Долго еще бушевал наш военрук, наконец он стал успокаиваться, приговаривая время от времени:
– А? Папирос им захотелось!.. Я вам покажу папиросы!..
И вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное и непонятное. Хатия, не проронившая во время вышеописанной бурной сцены ни одного слова, подошла к учителю и сказала:
– Уважаемый Леван Петрович! Никогда в жизни я не была ябедой, но теперь не могу скрыть от вас: пока вы руководили боем на берегу Супсы, мальчики достали из вашего кителя папиросы и одну из них начинили порохом – все равно, мол, нам он не даст закурить… Они думали, что раз я не вижу, то я и не услышу ничего…
– Да ты с ума сошла! Что ты брешешь? Врет она, Леван Петрович! – заорал я вне себя от искреннего возмущения.
– Испугался? – спросила иронически Хатия, моргая глазами.
– Ах, вот оно что… – проговорил учитель и оглядел нас испепеляющим взглядом.
– Врет она все, Леван Петрович! Признайся, дура, врешь ведь? – вмешался Нодар.
– Сам ты дурак, и сам ты врешь! – сказала спокойно Хатия.
Изумленный класс, разинув рты, смотрел на заупрямившуюся Хатию.
– Так… Не двигаться с места! – приказал шепотом побледневший учитель и встал. Он подошел к висевшему на дереве кителю, достал из кармана коробку папирос, внимательно осмотрел каждую папироску и, не заметив ничего особенного, повернулся к Хатии:
– Порохом, говоришь, начинили?
– Порохом, Леван Петрович!
– Прекрасно… Теперь слушай мою команду! – Учитель подошел ко мне. – Сосо Мамаладзе! Закуривай! – и протянул мне раскрытую коробку.
– Что вы, Леван Петрович! Не хочу!
– Не хочешь? Бери сейчас же!
– Хотите взорвать меня, Леван Петрович?
– Говорю тебе, закуривай!
«Черт с ним, – подумал я, – закурю с закрытыми глазами, в худшем случае опалю себе нос!» Протянул руку, достал из коробки папироску, закурил и жадно затянулся.
А учитель продолжал обходить ребят:
– Ну-ка, закуривай, Яго Антидзе!.. Бери папироску, Отар Тавадзе!.. Не стесняйся, Кажура Гагуа!.. Посмотри мне в глаза, Отия Каландадзе! Возьми папироску!
– Я не курю, Леван Петрович!
– Что-о-о?
– Не курю я!
– Закуривай, если тебе дорога жизнь! Отия закурил и закашлялся.
– Убиваете меня, Леван Петрович? – прохрипел он.
…В коробке осталась одна-единственная папироска. Учитель отошел в сторону и стал наблюдать, кто же станет жертвой нашего неслыханного вероломства. А мы курили – осторожно, небольшими затяжками и тем не менее с огромным наслаждением.
– Быстрое! Что вы тянете? – торопил нас учитель.
– Между прочим, никуда я не спешу… – заявил Отия. – Мда-а-а… Отличный табак! – добавил Нодар, затянулся последний раз и бросил окурок.
– Прекрасные Папиросы! – подтвердил Яго Антидзе.
Вслед за ними бросили докуренные папиросы Отар Тавадзе, Ромео Чануквадзе и другие.
Остались я и Отия Каландадзе. Вскоре Отия тоже избавился от адской машины, и теперь весь класс с затаенным дыханием смотрел на меня. Учитель сгорал от нетерпения. Я взглянул на свою папироску – ее осталось всего на одну затяжку. Я зажмурился, медленно затянулся, набрал во рту ароматный дым, проглотил его и… открыл глаза. Папироска догорела до мундштука. Взрыва не произошло. Я вздохнул полной грудью и щелчком далеко отбросил окурок.
Класс ахнул. Теперь начальник объединенного штаба и его войско стояли друг против друга и не знали, как поступить дальше. Наконец учитель приблизился ко мне и произнес голосом, от которого дрогнули сердца даже самых отчаянных наших головорезов:
– В коробке лежит одна папироска, и ее выкуришь ты, Сосо Мамаладзе!
– Не могу больше, Леван Петрович! Благодарю вас!
– Мамаладзе…
– Эту папироску можете выкурить вы, Леван Петрович, она не взорвется! – сказала вдруг громко Хатия.
Все обернулись к ней.
– Как?..– прошептал учитель.
– Не взорвется, – повторила Хатия, – не было никакого пороха…
И тогда взорвались мы. В припадке смеха мы катались по земле, кувыркались, вопили, дрыгали ногами и становились на головы. Учитель долго сдерживал себя и наконец захохотал так, как, наверно, не смеялся никогда в жизни…
…Когда все успокоились, он подошел к Хатии и сказал:
– Ты думаешь, мне жалко для них папирос?
– Нет, Леван Петрович, этого я не думаю, – ответила Хатия. – Просто мне хотелось доставить мальчикам это удовольствие… Простите меня, Леван Петрович…
Учитель погладил Хатию по щеке, обнял ее за плечи и медленно повел к дороге.
– Мамаладзе! – крикнул он, не оборачиваясь. – Собери класс и следуйте за нами!
– Класс, стройся! – гаркнул я. – Равняйсь! Смир-р-р-но! К колхозной плантации ша-а-агом… марш! Раз-два-три!..
Я побежал вперед и встал во главе отряда.
– Молодцы, орлы!.. Молодцы!.. Строевым шагом!.. Запевай! И затопали опять по долине Супсы наши орлы – кто в отцовских, кто в дядиных брюках и блузах, кто в лаптях, кто в калошах, а кто и босиком… И огласились опять берега реки нашей веселой, задорной песней:
Я в тебе души не чаю, Повелительница чая. Если замуж пожелаешь, Сам тебя я обвенчаю…
…В ту майскую ночь Советская Армия перешла в генеральное наступление по всему фронту.
ТАКОВА ЖИЗНЬ
Наступили каникулы. Июнь – самая пора купания, футбола, лело, борьбы, лапты. Но июнь сорок третьего мало похож на довоенные каникулы… Какой там футбол!.. Ребят словно подменили.
– Бондойя, сыграем в лапту!
– С ума сошёл! А кукурузу полоть?
– Пошли, Нодар, погоняем мяч!
– Некогда, Сосойя, иду за дровами…
– Отия, зови своих, поборемся!
– Не до борьбы мне, еле ноги волочу…
Мы отлично понимали, что сейчас нам не до игр и забав, но привычка брала свое. Кроме того, очень хотелось хоть на один день забыть про наши нужды и горести, вернуться к счастливым дням беззаботного детства. Бывало, мы собирались на лужайке, разбивались на партии, уже подбрасывался в воздух мяч, но тут то один, то другой из ребят вспоминал про неотложное дело и, помявшись, уходил. За ним уходили второй, третий, и постепенно лужайка пустела… Иными глазами смотрели теперь мы на жизнь своего села, иными глазами смотрело на нас село.
Однажды утром зашла к нам соседка Мака и попросила тетю:
– Кето, дорогая моя, сегодня у меня нади. Одолжи, пожалуйста, твоего Сосойю!
– Иди, Сосо! – сказала тетя.
И я, как взрослый, работал у Маки с утра до позднего вечера, за ужином ел и пил, как взрослый, и напился как взрослый… И тетя перед сном помыла мне ноги теплой водой точно так, как когда-то бабушка мыла ноги возвращавшемуся с поля дедушке…
…Теплый июньский вечер сорок третьего… Тетя на кухне собралась испечь мчади. Она взяла кадку с мукой, встряхнула, опрокинула ее над корытом. Высыпалось несколько горстей муки. Тетя налила в корыто теплой воды и стала одной рукой месить тесто. И вдруг я увидел, как в тесто одна за другой капнули слезы…
– Почему ты плачешь, тетя? – спросил я, хотя прекрасно догадывался о причине ее слез.
– Это все, Сосойя, больше нет… – показала она комок теста.,
Я промолчал. Тетя вытерла руки и тихо сказала:
– Как нам быть, Сосойя?
– Тетя Кето! – раздалось вдруг со двора.
– Заходи, Хатия! – крикнул я, Вошла Хатия.
– Здравствуйте!
– Здравствуй, детка! – ответила тетя. – Сосойя, подай Хатии стул!
Я принес треногий стульчик, усадил Хатию, а сам поднялся в оду, прошел в заднюю комнату и остановился у нашего старого семейного сундука. Долго стоял я и раздумывал, потом решительно ухватил сундук за ручку и поволок его вниз по лестнице, затащил на кухню и поставил перед очагом.
– Что это, Сосойя? – удивилась тетя.
– Здесь одежда папы и мамы.
– Ну и что?
– А то, что я продам ее!
– Ты с ума сошел?! – испугалась тетя.
– Сошел. Отвезу в Набеглави и обменяю на кукурузу!
– Слышишь, Хатия, что он говорит?
– Слышу, тетя Кето…
– А что же нам делать? Помирать с голоду, что ли! – сказал я.
– Сосойя! Возьми сию же минуту сундук и поставь на место! – приказала тетя.
Я откинул крышку сундука… Сердце у меня дрогнуло и больно сжалось… Я извлек из сундука кожаный полушубок отца. Каждое лето мы проветривали хранившуюся в сундуке одежду, и никогда ничего, кроме чувства любви и уважения к этому полушубку, я не испытывал. Теперь я вдруг испугался, словно сдирал его с покойника.
– Возьму это, и это, и это! – крикнул я, заглушая подступившие рыдания.
– Не делай этого, Сосо! – взмолилась тетя.
– Возьму, возьму! Плачь, сколько хочешь! И сапоги возьму, и брюки, и халат! – кричал я, выбрасывая вещи одну за другой. Вдруг я осекся и замолчал. На самом дне сундука лежало сложенное вдвое розовое платье. Я достал платье, развернул его, потом снова сложил, опустил на дно, положил сверху халат и брюки отца и захлопнул крышку. – Хорошо, тетя, не плачь… Возьму только сапоги и полушубок… Одолжу у Манасэ Таварткиладзе осла и утром отправлюсь в Набеглави.
Тетя молчала.
– Я пойду с тобой! – сказала Хатия.
Утром чуть свет я и Хатия стояли во дворе Манасэ и поглаживали по спине тощего, костлявого осла. Манасэ вертелся тут же, седлая осла и наставлял нас:
– У осла, дорогие мои, длинные уши, но человека он слушается плохо… Осел любит ласку, вежливое к себе отношение…
– Станет еще Сосойя объясняться в любви твоему ослу! – вставила Хатия.
– Не станет, так осел умеет и лягаться! Осел – это тебе не лошадь, – свистни, она и побежит за тобой… Нет, брат, осел знает себе цену!
– Да ладно, дядя Манасэ, осел есть осел!
– Нет, дочка, не так! Наполеон, скажу я тебе, покорил Египет благодаря ослам! А бои на Кавказе? Не будь ослов, кто бы тащил пушки и боеприпасы через скалы? Автомашины? Или лошади? Так что…
– А если предложить тебе обменять осла на хорошую лошадь… Согласишься? – спросил я.
– Что я, осел, что ли? Ишь ты! Осла на лошадь! Да я, если хочешь знать, этим ослом и живу!.. Все, готово! – Манасэ отступил на шаг, критическим взглядом оглядел оседланного осла, потом добавил:– Вдвоем на него не садитесь, он этого не любит, обязательно сбросит вас! Садитесь по очереди… Если он заупрямится, не бейте и не понукайте его! Он этого не любит!
– Не волнуйся, дядя Манасэ, все будет хорошо! – успокоила его Хатия.
– В тебе-то я уверен, умница моя, но вот твой отец, видно, спятил! Доверить ребенка Сосойе-сумасшедшему!
– Ничего, дядя Манасэ, ничего с нами не станет!
– Ну ладно, счастливого вам пути!.. Значит, договорились, Сосойя: плата за осла – полпуда кукурузы. Так?
– Так, дядя Манасэ, так!
– Ну, с богом!
Мы завернули к Хатии. Дядя Виссарион битый час слезно умолял меня оберегать Хатию, потом снял со стены двуствольную «централку»:
– Прихвати-ка ружье, Сосойя, авось найдется дурак, даст за него пуда полтора кукурузы…
Наконец мы тронулись. Дядя Виссарион проводил нас до околицы и стоял там, пока мы не скрылись с глаз.
В те времена осел в Гурии считался такой же диковинкой, как и иностранные туристы… Мы шагаем по шоссе, ведущему в Набеглави, и вся детвора встретившегося по пути села с гиканьем несется за нами. Мне стыдно, я огрызаюсь на детей. Осел – ему-то начхать на всех – топает себе, смешно шевеля ушами. Хатия восседает на осле, как царица Тамара на белом скакуне, и блаженно улыбается.
– Что им нужно, Сосойя? Они что, осла не видели? – спрашивает Хатия.
– Отстань, ради бога, а то пошлю тебя обратно домой!
– Вернусь, если хочешь…
– Сиди и не болтай много!
– Сосойя, может, остановиться у кого-нибудь?
– У кого ты здесь остановишься? Село беднее нашего! Мы наконец миновали село и вздохнули свободно.
К вечеру вступили в Набеглави. Я остановил осла у первых же ворот и крикнул:
– Эй, хозяин!
Из дома вышли среднего роста рябой дядька и носатый мальчик моих лет.
– Пожалуйте! – пригласил рябой, распахивая ворота.
Я завел осла во двор, ссадил Хатию и поздоровался с хозяевами.
– Вы кто будете? – спросил рябой.
– Да вот, меняем сапоги и полушубок на кукурузу…
– Покажи!
Я показал. Рябой стал внимательно рассматривать вещи.
– Осел твой? – спросил носатый мальчик.
– Мой.
– А девочка кто?
– Никто.
– Ее тоже меняешь на кукурузу? – осклабился носатый.
– Заткнись, а то получишь по зубам!
– Кто это, Сосойя? – спросила Хатия.
– Никто. Нос!
– Она что, слепая? – удивился мальчик.
– Слепая, но не глухая, дурак!
– Ты, парень, пришел сюда ругаться или торговать? – спросил меня рябой.
– Пусть он не болтает глупостей, и я не буду ругаться!
– Замолчи ты! – прикрикнул рябой на сына и вновь обратился ко мне:– С чего ты решил в такую жару продавать полушубок?
– Не хочешь – не бери!
– Сколько ты просишь за него?
– Денег мне не надо, меняю на два пуда кукурузы.
– Обалдел?!
– Да.
– Даю полпуда.
– Полпуда – это один карман полушубка.
– Ну вот, наполню все карманы, и конец делу!
– Сосойя, как он одет, этот дядя?
– Как? Да… Рубашка на нем рваная…
– Ну и пусть ходит в рубашке! Дай сюда полушубок! Я передал полушубок Хатии.
– А за сапоги? – спросил рябой.
– Наполним ему сапоги кукурузой, и хватит! – выступил из-за спины отца носатый.
– Говори, сколько просишь за сапоги? – повторил рябой.
– Ничего!
– Даром, что ли, отдаешь?
– Даром растет у тебя вот этот балбес, присмотри-ка лучше за ним! – Я вырвал сапоги из рук рябого.
– Слушай, ты! Ты чего это здесь раскричался? Думаешь, я боюсь твоего ружья? – вспылил рябой.
– Идем, Сосойя! – сказала Хатия.
Я усадил ее на осла, и мы направились к воротам.
– Одну минуточку, Сосойя!.. Они еще во дворе?
– Да. А что?..
– Погоди… Дядя, – крикнула Хатия, – а осла ты не купишь?
– Зачем мне осел? – удивился рябой.
– Будешь иметь в доме двух ослов! – расхохоталась Хатия. Рябой разинул рот. Носатый начал было искать на земле камень, но я снял с плеча ружье, и он тотчас же укрылся за спиной отца.
Мы продолжали путь. Когда добрались до конца села, осел замедлил шаг.
– Где мы, Сосойя? – спросила Хатия.
– Выходим из села.
– А какое сейчас время?
– Темно уже, Хатия.
– Ну так остановимся, Сосойя… Устала я.
– Ладно.
Мы остановились у крайнего дома. На мой крик вышел старик с лампой в руке.
– Кто там?
– Я, Сосойя Мамаладзе!
– Какой еще Сосойя?
– Ну, я не знаю какой… Одним словом, Сосойя! Старик проворно спустился по лестнице, пересек двор, подошел к нам, осветил лампой и удивленно осмотрел нас.
– В чем дело, детки?
– Хотим переночевать у вас, дядя…
– Так пожалуйте, пожалуйте! – пригласил старик и широко распахнул ворота.
Мы вошли во двор. Я помог Хатии слезть с осла.
– А как с ослом, дядя?
– Распряги его, и пусть себе пасется во дворе. Никуда он не денется!
Я снял наш хурджин, распряг осла, взял Хатию за руку, и мы пошли за стариком.
– Какано! Какано! – позвал он. На балкон вышла женщина в платке.
– Принимай гостей, Какано!
– Пожалуйте, батоно! – засуетилась женщина. – Сюда пожалуйте!
Мы поднялись на балкон, вошли в комнату. Я усадил Хатию на тахту и сел рядом.
– Мир дому сему! – спохватился я.
– Дай бог тебе мира и счастья! – ответила хозяйка. Наступило неловкое молчание. Хозяева разглядывали нас, я и Хатия молчали и не догадывались, что старикам не терпелось узнать, кто мы, откуда, зачем пришли сюда.
Я осмотрелся. Вдоль противоположных стен комнаты стояли две тахты, на одной из которых сидели я и Хатия, посередине – стол, вокруг него – четыре стула; у камина – несколько треногих стульчиков. На стене висел фотопортрет солдата в застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Собственно, не один, а два портрета в одной рамке. Солдат с портрета глядел на меня сердито. Но удивило меня не это – каждый волен хмуриться или улыбаться перед объективом, – а другое: почему хозяину понадобилось помещать в одной рамке два портрета?
– Вы откуда, детки? – нарушила наконец тишину хозяйка.
– Мы, тетя, взяли кое-что из одежды… обменять на кукурузу… Ну вот… Если можно, разрешите переночевать у вас, – ответила Хатия.
– Деточка моя дорогая!.. Да я вас вообще не отпущу отсюда, если вам понравится у нас!
– А какая у вас одежда? – спросил деловито хозяин. Я поставил перед ним хурджин.
– Бабило Вашакмадзе! Нашел время заниматься одеждой! Дети, наверно, умирают с голоду! – напустилась хозяйка на мужа.
– Ну и ступай на кухню! Я, что ли, приготовлю ужин? Бабило стал разглядывать полушубок, потом надел его, посмотрел в висевшее на стене зеркало, покачал головой, скинул полушубок и бережно положил на тахту. Потом взял сапоги, повертел в руках.
– Можно примерить?
Я кивнул головой. Бабило скинул чувяки, подтянул шерстяные носки, надел сапоги, прошелся по комнате, выставил вперед правую, затем левую ногу и снова сел.
– Отличные сапоги!.. Сколько, сынок, хочешь за них?
– Пуд кукурузы, дядя Бабило.
– Пуд кукурузы, – повторила Хатия.
– Гм, почти даром… Да вот беда: где ее взять-то, кукурузу? – проговорил Бабило и стал скидывать сапоги.
Какано поставила у камина низенький столик, разложила молодой сыр, мчади, маринованный лук-порей и кувшинчик с вином.
– Идите, детки, поужинайте чем бог послал! – пригласила она нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15