следователь спрашивал у заключенного совета - такое я слышал впервые!
- Я прошу у тебя совета, Накашидзе, - повторил следователь, - как мне поступить?!
И опять мы встретились глазами... Что ж, теперь я буду смотреть на него в упор, до конца! Я выдержу его пронизывающий взгляд во что бы то ни стало! Я выпытаю у него всю правду! Если он врет мне, если он неискренен со мной, пусть он первый отведет взор!
Я долго, до боли в глазах смотрел на него, и он выдержал мой взгляд. Хеладзе не обманывал меня!
- Что же я вам могу посоветовать? - спросил я в недоумении.
- Вспомни какую-нибудь деталь... Найди какую-нибудь соломинку, за которую я смог бы ухватиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17