Или все же стоит? Ее охватила паника. Что если Бретт собирается вечно держать ее взаперти, да еще не будет к ней заходить?
Постепенно она успокоилась. Должен же кто-то выносить ночной горшок, приносить ей еду и воду для умывания. Наверняка Питер и Бетси не станут перекладывать такие дела на плечи хозяина!
День тянулся бесконечно. Никто не приходил. Она не желала есть, переходя от ярости к отчаянию. Он просто чудовище, настоящее чудовище. Она замужем за чудовищем. Она все больше падала духом, но стоило ей подумать о несправедливости своего заточения, как она снова приходила в ярость. Злость приносила облегчение, — в отличие от отчаяния, это чувство было ей знакомо.
Она снова расхаживала по комнате, когда вдруг показалось, что она слышит чьи-то шаги. Она замерла, вслушиваясь. Она не ошиблась — кто-то приближался по коридору. Сторм уставилась на дверь, услышала звук повернувшегося в замке ключа и почти перестала дышать, когда дверь распахнулась. В комнату вошла Бетси, следом за ней Питер. Оба несли ведра с горячей водой.
— Бетси! — воскликнула Сторм, стягивая с кровати простыню и держа ее перед собой. — Где моя одежда? Вы должны помочь мне. Этот ублюдок меня запер!
Бетси ахнула, Питер прикусил губу, а Бретт засмеялся с порога. Она набросилась на него:
— Как вы посмели!
— Что? Вы не хотите принять ванну? — Он поморщился.
— Вы знаете, что я имею в виду!
Наполнив ванну, Бетси и Питер забрали поднос и ушли. Бретт закрыл за ними дверь и прислонился к ней, небрежно скрестив руки на груди. Теперь он уже не улыбался. Все это совсем не казалось ему забавным.
— Бретт, я вас предупреждаю… — начала Сторм.
— Нет, — холодно прервал он, — это я вас предупреждаю. Вы будете сидеть взаперти, как дикое животное, пока я не смогу вам доверять, Сторм.
— Что? — Она была ошарашена.
— Вы слышали.
— Вы не смеете этого делать! — воскликнула она. — Не смеете! Как вы можете быть таким жестоким?
— Очень просто. Вы сбежали из дома. И не только сбежали, но еще ухитрились проехать почти пятьдесят миль, подвергая себя риску быть убитой или изнасилованной. Вам повезло, что я нашел вас, а это, надо добавить, удалось мне только после непрерывной одиннадцатичасовой скачки, когда я почти загнал двух моих лучших лошадей.
Сторм молчала.
Он продолжал:
— Потом вы принялись соблазнять меня, чтобы добраться до моего револьвера. Когда это не удалось, вы стали угрожать мне ножом. — Он приподнял бровь: — И вы еще удивляетесь, почему я так делаю? Или вы думаете, что мне хочется снова гоняться за вами?
— Я сама могу позаботиться о себе, — с вызовом заявила она. — У меня есть нож и винтовка. Вам надо было отпустить меня.
— Возможно, — пробормотал он. — Вода горячая. Питер принесет нам поесть. Пожалуй, я присоединюсь к вам. Вам наверняка до смерти надоело одиночество, и вы будете рады любой компании, даже моей.
— Будьте вы прокляты, Бретт д'Арченд, — прошипела она.
Он пожал плечами и устроился в кресле, приняв изящную и в вместе с тем очень мужественную позу. На нем были черные брюки и тонкая батистовая рубашка с едва заметной оборкой. Сторм тяжело опустилась на кровать, пытаясь свыкнуться с мыслью, что она действительно находится во власти этого непредсказуемого мужчины.
— Если вы дадите обещание, — сказал Бретт, — согласиться с тем, что вы моя жена, и больше не убегать, я освобожу вас.
Она уставилась на него, прикусив губу. Дать обещание? Могла ли она дать слово, а потом нарушить его? Конечно, могла. Сейчас излишняя щепетильность ни к чему.
— Обещаю, — неуверенно произнесла она. Он нахмурился:
— Вы просто маленькая лгунья. Я прочел все мысли, промелькнувшие в вашей обманчиво великолепной головке. Вы не собираетесь держать свое слово.
От расстройства она чуть не разразилась слезами. Она не могла опровергнуть его слова — это было правдой.
— Жаль, что я не перерезала вам глотку, — вскричала она, вставая и роняя простыню.
Она предполагала, что он разозлится, но, вместо гнева, он — что явилось полной неожиданностью — восхищенно пожирал ее тело горящими глазами. Она прикрыла грудь руками, пытаясь укрыться от его всепроникающего взгляда. Он улыбнулся, но не отвел глаз. Она потянулась за простыней, лежавшей у ее ног.
Он судорожно вздохнул, и Сторм слишком поздно поняла, что ее грудь почти обнажена. Вспыхнув, она прижала к себе простыню, остро ощущая пульсирующую реакцию своего тела на его внимание, и тут он небрежным движением выдернул простыню из ее рук. Она ахнула.
Он стоял перед ней с непроницаемым лицом, но ничто не могло скрыть горевший в его глазах голод.
— Проклятие! — проворчал он. Ее внезапно охватило восхитительное, всепоглощающее ощущение желания.
Он стиснул кулаки. Потрясенная, Сторм поняла, что он пытается взять себя в руки, что он не хочет дотрагиваться до нее. Широко распахнутыми глазами она наблюдала за быстрой сменой противоречивых чувств на его лице. Наконец он выдохнул и отошел от нее.
— Ваша ванна стынет.
Сторм пыталась побороть чувство огромного разочарования.
— Я не хочу принимать ванну, — сказала она, не в состоянии удержаться, чтобы не глянуть ниже пояса: он хотел ее! Если и не сознательно, то уж по крайней мере физически. Этою она не могла понять. Хуже того, она поняла, что сама испытывает чувство обиды.
Он отвернулся и подвинул ей стул. Стол был накрыт, тарелки прикрыты крышками, чтобы еда не стыла. Он как будто внимательно разглядывал стол; костяшки вцепившихся в спинку стула пальцев побелели. Сторм не шелохнулась.
— Тогда давайте есть, — сказал он, не глядя на нее.
Она не ела весь день, и вчера вечером тоже, и от источавшихся кушаньями восхитительных ароматов ее желудок сжимался в предвкушении пиршества. Бретт снял крышки с тарелок, и Сторм села, радуясь возможности не только поесть, но и отвлечься. Не глядя на Бретта — ей не хотелось его видеть, — она принялась за еду.
Она не поднимала глаз, пока не очистила всю тарелку и не ощутила более чем приятную полноту в желудке. Бретт внимательно наблюдал за ней с едва заметной улыбкой.
— Какая же вы маленькая дикарка, — нежно проговорил он.
Она услышала в его голосе легкое поддразнивание, но предпочла не обращать на это внимание.
— Может, я и дикарка, но зато не такой холодный, жадный и скользкий тип, как вы, прилизанный игрочишка!
Бретт озадаченно глянул на нее, потом усмехнулся.
— Голубая кровь, — обвинительным тоном сказала она, отодвигая тарелку.
Бретт замер. Эти слова прозвучали как что-то порочащее его. Она не могла знать, какое значение это имело для него, и все же употребила их как оскорбление.
Кровь бросилась ему в голову. Он перегнулся через стол и схватил ее за запястье:
— Как вы меня назвали?
— Скользкий прилизанный игрочишка!
— А потом?
Она с вызовом посмотрела ему в глаза:
— Голубая кровь? Жаль, что я не сказала — свинья с голубой кровью!
— По-моему, вы уже обозвали меня так однажды, — почти непринужденно сказал он. Он так крепко сжал ее руку, что она поморщилась. — Никогда больше не смейте так называть меня.
Глаза ее округлились.
— Голубая кровь?
У него вырвалось что-то похожее на рычание. Он готов был перекинуть ее через колено и хорошенько отлупить. Очевидно, она откуда-то узнала, что он ублюдок. Он уставился на нее.
— Мне очень жаль, — испуганно пробормотала она. Он встал, рывком поднял ее со стула и притянул вплотную к себе. Не похоже, чтобы она о чем-то сожалела, может, немного побаивалась, но выглядела так же мятежно, как обычно. Его хватка ослабла, и он провел ладонью по ее затянутой в шелк руке, сжал плечо, коснулся шеи. Она вся напряглась. Он обхватил пальцами ее шею, ласкающими движениями большого пальца поглаживая нежную кожу под подбородком. Она замерла, затаив дыхание, словно птичка в когтях у кошки. Он ощутил нарастающее напряжение между ними словно непроницаемую стену. Ему ничего не стоило свернуть ей шею. Ему ничего не стоило передвинуть ладонь ниже, поглаживая, пробуждая в ней страсть. Он поймал ее беззащитный дрожащий взгляд. С почти нечеловеческим стоном он убрал руку, ринулся к двери, рывком распахнул ее и захлопнул за собой.
Бретт был в ярости на самого себя. Что с ним творится? В ее присутствии он ведет себя как жеребец рядом с кобылой во время течки. Еще несколько секунд, и он перестал бы владеть собой и взял бы ее. Что произошло той ночью, не должно повториться, черт побери! Он до того ее обидел, что она сбежала, рискуя жизнью. Если бы с ней что-то случилось… От одной этой мысли ему стало нехорошо. Если бы Сторм пострадала или случилось что-нибудь похуже — он был бы виноват в том, что сделал ее жизнь настолько невыносимой, что она вынуждена была сбежать.
Завтра утром он вернет ей одежду. Он не собирался держать ее взаперти до тех пор, пока не сможет доверять ей, потому что понятия не имел, сколько это могло продлиться. Он просто хотел проучить ее, и такое наказание показалось ему самым подходящим из всего, что он мог придумать. В конце концов, был бы башмак по ноге… Пусть думает, что вечно просидит в заключении. Пусть испугается, пусть чувствует раскаяние и угрызения совести. Ха! Если бы это было возможно! Что, черт побери, он может поделать с этим техасским сорванцом, своей женой, которая ворвалась в его жизнь и все в ней перевернула вверх дном? Как, черт возьми, укротить ее?
Конечно, днем она всегда будет под присмотром. Он прикажет запирать конюшню на ночь. Он был уверен, что она снова попытается сбежать, и готов был расхохотаться. Разве жизнь с ним настолько невыносима? Неужели он такое уж ничтожество? И что ужасного в том, чтобы быть его женой? Он обещал ей, что та ночь не повторится. Он говорил искренне. Чего ей еще надо? Или она считает его лжецом?
Он отправился в кабинет, налил себе бренди и отпил большой глоток, Спиртное помогло, по телу разлилось успокоительное тепло. Он потянулся к груде почты. Когда он увидел письмо из Монтеррея, его охватило дурное предчувствие. Еще одно. Неужели дядя снова просит его вернуться домой? А может, его отец умер? Или он наконец смирил свою гордыню и написал сыну? Но с чего бы это? Дону Фелипе было на него наплевать, когда он был мальчишкой, так с какой стати ему теперь беспокоиться, приедет он или нет? А может, на смертном одре в нем проснулись какие-то родственные чувства? Если даже так, то Бретта это не интересует. К черту старика.
Он отшвырнул письмо.
Когда он покончил с остальной почтой, было уже поздно, почти полночь. Бретт налил себе еще бренди, зажег еще одну сигару и поймал себя на том, что разглядывает письмо Эммануэля.
Не в силах устоять, он вскрыл его, злясь на свое любопытство. На этот раз письмо было коротким, всего несколько строк.
Дорогой Бретт,
хотелось бы мне написать тебе при более благоприятных обстоятельствах. На гасиенде случилась ужасная трагедия. Твой младший брат Мануэль и твоя сестра Катерина умерли от ветряной оспы. Твоему отцу стало хуже. И одного из моих внуков тоже забрал Господь, да упокоится его душа в мире! Бретт, прошу тебя, подумай насчет приезда. Если ты не приедешь, пока отец жив, потом всю жизнь будешь об этом сожалеть.
Твой любящий дядя Эммануэль.
Бретт уставился на камин. Мануэль, которому было всего десять лет, кого он никогда не знал, только что родившийся, когда он покинул гасиенду, чтобы отправиться на золотые прииски, мертв. Его сестра мертва. Кузен мертв. Отцу стало хуже. Почему его так потрясла эта трагедия? Он не любил никого из них, кроме дяди Эммануэля.
Он вдруг решил, что завтра днем они выедут туда в экипаже.
На следующее утро, едва проснувшись, Бретт направился к Сторм, чтобы сообщить о поездке. Он постучал в дверь между спальнями:
— Сторм, это я.
Потом отпер дверь и вошел к ней.
Инстинкт и выработанные рефлексы заставили его пригнуться. Снаряд — как он понял, это была серебряная щетка для волос — пролетел в нескольких дюймах от его головы и врезался в стену. Он выпрямился, собираясь высказать свое возмущение, но поспешно пригнулся снова, чтобы увернуться от еще одного летящего предмета, который от удара о стену разлетелся на кусочки.
— Сторм!
— Вы не смеете так со мной обращаться! — выкрикнула она, теперь уже швыряя в него всем, что подворачивалось под руку на туалетном столике, у которого она расчесывала волосы. Ручное зеркало, флакон духов, баночка крема, хрупкое фарфоровое блюдо, книга в твердой обложке. Все снаряды попали в цель. Одетая только в голубое неглиже, она представляла собой немыслимо соблазнительное зрелище. Бретт заворчал и шагнул вперед.
Наконец у нее кончились боеприпасы, она дико глянула по сторонам и попятилась. Бретт схватил ее:
— Проклятие! Что с вами творится?
— А вы как думаете? — выкрикнула она и расхохоталась: Бретт источал пронзительный запах розы. Она не могла представить, как он сможет целый день заниматься делами, издавая такой аромат.
Его взгляд опустился с ее лица на полную, роскошную грудь со стремившимися прорвать шелк твердыми сосками. Горячее, яростное желание охватило его. Он ослабил хватку и притянул ее ближе, так что она почти касалась его.
— Этим вы ничего не добьетесь, — хрипло сказал он, глядя в потемневшие синие глаза.
Она негодующе уставилась на него:
— Мне нужна моя одежда, Бретт. Вы не можете держать меня взаперти.
— Бетси поможет вам упаковать вещи, — сказал он, поскорее отпуская ее, чтобы не совершить того, о чем потом мог пожалеть.
— Упаковать вещи?
— Мы едем в Монтеррей. На гасиенду моего отца. Она непонимающе посмотрела на него:
— Вы хотите познакомить меня с ними? Он оторвался от созерцания дерзко расставленных длинных ног в прекрасно их облегавших шелковых чулках.
— Я должен туда поехать, и мне не хочется оставлять вас здесь, — сказал он. — Там была эпидемия — мой брат, сестра и кузен умерли. Они были еще детьми. И мой отец нездоров.
Сначала он не заметил выражения ее лица, потому что его заворожили ее соблазнительные формы и он представлял себе, как мог бы ее соблазнить, совсем забыв о своем намерении оставить ее в покое, пока она сама не придет к нему.
— О, Бретт, — выдохнула она, и он почувствовал на своей руке прикосновение ее ладони.
Он взглянул ей в глаза, полные тепла и сострадания, и поразился до глубины души. Но… ему понравилось, когда она вот так смотрела на него — без злости, негодования или неприязни. Он открыл было рот, но слова не шли с языка.
— Как вы себя чувствуете? — полным сочувствия голосом негромко спросила она. — Мне очень жаль.
Бретт сообразил, в чем дело: она понятия не имела, что он не знал своих родственников. Она не знала истории его семьи. Сама она была близка с членами своей семьи и считала это само собой разумеющимся, и для него прикосновение ее руки, теплое даже сквозь рубашку, должно было служить утешением. Он опустил голову, чтобы она не увидела его глаз.
— Я… Сторм. — Его голос был хриплым, прерывающимся, потому что он до боли желал ее.
Она придвинулась ближе, поглаживая его шею ладонью. Ладонь была теплая и нежная, и на ней почти не чувствовались мозоли. Он закрыл глаза, и ее пальцы как-то сами собой коснулись его щеки. Он ощутил, что его тело напряглось, словно тетива лука, и все дрожит.
— Чем я могу помочь? — прошептала она.
Он неохотно открыл глаза, потому что никогда прежде женщинам не доводилось так его утешать, и заставил себя поднять голову. Боже, ее руки… Он представлял себе, как они блуждают по его груди, плечам, ниже, гладят его плоть, уже сейчас ожившую и пульсирующую.
— Спасибо, что вы понимаете, — прошептал он, стараясь не обращать внимания на возникшее вдруг чувство вины.
В его голове начинал складываться великолепный план.
Глава 15
С двумя экипажами и тремя слугами потребовалось четыре дня, чтобы добраться до гасиенды Лос-Киеррос. Поездка в удобном ландо не была утомительной, тем не менее для Сторм она оказалась беспокойной. Все четыре дня Бретт был рядом с ней: он ехал вместе с ней в карете, а когда она для разнообразия предпочитала проехаться верхом, Бретт ее сопровождал. Ночью он разворачивал свою постель рядом с ее постелью, и, проснувшись в темноте, она обнаруживала, что прижимается к его крепкому телу, а его рука по-хозяйски обхватывает ее,
Она не могла ему не сочувствовать. Его семью постигла ужасная трагедия. Сторм знала, что ее горе, случись что-нибудь с ее братьями или родителями, было бы безгранично, а Бретт держался так стойко, стараясь вести себя словно ничего не случилось. Время от времени, когда он не знал, что она на него смотрит, она замечала мелькнувшее на его лице страдание. Ей хотелось обнять его, утешить, помочь забыть о своей беде. Раз или два Бретт выводил ее из себя, но она мгновенно раскаивалась. Ей казалось, что ссориться с Бреттом, когда он страдает от потери близких, — это все равно, что ударить больное животное.
Когда-то вся долина считалась относившейся к гасиенде Лос-Киеррос, но потом, как рассказал ей Бретт, золотая лихорадка привлекла сюда толпы искателей счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Постепенно она успокоилась. Должен же кто-то выносить ночной горшок, приносить ей еду и воду для умывания. Наверняка Питер и Бетси не станут перекладывать такие дела на плечи хозяина!
День тянулся бесконечно. Никто не приходил. Она не желала есть, переходя от ярости к отчаянию. Он просто чудовище, настоящее чудовище. Она замужем за чудовищем. Она все больше падала духом, но стоило ей подумать о несправедливости своего заточения, как она снова приходила в ярость. Злость приносила облегчение, — в отличие от отчаяния, это чувство было ей знакомо.
Она снова расхаживала по комнате, когда вдруг показалось, что она слышит чьи-то шаги. Она замерла, вслушиваясь. Она не ошиблась — кто-то приближался по коридору. Сторм уставилась на дверь, услышала звук повернувшегося в замке ключа и почти перестала дышать, когда дверь распахнулась. В комнату вошла Бетси, следом за ней Питер. Оба несли ведра с горячей водой.
— Бетси! — воскликнула Сторм, стягивая с кровати простыню и держа ее перед собой. — Где моя одежда? Вы должны помочь мне. Этот ублюдок меня запер!
Бетси ахнула, Питер прикусил губу, а Бретт засмеялся с порога. Она набросилась на него:
— Как вы посмели!
— Что? Вы не хотите принять ванну? — Он поморщился.
— Вы знаете, что я имею в виду!
Наполнив ванну, Бетси и Питер забрали поднос и ушли. Бретт закрыл за ними дверь и прислонился к ней, небрежно скрестив руки на груди. Теперь он уже не улыбался. Все это совсем не казалось ему забавным.
— Бретт, я вас предупреждаю… — начала Сторм.
— Нет, — холодно прервал он, — это я вас предупреждаю. Вы будете сидеть взаперти, как дикое животное, пока я не смогу вам доверять, Сторм.
— Что? — Она была ошарашена.
— Вы слышали.
— Вы не смеете этого делать! — воскликнула она. — Не смеете! Как вы можете быть таким жестоким?
— Очень просто. Вы сбежали из дома. И не только сбежали, но еще ухитрились проехать почти пятьдесят миль, подвергая себя риску быть убитой или изнасилованной. Вам повезло, что я нашел вас, а это, надо добавить, удалось мне только после непрерывной одиннадцатичасовой скачки, когда я почти загнал двух моих лучших лошадей.
Сторм молчала.
Он продолжал:
— Потом вы принялись соблазнять меня, чтобы добраться до моего револьвера. Когда это не удалось, вы стали угрожать мне ножом. — Он приподнял бровь: — И вы еще удивляетесь, почему я так делаю? Или вы думаете, что мне хочется снова гоняться за вами?
— Я сама могу позаботиться о себе, — с вызовом заявила она. — У меня есть нож и винтовка. Вам надо было отпустить меня.
— Возможно, — пробормотал он. — Вода горячая. Питер принесет нам поесть. Пожалуй, я присоединюсь к вам. Вам наверняка до смерти надоело одиночество, и вы будете рады любой компании, даже моей.
— Будьте вы прокляты, Бретт д'Арченд, — прошипела она.
Он пожал плечами и устроился в кресле, приняв изящную и в вместе с тем очень мужественную позу. На нем были черные брюки и тонкая батистовая рубашка с едва заметной оборкой. Сторм тяжело опустилась на кровать, пытаясь свыкнуться с мыслью, что она действительно находится во власти этого непредсказуемого мужчины.
— Если вы дадите обещание, — сказал Бретт, — согласиться с тем, что вы моя жена, и больше не убегать, я освобожу вас.
Она уставилась на него, прикусив губу. Дать обещание? Могла ли она дать слово, а потом нарушить его? Конечно, могла. Сейчас излишняя щепетильность ни к чему.
— Обещаю, — неуверенно произнесла она. Он нахмурился:
— Вы просто маленькая лгунья. Я прочел все мысли, промелькнувшие в вашей обманчиво великолепной головке. Вы не собираетесь держать свое слово.
От расстройства она чуть не разразилась слезами. Она не могла опровергнуть его слова — это было правдой.
— Жаль, что я не перерезала вам глотку, — вскричала она, вставая и роняя простыню.
Она предполагала, что он разозлится, но, вместо гнева, он — что явилось полной неожиданностью — восхищенно пожирал ее тело горящими глазами. Она прикрыла грудь руками, пытаясь укрыться от его всепроникающего взгляда. Он улыбнулся, но не отвел глаз. Она потянулась за простыней, лежавшей у ее ног.
Он судорожно вздохнул, и Сторм слишком поздно поняла, что ее грудь почти обнажена. Вспыхнув, она прижала к себе простыню, остро ощущая пульсирующую реакцию своего тела на его внимание, и тут он небрежным движением выдернул простыню из ее рук. Она ахнула.
Он стоял перед ней с непроницаемым лицом, но ничто не могло скрыть горевший в его глазах голод.
— Проклятие! — проворчал он. Ее внезапно охватило восхитительное, всепоглощающее ощущение желания.
Он стиснул кулаки. Потрясенная, Сторм поняла, что он пытается взять себя в руки, что он не хочет дотрагиваться до нее. Широко распахнутыми глазами она наблюдала за быстрой сменой противоречивых чувств на его лице. Наконец он выдохнул и отошел от нее.
— Ваша ванна стынет.
Сторм пыталась побороть чувство огромного разочарования.
— Я не хочу принимать ванну, — сказала она, не в состоянии удержаться, чтобы не глянуть ниже пояса: он хотел ее! Если и не сознательно, то уж по крайней мере физически. Этою она не могла понять. Хуже того, она поняла, что сама испытывает чувство обиды.
Он отвернулся и подвинул ей стул. Стол был накрыт, тарелки прикрыты крышками, чтобы еда не стыла. Он как будто внимательно разглядывал стол; костяшки вцепившихся в спинку стула пальцев побелели. Сторм не шелохнулась.
— Тогда давайте есть, — сказал он, не глядя на нее.
Она не ела весь день, и вчера вечером тоже, и от источавшихся кушаньями восхитительных ароматов ее желудок сжимался в предвкушении пиршества. Бретт снял крышки с тарелок, и Сторм села, радуясь возможности не только поесть, но и отвлечься. Не глядя на Бретта — ей не хотелось его видеть, — она принялась за еду.
Она не поднимала глаз, пока не очистила всю тарелку и не ощутила более чем приятную полноту в желудке. Бретт внимательно наблюдал за ней с едва заметной улыбкой.
— Какая же вы маленькая дикарка, — нежно проговорил он.
Она услышала в его голосе легкое поддразнивание, но предпочла не обращать на это внимание.
— Может, я и дикарка, но зато не такой холодный, жадный и скользкий тип, как вы, прилизанный игрочишка!
Бретт озадаченно глянул на нее, потом усмехнулся.
— Голубая кровь, — обвинительным тоном сказала она, отодвигая тарелку.
Бретт замер. Эти слова прозвучали как что-то порочащее его. Она не могла знать, какое значение это имело для него, и все же употребила их как оскорбление.
Кровь бросилась ему в голову. Он перегнулся через стол и схватил ее за запястье:
— Как вы меня назвали?
— Скользкий прилизанный игрочишка!
— А потом?
Она с вызовом посмотрела ему в глаза:
— Голубая кровь? Жаль, что я не сказала — свинья с голубой кровью!
— По-моему, вы уже обозвали меня так однажды, — почти непринужденно сказал он. Он так крепко сжал ее руку, что она поморщилась. — Никогда больше не смейте так называть меня.
Глаза ее округлились.
— Голубая кровь?
У него вырвалось что-то похожее на рычание. Он готов был перекинуть ее через колено и хорошенько отлупить. Очевидно, она откуда-то узнала, что он ублюдок. Он уставился на нее.
— Мне очень жаль, — испуганно пробормотала она. Он встал, рывком поднял ее со стула и притянул вплотную к себе. Не похоже, чтобы она о чем-то сожалела, может, немного побаивалась, но выглядела так же мятежно, как обычно. Его хватка ослабла, и он провел ладонью по ее затянутой в шелк руке, сжал плечо, коснулся шеи. Она вся напряглась. Он обхватил пальцами ее шею, ласкающими движениями большого пальца поглаживая нежную кожу под подбородком. Она замерла, затаив дыхание, словно птичка в когтях у кошки. Он ощутил нарастающее напряжение между ними словно непроницаемую стену. Ему ничего не стоило свернуть ей шею. Ему ничего не стоило передвинуть ладонь ниже, поглаживая, пробуждая в ней страсть. Он поймал ее беззащитный дрожащий взгляд. С почти нечеловеческим стоном он убрал руку, ринулся к двери, рывком распахнул ее и захлопнул за собой.
Бретт был в ярости на самого себя. Что с ним творится? В ее присутствии он ведет себя как жеребец рядом с кобылой во время течки. Еще несколько секунд, и он перестал бы владеть собой и взял бы ее. Что произошло той ночью, не должно повториться, черт побери! Он до того ее обидел, что она сбежала, рискуя жизнью. Если бы с ней что-то случилось… От одной этой мысли ему стало нехорошо. Если бы Сторм пострадала или случилось что-нибудь похуже — он был бы виноват в том, что сделал ее жизнь настолько невыносимой, что она вынуждена была сбежать.
Завтра утром он вернет ей одежду. Он не собирался держать ее взаперти до тех пор, пока не сможет доверять ей, потому что понятия не имел, сколько это могло продлиться. Он просто хотел проучить ее, и такое наказание показалось ему самым подходящим из всего, что он мог придумать. В конце концов, был бы башмак по ноге… Пусть думает, что вечно просидит в заключении. Пусть испугается, пусть чувствует раскаяние и угрызения совести. Ха! Если бы это было возможно! Что, черт побери, он может поделать с этим техасским сорванцом, своей женой, которая ворвалась в его жизнь и все в ней перевернула вверх дном? Как, черт возьми, укротить ее?
Конечно, днем она всегда будет под присмотром. Он прикажет запирать конюшню на ночь. Он был уверен, что она снова попытается сбежать, и готов был расхохотаться. Разве жизнь с ним настолько невыносима? Неужели он такое уж ничтожество? И что ужасного в том, чтобы быть его женой? Он обещал ей, что та ночь не повторится. Он говорил искренне. Чего ей еще надо? Или она считает его лжецом?
Он отправился в кабинет, налил себе бренди и отпил большой глоток, Спиртное помогло, по телу разлилось успокоительное тепло. Он потянулся к груде почты. Когда он увидел письмо из Монтеррея, его охватило дурное предчувствие. Еще одно. Неужели дядя снова просит его вернуться домой? А может, его отец умер? Или он наконец смирил свою гордыню и написал сыну? Но с чего бы это? Дону Фелипе было на него наплевать, когда он был мальчишкой, так с какой стати ему теперь беспокоиться, приедет он или нет? А может, на смертном одре в нем проснулись какие-то родственные чувства? Если даже так, то Бретта это не интересует. К черту старика.
Он отшвырнул письмо.
Когда он покончил с остальной почтой, было уже поздно, почти полночь. Бретт налил себе еще бренди, зажег еще одну сигару и поймал себя на том, что разглядывает письмо Эммануэля.
Не в силах устоять, он вскрыл его, злясь на свое любопытство. На этот раз письмо было коротким, всего несколько строк.
Дорогой Бретт,
хотелось бы мне написать тебе при более благоприятных обстоятельствах. На гасиенде случилась ужасная трагедия. Твой младший брат Мануэль и твоя сестра Катерина умерли от ветряной оспы. Твоему отцу стало хуже. И одного из моих внуков тоже забрал Господь, да упокоится его душа в мире! Бретт, прошу тебя, подумай насчет приезда. Если ты не приедешь, пока отец жив, потом всю жизнь будешь об этом сожалеть.
Твой любящий дядя Эммануэль.
Бретт уставился на камин. Мануэль, которому было всего десять лет, кого он никогда не знал, только что родившийся, когда он покинул гасиенду, чтобы отправиться на золотые прииски, мертв. Его сестра мертва. Кузен мертв. Отцу стало хуже. Почему его так потрясла эта трагедия? Он не любил никого из них, кроме дяди Эммануэля.
Он вдруг решил, что завтра днем они выедут туда в экипаже.
На следующее утро, едва проснувшись, Бретт направился к Сторм, чтобы сообщить о поездке. Он постучал в дверь между спальнями:
— Сторм, это я.
Потом отпер дверь и вошел к ней.
Инстинкт и выработанные рефлексы заставили его пригнуться. Снаряд — как он понял, это была серебряная щетка для волос — пролетел в нескольких дюймах от его головы и врезался в стену. Он выпрямился, собираясь высказать свое возмущение, но поспешно пригнулся снова, чтобы увернуться от еще одного летящего предмета, который от удара о стену разлетелся на кусочки.
— Сторм!
— Вы не смеете так со мной обращаться! — выкрикнула она, теперь уже швыряя в него всем, что подворачивалось под руку на туалетном столике, у которого она расчесывала волосы. Ручное зеркало, флакон духов, баночка крема, хрупкое фарфоровое блюдо, книга в твердой обложке. Все снаряды попали в цель. Одетая только в голубое неглиже, она представляла собой немыслимо соблазнительное зрелище. Бретт заворчал и шагнул вперед.
Наконец у нее кончились боеприпасы, она дико глянула по сторонам и попятилась. Бретт схватил ее:
— Проклятие! Что с вами творится?
— А вы как думаете? — выкрикнула она и расхохоталась: Бретт источал пронзительный запах розы. Она не могла представить, как он сможет целый день заниматься делами, издавая такой аромат.
Его взгляд опустился с ее лица на полную, роскошную грудь со стремившимися прорвать шелк твердыми сосками. Горячее, яростное желание охватило его. Он ослабил хватку и притянул ее ближе, так что она почти касалась его.
— Этим вы ничего не добьетесь, — хрипло сказал он, глядя в потемневшие синие глаза.
Она негодующе уставилась на него:
— Мне нужна моя одежда, Бретт. Вы не можете держать меня взаперти.
— Бетси поможет вам упаковать вещи, — сказал он, поскорее отпуская ее, чтобы не совершить того, о чем потом мог пожалеть.
— Упаковать вещи?
— Мы едем в Монтеррей. На гасиенду моего отца. Она непонимающе посмотрела на него:
— Вы хотите познакомить меня с ними? Он оторвался от созерцания дерзко расставленных длинных ног в прекрасно их облегавших шелковых чулках.
— Я должен туда поехать, и мне не хочется оставлять вас здесь, — сказал он. — Там была эпидемия — мой брат, сестра и кузен умерли. Они были еще детьми. И мой отец нездоров.
Сначала он не заметил выражения ее лица, потому что его заворожили ее соблазнительные формы и он представлял себе, как мог бы ее соблазнить, совсем забыв о своем намерении оставить ее в покое, пока она сама не придет к нему.
— О, Бретт, — выдохнула она, и он почувствовал на своей руке прикосновение ее ладони.
Он взглянул ей в глаза, полные тепла и сострадания, и поразился до глубины души. Но… ему понравилось, когда она вот так смотрела на него — без злости, негодования или неприязни. Он открыл было рот, но слова не шли с языка.
— Как вы себя чувствуете? — полным сочувствия голосом негромко спросила она. — Мне очень жаль.
Бретт сообразил, в чем дело: она понятия не имела, что он не знал своих родственников. Она не знала истории его семьи. Сама она была близка с членами своей семьи и считала это само собой разумеющимся, и для него прикосновение ее руки, теплое даже сквозь рубашку, должно было служить утешением. Он опустил голову, чтобы она не увидела его глаз.
— Я… Сторм. — Его голос был хриплым, прерывающимся, потому что он до боли желал ее.
Она придвинулась ближе, поглаживая его шею ладонью. Ладонь была теплая и нежная, и на ней почти не чувствовались мозоли. Он закрыл глаза, и ее пальцы как-то сами собой коснулись его щеки. Он ощутил, что его тело напряглось, словно тетива лука, и все дрожит.
— Чем я могу помочь? — прошептала она.
Он неохотно открыл глаза, потому что никогда прежде женщинам не доводилось так его утешать, и заставил себя поднять голову. Боже, ее руки… Он представлял себе, как они блуждают по его груди, плечам, ниже, гладят его плоть, уже сейчас ожившую и пульсирующую.
— Спасибо, что вы понимаете, — прошептал он, стараясь не обращать внимания на возникшее вдруг чувство вины.
В его голове начинал складываться великолепный план.
Глава 15
С двумя экипажами и тремя слугами потребовалось четыре дня, чтобы добраться до гасиенды Лос-Киеррос. Поездка в удобном ландо не была утомительной, тем не менее для Сторм она оказалась беспокойной. Все четыре дня Бретт был рядом с ней: он ехал вместе с ней в карете, а когда она для разнообразия предпочитала проехаться верхом, Бретт ее сопровождал. Ночью он разворачивал свою постель рядом с ее постелью, и, проснувшись в темноте, она обнаруживала, что прижимается к его крепкому телу, а его рука по-хозяйски обхватывает ее,
Она не могла ему не сочувствовать. Его семью постигла ужасная трагедия. Сторм знала, что ее горе, случись что-нибудь с ее братьями или родителями, было бы безгранично, а Бретт держался так стойко, стараясь вести себя словно ничего не случилось. Время от времени, когда он не знал, что она на него смотрит, она замечала мелькнувшее на его лице страдание. Ей хотелось обнять его, утешить, помочь забыть о своей беде. Раз или два Бретт выводил ее из себя, но она мгновенно раскаивалась. Ей казалось, что ссориться с Бреттом, когда он страдает от потери близких, — это все равно, что ударить больное животное.
Когда-то вся долина считалась относившейся к гасиенде Лос-Киеррос, но потом, как рассказал ей Бретт, золотая лихорадка привлекла сюда толпы искателей счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36