— Господи, ну и вонища! — прошипел Адам.
Он, младший тюремщик и стражник с факелом подошли к неподвижной груде, лежавшей в углу, и тут Мадленка впервые разглядела Филибера. Здоровенный малый, заросший до середины щек жидкой курчавой бородой, в плечах — косая сажень, молчал и не подавал признаков жизни.
Адам брезгливо пнул его ногой и зажал нос.
— Протух, а? — радостно загоготал стражник.
— Однажды мы все протухнем, — одернул его Адам. Как и персонаж некоего французского фильма, он тоже считал, что юмор должен идти сверху вниз, а не наоборот. — Ладно. Забираем его.
Мадленка присела на корточки и зачерпнула с пола гореть вонючей жижи. Младший тюремщик возился с цепями. Вот левая рука Филибера де Ланже освободилась, вот спали цепи с правой. Теперь или никогда.
— А-а-а! — заорала Мадленка и метнула горсть дерьма в лицо Адаму.
Видавший виды страж не был готов к такому нападению. Он вскрикнул и попятился, и в это мгновение чудесным образом оживший рыцарь что было силы хватил кулаком в висок младшего тюремщика, и тот свалился замертво. Мадленка бросилась на стражника, выхватила у него факел и ткнула огнем в волосы врага. Стражник загорелся и с дикими криками заметался по подземелью. Адам, протерев глаза, выхватил меч и бросился на Мадленку, но железные пальцы крестоносца стиснули его запястье. Обернувшись на противный хруст, Мадленка впервые в жизни увидела, как один человек только с помощью собственной силы ломает другому кости. Мучения Адама длились недолго: Филибер де Ланже отобрал у него меч.
Воя от боли, Адам упал на колени, и Филибер ударил его мечом по голове с такой силой, что до половины рассек череп. Похоже, гнилая капуста только пошла богатырю-крестоносцу на пользу. Меч застрял в черепе Адама и не желал выниматься, тогда крестоносец поставил одну ногу на плечо тюремщику и с силой оттолкнул его, высвободив лезвие.
— Скорее, Филибер, бежим! — крикнула Мадленка.
Она несла факел, отбрасывавший на ступени причудливые тени, Филибер шел следом. Перед уходом он все-таки не удержался и проткнул насквозь горевшего стражника. — Сюда!
Навстречу им бежало трое или четверо вооруженных людей. Мадленка метнулась к стене. Пот тек ей в глаза и щипал их, но она видела, как Филибер положил двоих противников с первого удара. Последний резво отскочил назад и, сорвав с пояса кошкодер — страшное оружие: шар на палке, весь утыканный острыми шипами, — молодецки взмахнул им. В следующее мгновение он, получив удар мечом в живот, рухнул наземь, а Филибер, выхватив у него кошкодер, раздробил им врагу череп.
— Скорее, Филибер!
Они преодолели еще несколько ступеней, распахнули дверь и оказались во дворе, где слуги, заметив их, подняли крик. Филибер бросился обратно, заложил дверь засовами, и они побежали снова. Два или три раза им по пути попадались люди, и тогда Мадленка предоставляла действовать своему спутнику. Он убивал, как бык, полагаясь только на силу; то бил кошкодером, то разил мечом, и все это с каким-то недюжинным хладнокровием, за которое Мадленка невольно его зауважала. Бросившись к очередному выходу, они оказались на стене замковых укреплений. Внизу, во дворе, бегали и суетились люди князя, иные показывали пальцем на две маленькие фигурки, стоявшие высоко на замковой стене.
— Делать нечего, — сказал Филибер, — придется прыгать в ров. — Он обернулся к Мадленке и без предисловий прижал ее к груди с такой силой, что у нее затрещали кости и она охнула. — Что бы ни случилось, Мишель, я тебе вечно буду благодарен за то, что ты вытащил меня из этого каменного мешка. С богом!
Он швырнул вниз меч, метнул кошкодер и с места прыгнул в ров. Мадленка разбежалась и, отбросив в сторону факел, кинулась за ним, когда дверь уже подавалась под ударами.
Вода во рву была холодная и отдавала нечистотами. Мадленка кое-как выбралась на берег, отряхнулась по-собачьи и огляделась в поисках своего спутника. Мимо ее лица пролетела стрела. Лапища Филибера рванула ее в сторону: еще две стрелы легли в землю.
— Рано останавливаться! — простонал Филибер, подхватывая с земли кошкодер. Меч утонул во рву. — Если мы доберемся до леса раньше их и если они не догадаются взять собак, мы спасены.
— Но куда же мы пойдем? — прокричала Мадленка, бросаясь за ним.
— Как куда? — удивился рыцарь. — В Мальборк! Шевелись, Мишель, еще рано заказывать по нам поминки!
Мадленка обернулась и увидела всадника, мчащегося на них во весь опор.
— Берегись! — закричала она.
Филибер откатился в сторону, едва не угодив под копыта лошади, взмахнул кошкодером и метнул его во всадника, как ядро. Шар, усеянный шипами, угодил человеку прямо в грудь, он покачнулся и стал сползать с седла. Лошадь взвилась на дыбы и стала танцевать на месте. Филибер бросился к ней, вытащил тело противника из стремян, легко вскочил в седло и подал руку Мадленке, помогая ей запрыгнуть.
— Сегодня наш день, Мишель!
И лошадь, понукаемая двумя всадниками, галопом поскакала по направлению к лесу и свободе.
Леса они достигли благополучно, но до свободы было далеко и через четыре дня после описываемых событий. Дело в том, что, свернув с дороги из боязни быть узнанными, Филибер и «Мишель» попросту заблудились.
На третий день лошадь стала хромать, и они убили ее, зажарили мясо и поели. Дальше приходилось идти пешком. Они взяли с собой сколько могли унести конины и отправились в путь, рассчитывая каким-то образом добраться до замка Торн, первой пограничной крепости крестоносцев. Впрочем, Мадленка не оставляла надежды вернуться в Каменки — единственное место на целом свете, где она бы чувствовала себя в безопасности.
Мадленке было не привыкать ходить на своих двоих, но вот анжуйский рыцарь ходоком оказался не таким хорошим, как бойцом. И то сказать: на ногах у него после темницы были сплошные волдыри, и спутникам то и дело приходилось останавливаться, чтобы дать Филиберу отдохнуть. Вдобавок характер у рыцаря оказался вздорный, заносчивый и гордый, и Мадленке с ее строптивым нравом было нелегко с ним ужиться. По словам рыцаря, лучшие люди на свете живут в Анжу и ничто под луной не сравнится с тамошним вином.
Когда Мадленка вполне резонно спрашивала его, какого черта тогда он оставил край лучших людей и приволокся в земли, где даже не растет виноград, Филибер искренне обижался. Он имел привычку в пути распевать во все горло песни своей родины — похвальное свидетельство патриотизма, но совсем неуместное тогда, когда тебя повсюду ищут, чтобы убить.
Про себя Мадленка прозвала своего спутника Вонючкой, ибо даже купание во рву не пошло ему на пользу, и Лягушонком — за прозрачные глаза навыкате, до странности напоминавшие лягушачьи. Все в Филибере было подогнано по размеру его роста: длинные руки, длинные ноги, резкие черты лица, огромный орлиный нос и большой ярко-алый рот, растягивающийся до ушей.
Острый подбородок то и дело выпячивался вперед, светлые глаза надменно глядели из-под выпуклых век, а каштановые волосы и борода сами собой вились мелким бесом, наполняя Мадленку с ее прямыми обвисшими прядями тихой завистью. Анжуец был громадный, как скала, могучий и в доспехах, должно быть, смотрелся совершенно устрашающе, но вот разумом он явно не вышел.
Когда Мадленка замечала, что они, судя по всему, идут не туда, он безропотно соглашался поменять направление, в результате чего они на следующее утро оказывались там же, откуда пришли. При этом анжуец считал себя несравненным поводырем, и дошло до того, что Мадленку начало тошнить от его бахвальства.
Он был по-детски беспечен и, если бы ей пришло в голову одолжить у него кошкодер, чтобы врезать ему между глаз, он дал бы ей его не задумываясь; но с другой стороны, Мадленка и мысли не допускала о том, чтобы бросить его одного и искать дорогу самой, хотя порой он бывал просто невыносим. Утром пятого дня они сидели под большим дубом, обсуждая дальнейшие действия.
— Ты же говорил, что знаешь эти места, — отчаявшись, сказала Мадленка.
— Да? — Анжуец задумался, затем высморкался, зажав одну ноздрю, да так, что чуть не зашиб ее содержимым бедную Мадленку насмерть. — Я три года здесь не был. Говорю же тебе, я возвращался…
— Слышал уже, — прошипел «Мишель», не менее сорока раз вынужденный ранее прослушать историю странствий Филибера де Ланже в различных вариациях. Филибер получил наследство после того, как четверо его старших братьев умерли, не оставив после себя потомства, и совершенно не знал, что делать с этим внезапно свалившимся на него богатством.
— Я еще не рассказывал тебе о корабле, — радостно встрепенулся Филибер. — Я говорил тебе, что у меня морская болезнь?
Мадленка, обхватив руками голову, злобно взглянула на него исподлобья.
— Так ты не знаешь, как нам добраться до Торна? — спросила она напрямик.
— Ну, я этого не говорил, — важно промолвил Лягушонок, глянул на ладонь и приготовился что-то добавить, но неожиданно умолк. На запястье виднелась кровоточащая царапина, и Мадленка сначала даже не поняла, отчего ее спутник вдруг запнулся и побледнел.
— Что такое? — спросила Мадленка.
— Кровь, — слабым голосом промолвил рыцарь. — Я ранен!
— Ты? — удивилась Мадленка. — Да ведь это царапина. Наверное, порезался, когда веток набирал для костра… Эй, Филибер!
— Что-то мне нехорошо, — пролепетал рыцарь.
— Да что с тобой? — вскричала Мадленка. — Это же всего лишь царапина!
— Надо мной всегда смеялись, — стонал рыцарь, чье лицо на глазах становилось пепельным, — все братья, потому что я… я… не выношу вида своей крови… Ох, как мне дурно.
Мадленка заметалась.
— Филибер! — сказала она. — Да ведь ты самый храбрый, самый сильный человек из всех, кого я знаю! — Она говорила совершенно искренне. — Вспомни, как ты изрубил этих мерзавцев! А тут какая-то царапина, подумаешь, ну, немножко крови вытекло, ну и что?
— Так ведь это моя кровь, — простонал бедный анжуец. — Моя!
Мадленка замерла на месте. Она отказывалась верить своим глазам, отказывалась верить своим ушам, но не признать очевидное было невозможно. Ее спутник, такой большой, такой сильный, — такой мужественный, на поверку оказался обыкновенным трусом. Ум Мадленки не мог примириться с этим, но, что бы она ни сделала, факт оставался фактом. Рыцарь лежал на траве с несчастным видом, слабо моргая глазами. Он походил на поверженного Самсона, правда, еще волосатого, и Мадленке неожиданно стало его жаль. — Ладно, — сказала она. — Я иду за водой.
Она взяла флягу, оставшуюся от убитого кошкодером всадника, и через кусты двинулась к ручью, журчавшему в нескольких десятках шагов от их поляны.
Мадленка не дошла до ручья. Сначала она обнаружила, что лежит, зачем-то уткнувшись лицом в землю, потом чьи-то грубые руки схватили ее за шиворот и поволокли. Она сопротивлялась, царапалась, но все было бесполезно. Наконец ее отпустили, и Мадленка кубарем покатилась по траве. Краем глаза она увидела лошадиные копыта, множество копыт, и сообразила, что, пока они с Филибером прохлаждались под дубом, забыв об осторожности, их окружили. Медленно, очень медленно Мадленка подняла голову — и увидела на светлой в яблоках лошади, впереди всех, синеглазого Боэмунда фон Мейссена в белом плаще с черным крестом.
Глава двадцать первая,
содержащая весьма занимательное рассуждение о веревках
Вид крестоносца не предвещал ничего хорошего, и Мадленка сразу же это поняла. Глаза Боэмунда потемнели: он явно узнал ее — вернее, его, ибо Мадленка до сих пор была в мужском платье. Оставалось уповать только на то, что славный рыцарь не будет в обиде на человека, как-никак спасшего ему жизнь.
— А, — только и сказал крестоносец. — Рыжий мальчик!
— Это я его нашел, — бодро отрапортовал круглолицый упитанный оруженосец, тот самый, что приволок Мадленку за шиворот, как собачонку.
— Очень хорошо, Рупрехт, — одобрил Боэмунд фон Мейссен. — Помнишь меня? — обратился он к Мадленке.
Она хотела ответить: «Вашу милость забыть невозможно», и это, разумеется, было чистейшей правдой, но на Мадленку, бог весть отчего, напала ужасная икота. Под беспощадным взглядом этих глаз, сделавшихся почти изумрудными, Мадленка чувствовала себя невыносимо беззащитной. Разом вспомнились ей и ее неуместно запанибратское, в общем-то, обращение с раненым, и обещание Боэмунда, который никогда не бросал слов на ветер, что она еще раскается в помощи ему. Мадленка убеждала себя в том, что она не сделала крестоносцу ничего плохого, но он, похоже, так не думал. Надо было во что бы то ни стало оправдаться, сказать что-то в свою защиту, причем немедленно.
— Ик, — выдавила из себя Мадленка. — Ик, ик, ик!
— Что с ним делать, ваша милость? — осведомился кнехт Рупрехт.
— Повесить, — коротко сказал Боэмунд. Нет слов, синеглазый оказался закоренелым негодяем, то есть именно тем, кем он, судя по рассказам, и должен был быть. Мадленка в ужасе затрясла головой, желая доказать, что ее нельзя вешать, потому что она, во-первых, все-таки помогла крестоносцу, а во-вторых, без нее бы его друг и товарищ по оружию наверняка сидел бы в темнице до второго пришествия; но Боэмунд не обратил на ее отчаянные жесты никакого внимания.
— А может, просто перерезать ему горло? — предложил Рупрехт, видимо, отличавшийся от природы особой сердобольностью.
— Нет уж, — глумливо сказал Боэмунд, — я дал этому юноше рыцарское слово повесить его, если он мне попадется, и от клятвы своей отступать не намерен… Веревку сюда.
Мадленка только икнула и в страхе вытаращила глаза. Второй оруженосец, повинуясь приказу господина, уже доставал веревку. Она была белая и длиннющая, и при желании — так показалось Мадленке — на ней можно было перевешать весь Краков. Мадленка представила себе, как на конце этой веревки она прямиком отправится в рай, не отомстив за Михала, и закоченела. Она умоляюще скосила глаза на рыцаря (Рупрехт крепко держал ее за волосы, не давая пошевелиться), однако Боэмунд и ухом не вел. Прочие крестоносцы спокойно наблюдали за происходящим. И подумать только, что на расстоянии полета стрелы от нее сидит Вонючка, он же Лягушонок, со своей дурацкой царапиной, и… Второй оруженосец подобрал щепотку земли и сунул ее Мадленке.
— Это для защиты от ада, — объявил он; ведь ее вешали, не позвав к ней священника.
Мадленке сделалось совсем нехорошо от такой заботы. Рупрехт поднял ее и потащил к веревке, болтающейся на суку дерева. И в этот момент у бедной Мадленки наконец прорезался голос.
— Анжу, ко мне! — заверещала она, вырываясь из рук цепкого Рупрехта. — Спаси меня скорее, меня убивают! На помощь, друг, на помощь!
— Убивают! — пискнула она еще раз после того, как Рупрехт огрел ее по шее и у нее аж потемнело в глазах.
— Вот проклятое отродье, — проворчал кнехт, затягивая петлю на ее шее. Другой конец веревки был перекинут через сук и приторочен к седлу лошади, на которую сел второй оруженосец; и, едва он дал бы шпоры благородному животному, бренной жизни Мадленки пришел бы конец. Рупрехт взглянул на своего подручного и хотел уже поднять руку, приказывая ему сняться с места, но не успел сделать этого. В кустах послышался такой треск, словно сквозь них ломилось стадо диких быков, и весь исцарапанный, с налитыми кровью глазами, Филибер де Данже выскочил на поляну, держа в руке кошкодер. Первым ударом он отправил к праотцам подлизу Рупрехта, вторым уложил лошадь, тащившую веревку, так что всадник, охнув, вылетел из седла и в беспамятстве сполз на землю. Сук с треском сломался, и Мадленка рухнула к подножию дерева, синея, хрипя и тщетно силясь снять с шеи почти затянувшуюся петлю.
— Убью! — зарычал Филибер и бросился на Боэмунда, который уже выхватил меч, но внезапно Лягушонок остановился и, увлекаемый кошкодером, сделал пол-оборота вокруг себя.
— Это же брат Филибер! — крикнул кто-то из крестоносцев. — Анжу, ей-богу! Это он!
— Черт возьми! — проревел Филибер, опуская кошкодер. — Что здесь происходит? Я думал, моего друга убивают!
Боэмунд перевел взор на Мадленку, которая никак не могла ослабить петлю.
— Это твой друг? — спросил он с расстановкой и голосом, не сулившим добра решительно всем друзьям Филибера.
— Ну да! — подтвердил счастливый Лягушонок. — Мишель помог мне бежать из этого чертова подземелья. Если бы не он, я бы пропал, ей-богу! Постой, да ты что, хотел его повесить? За что?
Мадленка наконец стащила с шеи поганую веревку и с клекотом втягивала в себя воздух, не в силах вымолвить ни слова.
— Ни за что! — прохрипела она, так как Боэмунд не торопился с ответом. — В него бесы вселились! — тыча пальцем в крестоносца, добавила она, что на современном языке означает: «У него крыша поехала».
— Ну-ну, — примирительно сказал Филибер, потрепав ее по плечу. — Бывает. Брат Боэмунд погорячился.
— Я ему ничего плохого не сделал! — огрызнулась Мадленка. Если бы взгляды обладали способностью убивать, храбрый рыцарь Боэмунд фон Мейссен давно бы уже лежал мертвым;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36