- Да, плохо ему! - заключил Гоголь.
- Андрей! - позвала Нуну надзирателя.
- Я! - откликнулся тот.
- Открой, пожалуйста, дверь, здесь больной!
- Иду!
Спустя минуту в камеру вошли надзиратель и... Нуну, Нуну! Божество, ангел, неземное существо, подобное которому до сих пор нам приходилось видеть лишь на картинах! Стройная, вся налитая, с высокой грудью, крутыми бедрами, загорелыми точеными ногами, в белоснежном коротком халате и с санитарной сумкой через плечо, она стояла перед нами - самая красивая из всех живущих на земле женщин, постичь все совершенство и прелесть которой дано было разве только нам - заключенным...
- А ну, сесть по местам! - приказал надзиратель. Никто не сдвинулся все мы застыли, словно завороженные.
Почувствовав произведенный ею эффект, Нуну нерешительно, но не без гордости направилась к Девдариани.
- Сесть! - повторил надзиратель. Мы встрепенулись. Чичико быстро подал Нуну стул. Она села и ладонью коснулась лба Девдариани.
Тот разомлел.
- Температуры нет. Что болит?
Девдариани молчал.
- Почему ты молчишь? Скажи, что тебя беспокоит? - удивленно повторила Нуну. А меня еще больше удивило бы, если б Девдариани произнес хоть одно слово!
- Ну, что тебя беспокоит? Что ты чувствуешь? Говори же!
- Чувствую приближение смерти, доктор! - простонал наконец Девдариани.
- Ради бога... не зови меня доктором! Фельдшерица я!
- Для нас ты все: и доктор, и профессор, и королева!
- Ладно, зови хоть академиком, только скажи, как это ты чувствуешь приближение смерти?
- Вот так: идет, идет, подходит ко мне, я слышу ее дыхание... - начал Лимон.
Вдруг из коридора донесся страшный вопль.
- Не выйду!.. Не хочу!.. Пустите меня!.. Пока не приведете прокурора, я не стану есть!..
Наш надзиратель стремглав выбежал из камеры. И тут произошло небывалое в истории "губернской" событие: то ли ее толкнул Гулоян, то ли задел выбегавший надзиратель, только дверь камеры с лязгом захлопнулась! Нуну вскочила как ужаленная, метнулась к двери, рванула ее, но было уже поздно: щеколда замкнулась снаружи, Нуну повернулась, прижалась спиной к двери и уставилась на нас расширенными от ужаса глазами. А мы, застыв на местах и затаив дыхание, потрясенные, смотрели на нее. Бледный как полотно Девдариани встал и медленно направился к ней. Я похолодел.
- Не подходи! - взвизгнула Нуну. - Не подходи! Не подходи!
Девдариани обеими руками схватил онемевшую от страха Нуну, приподнял ее, поднес к стоявшему посередине камеры стулу, поставил на этот стул и несколько минут молча смотрел на нее. Потом отступил на три шага, воздел, словно в молитве, руки и шепотом начал:
О дивный стан, о стройный стан, о рук твоих переплетенье!
Очей, ресниц, бровей агат, граната губ твоих цветенье!
Ухватившись рукой за металлическую стойку нар, я стоял как окаменевший. Во рту пересохло.
В груди лелея образ твой, луной ущербною я таю!
Отрады нет, и в тягость жизнь, и смерть я, грешный, призываю!
Девдариани повернулся к нам. По щекам его стекали слезы.
О вы, кто любит и любил! Молю, страдалец, вас,
несчастный:
Миджнура* мертвого - меня - земле предайте в день
ненастный!**
_______________
* М и д ж н у р - влюбленный. (Арабское "меджнун" - "обезумевший
от любви".)
** Стихи грузинского поэта Бесики (Виссариона Габашвили; 1780
1791).
Девдариани сглотнул слезы, бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.
Оглушенная, оторопевшая Нуну стояла на стуле и лишь моргала полными слез глазами. Чтобы не разрыдаться перед заключенными, она вдруг соскочила со стула, подбежала к двери и забарабанила кулачками.
В камеру ворвался перепуганный надзиратель.
- Кто захлопнул дверь? - взревел он.
Мы молчали. Нуну вышла.
- Гоголь, кто запер дверь? - налетел надзиратель на Чичико.
Все поняли - за криком он хотел скрыть собственную оплошность.
- Идите, начальник, ничего плохого не произошло, - спокойно ответил Гоголь.
- Если ее кто обидел, сгною всех в карцере! - пригрозил надзиратель.
Гулоян встал, пересек камеру и остановился перед надзирателем:
- Сказали же тебе: уходи, пока красивый!
С минуту надзиратель и Тигран смотрели в глаза друг другу.
Потом надзиратель круто повернулся и вышел из камеры.
Камера облегченно вздохнула.
Ночью камера спит многоликим, тревожным сном. Люди стонут, бредят, плачут, смеются во сне. Мятежный, беспокойный дух витает ночью по камере...
Сегодня, утомленные впечатлениями дня, мы улеглись раньше обычного. И каждый из нас затаил в груди невысказанную грусть или радость от того странного, необыкновенного и незабываемого, что произошло сегодня у нас...
Вот уже два часа я лежу с открытыми глазами. Сон не идет. Я не свожу глаз с висящей под потолком мигающей лампочки. Лампочка напоминает мне вспугнутого на рассвете светлячка: ночь не ночь, день не день, и бедный светлячок беспомощно носится в воздухе, не зная, как быть - светить или погаснуть...
Я не сплю. Мне не спится.
Не спит лампочка под потолком. Ей бы очень хотелось уснуть, но нельзя. Она обязана бодрствовать.
И еще не спит глазок в дверях камеры, единственный циклопический глаз, смотрящий не изнутри наружу, а наоборот - снаружи вовнутрь. Я чувствую, как он раскрывается периодически и смотрит, настойчиво всматривается в каждого из нас.
Спят все, кроме меня. Все? Нет, не все. Девдариани не должен спать. И хотя лежит он без движения, я готов поклясться - он не спит.
- Лимон? - позвал я тихо.
Он не ответил.
- Лимон! - повторил я. - Ты ведь не спишь?
- Что тебе? - откликнулся он.
- Не спится мне!
- Может, спеть тебе колыбельную?
- Лимон, а как звать тебя?
- Что, Лимон тебе не нравится?
- Нравится. Но ведь это не настоящее имя.
- Како мое имя. Акакий.
- Акакий - Како - Каки, - сказал я про себя.
- Что?
- Ничего. А почему - Лимон?
- В детстве меня звали Макакой. А Лимоном прозвали позже, на втором сроке... Желчь у меня разлилась, понимаешь? Пожелтел, как лимон.
- Ну, знаешь... Дыня тоже желтая!
- Да и характер у меня немного того... кислый.
- А-а...
- Успокоился теперь?
- Нет.
- Не вздумай только говорить, что желтым и кислым бывает огурец! предупредил Лимон.
Наступила долгая пауза.
- Лимон! - снова начал я.
- Ну, что еще?
- Ты влюбился? - спросил я, и сердце мое затрепыхалось в ожидании ответа.
- Что-о-о?!
- Влюбился, говорю, в нее?
- В кого?
- Будто не знаешь!
- В кого же?
- В Нуну!
Лимон долго не отвечал.
- Ты, дорогой мой, - наконец заговорил он, - мало того, что зеленый, простофиля, да к тому же, оказывается, еще и балбес!
- Ладно, ладно, поглядел бы ты на себя, когда ты ее подхватил... А как стихи читал...
- Глупости!
- А плакал почему?!
- Ну, знаешь, у заключенного глаза на мокром месте...
- А я? Почему я заплакал?
- А ты разве не заключенный?
- Хорошо. Но ведь Нуну тоже плакала?
- Она всех нас жалеет одинаково...
- Лимон, ты любил когда-нибудь?
- Любил. С первого до третьего класса любил одну девочку. Нелли ее звали... Когда учительница выстраивала нас парами, чтобы перейти улицу, мы всегда оказывались рядом...
- Потом?
- Потом ничего... Больше никого не любил. Не успеваю влюбляться часто меня сажают! - вздохнул Лимон.
- Значит, не любишь Нуну? - пристал я.
- Люблю! Еще как! Только не Нуну. У моей возлюбленной нет имени! Нуну, Манану, Кетино, Жозефину, Тамар - всех я люблю, понимаешь? Я женщину люблю, понимаешь? Женщину и красоту!
У меня отлегло от сердца.
- А Нуну очень красивая, правда, Лимон?
- Нет.
- Как это нет?!
- А вот так. Я и ты - заключенные, узники. И мы изголодались по женщине. Поэтому эта фельдшерица и кажется нам красавицей. А на воле она казалась бы самой обыкновенной девушкой.
- Что ты, Лимон! Такой красивой девушки я еще не встречал!
- Слушай, ты что, правда влюбился в нее?
- Еще как! - выпалил я и почувствовал, что краска залила мое лицо.
- Ва-а-а, значит, любит! - проговорил про себя Лимон.
- Люблю, Лимон, люблю! - подтвердил я.
- Снится?
- Как же она приснится, если я не сплю ночи напролет!
- Значит, не снится?
- Я видения вижу... Когда вы спите, я вижу, как она входит в камеру... То появится, то исчезнет...
Девдариани громко рассмеялся.
- Ты что? - удивился я.
- Вот теперь я верю, что ты не убийца.
- Почему?
- Потому что убийцы ночью видят мертвецов, а не женщин!
- А ты почем знаешь?
- Знаю...
- Откуда?
- Утром спроси у Тиграна. Он объяснит... А теперь - спать! - Лимон отвернулся к стене.
Прошло немало времени, а я так и не смог уснуть.
- Лимон! - позвал я.
- Ты что, еще не спишь, парень? Все носишься со своей Нуну?
- Да, Лимон, все с ней!
- Счастливый ты человек!
- Лимон, знаешь, по-моему, самое великое из всего, что создано на свете, - женщина!
- Может быть! - ответил Лимон после длительного раздумья.
- Самое великое из всего, что создано, - это азбука, знамя и гимн, ибо в них истоки свободы! - услышали мы вдруг голос Исидора.
Я вздрогнул.
- Вы тоже не спите, дядя Исидор? - спросил Девдариани.
- Нет.
- Почему?
- Убитый мерещится...
- Шутите, дядя Исидор!
- Нет, не шучу... Еще несколько ночей, и я, наверное, не выдержу, умру!
- Что вы, дядя Исидор, до смерти еще долгий путь! - успокоил его Лимон.
- Самый долгий путь тот, по которому идут и не возвращаются. Понял?
- Не понял...
- Жаль...
Исидор умолк. Молчали и мы. Тишина воцарилась в камере...
...Потом вновь явилось Солнце. Сегодня Светило было столь велико, что не смогло протиснуться сквозь решетку нашего окна. Оно, словно руку, протянуло свой луч, обняло меня, приподняло с нар и увело с собой...
ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ
Нуну лежала на кровати навзничь, подложив под голову руки. Она смотрела на меня полуприкрытыми глазами, видя и не видя, как бы блуждая в смутных, далеких сновидениях. Я сидел на краю кровати и терпеливо ждал, когда она проснется окончательно, удивленная, присядет на постели, обнимет меня и скажет своим мягким грудным голосом: "Заза, мой Заза!.."
Долго сидел я затаив дыхание, а потом понял, что Нуну давно уже не спит, уже смотрит на меня своими большими черными глазами и вовсе не удивляется, что кто-то сидит на ее кровати и пожирает глазами ее красивую, обнажившуюся во сне грудь и что этот кто-то я, Заза Накашидзе.
- Ты пришел с солнечным лучом, да? - спросила она.
- Да.
- Но почему ты сперва не пошел к матери?
- Мать подождет... Куда мать денется?
- Бедные матери!.. Когда я стану матерью, а мой сын убийцей, мне тоже придется ждать... Куда я денусь? Верно? - Нуну рассмеялась странным, грустным смехом.
- Ты сомневаешься в моей невиновности? - спросил я с болью в сердце.
- Прошло два месяца - долгих, страшных два месяца ожидания. Два месяца могут превратиться в два года, в шесть, десять, пятнадцать лет...
- Я прошу тебя лишь об одном годе! Жди меня всего один год!
- Почему?
- За год все прояснится...
- А если не прояснится?
- Тогда ты свободна.
- А почему я не свободна сейчас?
- Сейчас ты обязана ждать!
- Я к этому делу непричастна! Я не несу никакой ответственности! И никто не вынудит меня ждать!
- Я также непричастен к этому делу, но меня заставляют ждать.
- Ты - заключенный, ты - в тюрьме.
- Ты тоже в тюрьме!
- Каким образом?
- Я - твои камера, замок и тюрьма.
- Ты обвиняемый, а я невиновна.
- С сегодняшнего дня ты также обвиняемая!
- В чем я обвиняюсь? Быть может, в том, что я каждый день прихожу сюда и даю тебе люминал? Но ведь таких, как ты, у меня сотни! Или в том, что я не отказала твоей матери, которая пришла ко мне ночью и коленопреклоненно умоляла меня передать тебе письмо? Но я сделала это не ради тебя, а ради твоей матери, которая в тот миг мне напомнила мою покойную мать... Я и не знаю, о чем говорилось в том письме...
- В том письме мать просила меня говорить правду и только правду.
- Почему?
- Потому что правда - источник свободы!
- А если ты - убийца? Я ничего не знаю о тебе. Кто ты? Откуда и зачем ты пришел в мою жизнь?
- Я - Заза Накашидзе, сын Ноя. Я и мой отец дали начало роду человеческому, и с тех пор ты - жена моя. Я люблю тебя миллион лет, и теперь я обвиняю тебя.
- В чем обвиняешь меня?
- В убийстве, воровстве, взяточничестве, измене Родине, прелюбодеянии.
- В чем еще?
- Во всех смертных грехах... Тебя вместе со мной поставят у стенки. Тебя расстреляют.
- А что будет потом?
- Потом? Ты умрешь, и никто не поинтересуется - кто ты, была ли ты виновна.
- Потом?
- Никто тебя не оплачет, никто не придет на твою могилу.
- Дальше?
- Ты превратишься в землю, и все, посеянное в тебе, прорастет лебедой и сорняком.
- Потом?
- Потом тебя, как непригодную землю, начнут обжигать. Ты станешь кирпичом.
- Дальше?
- Из тебя сложат дом. И дом рухнет, и люди, много безвинных людей погибнет под твоими развалинами.
- Дальше?
- Твои развалины обнесут колючей проволокой.
- Почему?
- Потому что они долго еще будут угрожать людям гибелью.
- Хватит! Кто мне предъявит столь жалкое обвинение?
- Я!
- Кто ты?
- Я - обвиняемый без вины человек.
- И ты, безвинный, можешь обвинить меня, безвинную? Тебе не жаль меня?
- Нет!
- Почему?
- Потому что никто...
- И тебе не стыдно?
- Нет!
- Почему?
- Потому что многие вокруг меня не стыдятся ничего.
- И вы так живете?
- Мы не живем. Мы влачим жалкое существование.
- Вы от сотворения мира были такими эгоистами или стали потом?
- Одни были, другие стали.
- А ты? Что же стало с тобой?
- Не знаю! Ничего я не знаю, Нуну! Спаси меня, иначе я погибну!
Я опустился перед Нуну на колени, приник головой к ее груди и заплакал, я почувствовал нежное прикосновение ее ласковых, теплых рук, и шелковые ее волосы закрыли мое лицо. Потом я услышал горячий шепот Нуну:
- Заза, бедный мой Заза! Что с тобой, дорогой мальчик? Не бойся! Я буду ждать тебя тысячу лет! Если возможно ожидание после жизни, я буду ждать тебя и после жизни. Я люблю тебя, Заза! О, как я тебя люблю! Люблю таким, какой ты есть, - виновным и безвинным, убийцей и убитым... Люблю, люблю, люблю тебя, мой Заза!..
Долго шептала Нуну, и горячие ее слезы капали мне на лицо.
- А теперь встань и уходи! - сказала потом она. - Опусти только занавеску - солнце режет глаза...
Я опустил занавеску.
Нуну закрыла глаза.
Нуну заснула.
ПАДШИЙ АНГЕЛ
Утром нас разбудил надзиратель.
- Подъе-о-ом! Подъе-о-ом! - гремел в коридоре его зычный голос.
Отворилась дверь камеры.
- Староста! - крикнул надзиратель.
- Я! - лениво отозвался Гоголь, протирая глаза.
- Выходи в библиотеку!
- Знаю я вашу библиотеку... - пробурчал про себя Гоголь. Чернышевский, ступай ты, выбери там чего-нибудь!
Гамцемлидзе взял несколько книг, лежавших на полке в углу камеры, и вышел.
Тюремную библиотеку богатой не назовешь. Каждая прочитанная книга, словно бумеранг, возвращается к тебе спустя неделю. И тем не менее всякий раз, когда надзиратель объявляет об очередной смене книг, нас охватывает радостное волнение. Мы ждем чего-то нового, интересного, что способно заставить хоть на один день забыть про свое горе. Книга в тюрьме приобретает одно несомненное преимущество: ее герой входит в твою жизнь быстро и непосредственно, ты не взвешиваешь на аптекарских весах каждый его шаг, не смотришь ему в зубы с позиций критика - принимаешь его таким, каков он есть. Потому что в тюрьме тебе не хватает друга, человека, близкого и каждое новое лицо - будь то даже книжный герой - для тебя дорого и желанно.
Гамцемлидзе вернулся. Он с недовольным ворчанием бросил на стол стопку книг и улегся на нары. Все кинулись к книгам.
Не имея желания бороться, я подошел к столу последним. Остались две книги: "Времена Короленко" Горького и брошюра "Русскому трамваю - 60 лет".
Я взял Горького, хотя уже читал его два раза.
- Заза-джан, мне досталась какая-то минеральная книга - "В соляной колыбели"*. Ты не знаешь, что это такое? - спросил меня Тигран.
_______________
* "В с о л я н о й к о л ы б е л и" - рассказ советского
грузинского писателя Р. Коркиа.
- Хороший рассказ, прочти! - ответил я. - Чернышевского не было? спросил я Гамцемлидзе. Он подозрительно взглянул на меня, но, убедившись, что я не разыгрываю его, вздохнул:
- Не было...
- Может, прочтешь Горького?
- Читал уже...
- Гамцемлидзе, что ты прицепился к этому Чернышевскому? Видишь ведь, нет его! - сказал Тигран.
- Мой разум, уважаемый, нуждается в политической пище, в политической литературе! У меня в голове мозги, а не девственная целина, как у вас!
- Ладно, ладно!.. Целина!.. Ты такой же паразит, как и я, потому и валяешься здесь, рядом со мной... Чернышевского захотел! Об этом тебе следовало подумать там, на воле, а не в тюрьме!.. Читай то, что дают, и пой "Таво чемо", а не хочешь - иди к... - загнул Тигран.
- И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.
- Не сидят, а восседают!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17