По лицам присутствующих, по тому, как оживились зрители, Мадленка поняла, что новая версия пришлась им весьма по вкусу.
— Нет, отче, — холодно уронила она, — уверяю вас, вы на ложном пути. Я не сумасшедшая; я виновата лишь в том, что не видела того, что могла видеть, и видела то, чего должна была не видеть никогда.
На это епископ отвечал, что ни один безумный еще не признавал себя безумным и что на основании только ее слов они не могут вынести своего решения. Мадленка, сознавая в глубине души, что он прав, замкнулась в себе и угрюмо покорилась судьбе.
Отныне ее пытались подловить на том, что она сумасшедшая. Два дня кряду ее мучили, задавая вопросы вроде: чем человек отличается от зверей, кто умнее, собака или дерево, и что светит ярче, свеча или солнце. На первый вопрос Мадленка сказала, как и положено, что у человека есть бессмертная душа. Епископ поднял ее на смех, заявив, что человек, кроме того, иначе выглядит, владеет речью и может осмысленно трудиться, не говоря уже о многом другом.
— Это смотря кто, — сухо сказала Мадленка, -есть ведь и такие, кто всю жизнь палец о палец не ударит, двух слов толком связать не может и лицом смахивает более на свинью, чем на подобие божье.
Вопрос о собаке и дереве поначалу поставил ее в тупик, но она скоро нашлась.
— Собака может помочиться на дерево, а дерево может свалиться на собаку и раздавить ее, — заявила она. — Для этого ума не надо.
Епископ посмеялся и сказал, что вопрос бессмысленный, поэтому ответа на него быть не может. С солнцем Мадленка тоже попала впросак: когда она, не задумываясь, ответила, что оно светит ярче свечи, ей заметили, что солнце создано богом, а свеча — человеком, и поэтому эти вещи нельзя сравнивать, так же как собаку и дерево.
— И все равно, — отрезала Мадленка, — ничто не убедит меня в том, что свеча может быть ярче солнца, даже когда оно скрыто тучами.
Но она чувствовала, что проигрывает, что недалек тот день, когда эти хитрые, зловредные люди вконец запутают ее, и мало-помалу приходила в отчаяние.
В четверг епископ Флориан куда-то уехал, и Мадленка была рада, что ей не надо никуда идти. Неожиданно к ней зашел Август, и при виде его Мадленка почувствовала, как остатки ее хорошего настроения мигом улетучились.
— Мне нечего тебе сказать, — заявила она ему.
— А мне есть что сказать тебе, — возразил он. — Или ты забыла, что я сделал для тебя?
— Сломал мне нос, — мрачно сказала Мадленка, все еще оплакивавшая свой курносый маленький носик.
— Нет. Я не об этом. Я же видел, как ты пыталась вытащить кинжал.
«Вот, начинается», — мрачно подумала Мадленка. Дед говаривал, что если уж вам напоминают о благодарности, значит, пришли содрать с вас три шкуры.
— Так зачем ты солгал им? — просто спросила она. — Мог бы не утруждаться.
Август глубоко вздохнул. Он волновался, но Мадленка не понимала, отчего это вдруг.
— Если бы я сказал им об этом снова, тебя бы уже ничто не спасло, пойми! — Он явно говорил искренне. — Я не думаю, что это сделала ты. Мне кажется, это могла сделать Эдита Безумная или кто-то еще…
Так найди его! — прошипела Мадленка ему в лицо. — Найди этого кого-то. Чего ты ждешь? Ведь это была твоя мать!
Она отошла от него и стала у окна. Снаружи ворковали голуби.
Ты не понимаешь, — промолвил он после тяжелой паузы. — Здесь, при дворе, никто не верит тебе. Все считают, что это сделала ты.
— Если язычники не верят в бога, это что же, значит, что его нет? — отрезала Мадленка. — А ведь их гораздо больше, чем придворных у князя Диковского.
— Эк куда тебя занесло, — устало промолвил Август. — Слишком много в тебе гордыни, вот что.
— Я мою гордыню никому не предлагаю. — Обернувшись к нему, Мадленка смотрела на него совершенно по-собачьи. — Все меня ненавидят, на меня клевещут, а у меня связаны руки. Хочешь меня пинать, так бей. Не ты первый, не ты последний.
— Я тебе не враг, — пробормотал Август, теряясь все больше и больше. — Не враг, понимаешь? А совсем наоборот.
До Мадленки не сразу дошло, каким тоном это сказано и что, в сущности, означают эти слова. Конечно, она всегда мечтала о том, как рыцарь, похожий на Тристана, будет признаваться ей в любви, а она станет внимать ему, как прекрасная Изольда (та тоже была рыжая, между прочим!), но обстоятельства, черт побери, были выбраны явно неподходящие, да и рыцарь — сопливый мальчишка — подкачал. Откровенно говоря, ее могли тронуть только признания единственного человека в мире, но Август, увы, не был этим человеком.
Ты мне в сердце запала, вот что, — объявил Август, ободренный ее молчанием. — Как заноза, понимаешь? Когда я тебя в Каменках увидел в твоем настоящем обличье.
Мадленка почувствовала, как у нее загорелись уши. «Ну да, и сразу же под юбку полез… Тоже мне, шляхтич! Даже Боэмунд не стал меня при всех унижать, — хотя и мог бы, с его-то нравом».
— Щека не болит? — сухо спросила она.
Август мучительно покраснел. Царапины на его лице еще не затянулись до конца.
— Я предлагаю тебе помощь, — сказал он, — а тебе бы только посмеяться надо мной. А что, если я всю правду судьям расскажу?
Это было мало того что по-детски, но еще и совсем некрасиво. Мадленка села в кресле, закинула ногу за ногу и расправила складки юбки на колене.
Тогда я горло себе перережу, — сказала она самым беспечным тоном. — Думаешь, я предпочту гнить заживо в монастырском подземелье? Я не заслужила этого, а на тебе грех будет висеть неискупимый. Вот так-то.
— Ты мне не веришь? — с горечью спросил он. — Не веришь, что я хочу тебя спасти? Я даже к дяде ходил за тебя хлопотать. — Мадленка ничего не ответила. — Если ты признаешь, что была не в себе, тебя заставят покаяться в обители, может, год, может, два, а затем я тебя заберу. И монахиням заплачу, конечно, чтобы они над тобой не измывались.
Мадленка содрогнулась. Мысль, что какие-то мерзкие старые монашки вроде этой выдры Евлалии — упокой господи ее душу! — могут еще над ней измываться, была ей невыносима. Где только она не побывала, и ни один человек не посмел оскорблять ее, даже сам великий комтур Конрад фон Эрлингер отнесся к ней уважительно. Ей было искренне жаль Августа; она видела, что он, по-видимому, искренне влюблен в нее и готов на все ради нее, но в то же время она презирала его за то, что он не верил ей, раз советовал отдаться на милость князя Диковского. В глубине души Изольда отвергла незадачливого Тристана.
— Мои родители не переживут такого позора, — сказала она просто.
— Но у тебя нет другого выхода, — напомнил ей Август.
«Есть, — подумала Мадленка. — Прирезать стражей, снова переодеться юношей и бежать под защиту крестоносцев». Если, конечно, они пожелают снова защитить ее. Вот это был большой вопрос.
— Я подумаю, — сказала она. — А ты пока ничего не предпринимай.
Август в нерешительности постоял на месте. Вообще-то он хотел спросить, как она к нему относится и питает ли хоть немного признательности; но Мадленка так поглядела на него, что он заторопился к двери.
Назавтра, в пятницу, тоже не было допроса, и Мадленка воспрянула духом. Она истово помолилась Богородице, чтобы та помогла ей вырваться из этой теснины, и начала вышивать некоего рыцаря с синими глазами, но потом, испугавшись того, что делает, уничтожила вышивание.
Аббат прислал ей слугу с напоминанием о том, что она не исповедовалась со времени своего прибытия в замок; и Мадленка, воздав должное мудрости одного советчика, предостерегшего ее от всех ловушек, в субботу исповедовалась ксендзу Домбровскому. Он попытался выведать у нее, не согрешила ли она ложью, но Мадленка в ответ только всхлипывала и жаловалась на жестокость людей, перед которыми она ни в чем не провинилась. Когда недовольный ксендз отпустил ей грехи, она чуть не расхохоталась, некстати вспомнив о том, что обозначало слово «исповедь» у крестоносцев. «Боже! Неужели я тоже исповедовалась!» — весело ужаснулась она.
В воскресенье она была у обедни и, так как в прошлый раз раздала бедным все деньги, какие привезла с собой, заняла у Августа несколько серебряных монет, чтобы не обидеть убогих, хотя их вид мог любого привести в содрогание. Там были безногие и покрытые пестрыми лишаями, совершенно дряхлые старики и слепые, увечные дети и грязные, оборванные женщины; несколько поодаль держались прокаженные, составлявшие особую группу.
Эти люди были грязнее и страшнее всех остальных; часто они были одеты в балахоны с капюшонами, почти закрывающими изуродованные лица, но Мадленке, самой находящейся в отчаянном положении, все несчастные скорее внушали жалость, чем ужас.
Она усвоила, как и все ее современники, что прокаженные — проклятые люди, наказанные страшной болезнью за свои грехи, чаще всего похоть; что они желают только зла тем, кто не заражен их болезнью, и что нередки случаи, когда они нападают на одиноких путников и, бывало, убивают их, чтобы потешить свою жестокость. Многие ненавидели прокаженных и избегали их пуще чумы; Боэмунд фон Мейссен, как знала Мадленка, и вовсе приказывал убивать их всюду, где они попадутся. Это были отнюдь не пустые слова; когда он вез Мадленку в Каменки, им на пути попался один такой бедняга, еле-еле волочивший ноги по дороге и не находивший даже сил, чтобы греметь своей трещоткой, возвещавшей обычно о приближении больного. Фон Мейссен изменился в лице и выхватил меч, но Мадленка осмелилась схватить его за руку. Боэмунд был в гневе, что ему посмели перечить, но вмешался Филибер.
— Не понимаю я тебя, — проворчал он. — Не рыцарское это дело — марать оружие кровью этого бедняги.
Нехотя Боэмунд вложил меч в ножны,
— У тебя слишком доброе сердце, — бросил он Мадленке, — берегись: когда-нибудь оно сыграет с тобой дурную шутку и погубит тебя.
Но Мадленка не могла взять в толк, к чему убивать несчастного, который был почти слеп и с головы до ног покрыт отвратительными пятнами, свидетельствующими о его болезни. Дни его и так были сочтены, и она резко упрекнула крестоносца за его жестокость.
— Быть может, он был бы рад, если бы я прекратил его муки, — ухмыльнулся в ответ фон Мейссен.
По-своему он, конечно, был прав; но Мадленке претило такое откровенное бессердечие, и сегодня, несмотря на лес протянутых к ней клянчащих рук, она подошла именно к прокаженным. Уродливые ссохшиеся ладони, похожие на клешни и дурно пахнущие, с опаской принимали серебряную монету и тотчас торопились спрятать ее подальше. Следующим в этой веренице был человек, когда-то, очевидно, мощного сложения, но сейчас он скрючился в три погибели и трясся мелкой дрожью.
Мадленка протянула этому бедолаге монетку, и неожиданно он сжал ее запястье, а из-под обтрепанного капюшона на нее испытующе глянули знакомые синие глаза. Как, как моя Мадленка не завопила от неожиданности в голос — и поныне остается для меня загадкой. Однако она мгновенно оправилась, быстро оглянулась — не смотрит ли кто на них — и наклонилась к страдальцу, сунув ему вторую монету.
— Держи еще… Тебя узнают! — яростно шепнула она.
— В этом рубище меня не узнала бы и родная мать, — отозвался крестоносец. — Я был здесь на прошлой неделе тоже, но ты не подошла, а я боялся привлекать твое внимание. Где тебя держат?
— В замке. Вверх по лестнице и налево, потом в конце галереи, но у двери всегда стоит стража.
— Это уже моя забота. — Он снова согнулся и надвинул капюшон низко на глаза.
Полная тревоги и надежды, Мадленка воротилась в замок. Боэмунд здесь! Что это значит? Любит ли он ее или пришел только затем, что ему приказал великий комтур или кто-то из их ордена? Но какой же он смелый, дерзкий, находчивый человек! Никогда этому мямле Августу не сравниться с ним.
Мадленка не покидала своих покоев. Стражи переговаривались у дверей — значит, они были на месте. Никто, однако, не приходил, и поздно вечером Мадленка отослала служанку и легла спать, не снимая одежды. Она ждала.
Около полуночи в коридоре послышался какой-то шум. Через некоторое время дверь приотворилась, и вошел синеглазый. Мадленка быстро поднялась с постели ему навстречу.
— А где стража?
— С ними все в порядке. Им послышался шум в том конце галереи, и они пошли посмотреть, что там происходит.
— Но они вернутся! Как же ты выйдешь отсюда?
— Так же, как и вошел: Филибер отвлечет их.
— Значит, ты не один?
— Разумеется, нет.
— Господи, — сказала Мадленка, — как я рада тебя видеть!
Она расплакалась. Боэмунд поморщился: как и на большинство мужчин, женские слезы действовали на него угнетающе.
Мадленка была далеко не глупа и, заметив это, вытерла глаза и коротко рассказал о том, как продвигается ее дело.
— А Август посоветовал мне признать, что я сумасшедшая, — горько закончила она. — Знаешь, похоже, он ко мне неравнодушен.
Если она рассчитывала вызвать в крестоносце ревность, то ее ожидания не оправдались.
Теперь это уже неважно, — проворчал фон Мейссен. — Оставаться здесь тебе нельзя. Если ты поддашься и признаешься в одном, они повесят на тебя все остальное. Да, конечно, убить тебя не посмеют, но то, что заточат в монастыре до конца твоих дней -это как пить дать. А Август тебе не поможет: против воли своего дяди он — ничто. За год, тем более за два он найдет себе другую невесту, а о тебе забудет, даже как тебя зовут.
— Значит, выхода нет? — печально спросила Мадленка.
— Есть. Тебе надо бежать отсюда, и я пришел за тобой. Собирайся.
Хотя Мадленка и сама придерживалась того же мнения, она ощутила нечто вроде протеста, который не замедлила довести до своего собеседника.
— Бежать? Опять? Но если я убегу, я тем самым признаю, что все, что обо мне говорят, правда!
— Мадлен, — сказал крестоносец очень серьезно, подойдя к ней и взяв ее за предплечья, — речь идет не о разговорах горсти жалких глупцов, а о твоей жизни. Поэтому я умоляю тебя поторопиться. Я не предлагаю тебе ничего бесчестного, поверь. Первое время ты отсидишься в крепости, Торне или Мальборке, а затем поселишься в любом городе нашего государства. Я дам тебе столько денег, сколько ты захочешь, и ты заживешь так, как сочтешь нужным.
Мадленка, кусая губы, смотрела на него.
— А почему ты мне предлагаешь все это? Никто и никогда не сулил мне столько хорошего.
Крестоносец пожал плечами.
— Я еще не забыл, чем тебе обязан, — сказал он с расстановкой. — И потом, когда прошлый раз меня обвел этот недоумок Яворский и я был вынужден сидеть и смотреть, как тебя уводят, я поклялся, что не оставлю этого так. Есть люди, от которых обидно терпеть поражения, и князь Август принадлежит к ним. Поверь мне, ты можешь на меня положиться, а теперь забирай свои вещи и — идем.
Мадленка понимала, что раздумывать ей, собственно, не над чем. Он прав, как был прав всегда: оставаться здесь — гибель, и все же она была задета, что, упоминая о причинах, побудивших его вернуться за ней сюда, в логово врага, он и словом не упомянул о том, какие чувства она в нем вызывает. Хотя, с другой стороны, может, оно и лучше, что их не было, чувств-то.
— Хорошо, — сказала Мадленка, решившись, — я тебе верю.
Она повернулась, и в это мгновение дверь, ведущая в спальню, приотворилась на ширину ладони. Мадленка закоченела от ужаса. Крестоносец резко обернулся.
У двери сидел пушистый горностай панны Анджелики и смотрел на них умными глазами.
Прежде чем Мадленка успела пошевельнуться, он подскочил к крестоносцу и с удивительной легкостью взобрался к нему на плечо.
Глава девятая,
в которой Мадленка на собственном опыте убеждается, что никому нельзя доверять
Тысячи мыслей взметнулись вихрем в голове Мадленки. Появление ручного горностая испугало ее; она была убеждена, что литвинка, эта пакостница, находится где-то поблизости и, стало быть, ни сама она, ни синеглазый не могут считать себя в безопасности. Мадленка метнулась за дверь, но во второй комнате никого не оказалось. Она отважилась даже выглянуть в коридор. Там должны были находиться двое стражей, но их почему-то на месте не оказалось, и Мадленка решила, что Филибер, скорее всего, отвлек их ударом по голове и уволок в укромное место. Закрыв за собой обе двери, Мадленка вернулась в спальню и только тут обратила внимание на то, что горностай ведет себя как-то странно. В самом деле, с чего бы это он, который раньше никому не давался в руки, стал прыгать на плечо незнакомцу? Более того, треклятый зверь ворковал и мурлыкал, как кошка, крутился, распушив хвост, и терся боками о щеку Боэмунда, который переносил все эти нежности с плохо скрытым раздражением.
Ужас и отчаяние охватили Мадленку, когда внезапная догадка, словно вспышка молнии, мелькнула в ее мозгу и заставила по-иному взглянуть на некоторые события и факты. Боэмунд отлично говорил по-литовски, так что даже урожденный литвин принял его за своего; он находился в плену в Литве, Анджелика была из Литвы, и зверька ей подарил «друг», имени которого она не называла. Все сходилось, если синеглазый был именно этим другом, но для Мадленки все сходилось чрезвычайно плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36