Старуха поглядела на Мадленку, и та, хотя предыдущие события и научили ее владеть собой и не выдавать своих чувств, внутренне затрепетала. Прошамкав что-то по-литовски, старуха удалилась.
— Это моя служанка, которая была кормилицей еще у моей матери, — весело сообщила Анджелика. — Ей лет сто, наверное, она ужасно старая и полоумная, но я ее терплю — очень уж много она для меня сделала.
Мадленка не пробыла в покоях Анджелики и пяти минут, когда той принесли записку от князя. Прочитав ее, Анджелика запрокинула голову и звонко расхохоталась.
— Представь, он называет меня «владычицей своего сердца»!
Мадленка подумала, что если бы князь Доминик или кто-то, хоть вполовину такой же красивый, как он, назвал ее владычицей своего сердца, она бы тоже обрадовалась, но несколько иначе. Лично она не находила в литвинке ничего привлекательного, но большинство мужчин, очевидно, думало иначе, и Мадленке любопытно было понять, почему. Совсем недавно при дворе двое благородных шляхтичей порубали друг друга до смерти на саблях, поссорившись из-за панны Анджелики.
— Люди так глупы и смешны, — продолжала литвинка, вздохнув, — а я, слабая женщина, тешу свое самолюбие, управляя ими. Нет пределов моей власти! — нараспев проговорила она.
«Ну это ты, положим, врешь», — с обидой думала Мадленка.
Однако она ошиблась. Анджелика всегда добивалась своего, пользуясь, как вскоре заметила зоркая Мадленка, одной и той же хитрой уловкой. Всем без исключения своим кавалерам коварная литвинка говорила одно и то же свои низким, чувственным голосом с едва уловимым акцентом:
— Я никого не люблю, и тебя тоже, хотя ты мог бы разбудить во мне страсть. Сделай так, чтобы я полюбила тебя.
И шляхтич, какого бы высокого рождения он ни был, после этих слов из кожи вон лез, чтобы угодить ей и доказать, что он не то что прочие и она не прогадает, выбрав именно его; и поклонники сыпались к ее ногам десятками, как перезрелые груши.
«Лгунья, лицемерка, ведьма, вяленая рыба!» — думала Мадленка. Но даже она не обманывалась насчет того, что в ней говорит самая обыкновенная зависть. Хоть она сама и держалась начеку, ей было трудно не поддаться обаянию этой странной девушки, которая вертела людьми, как хотела.
Услышав, например, что Мадленке нравится ее изумрудное ожерелье, Анджелика изъявила готовность немедленно подарить его, и когда Мадленка отказалась (один только бог знает, чего ей стоило удержаться от соблазна), казалась искренне огорченной. Мадленка не представляла, для чего Анджелике вдруг понадобилось завоевывать ее расположение, — из одного тщеславия, наверное, — но она предпочитала не верить даже самым дружеским знакам с ее стороны.
Как Анджелика при таких успехах у мужчин до сих пор не вышла замуж — остается загадкой. Мадленка считала, что та нацелилась на самого князя Диковского, который, однако же, не спешил уронить себя подобным мезальянсом. Сама же Анджелика говорила, что ни один человек на свете не заменит ей ее друга, который когда-то подарил ей ручного горностая.
— Ах, что это был за человек! — восклицала она, картинно воздевая руки. — Умнее, красивее и храбрее его я не встречала никого в целом свете.
«Однако он и впрямь был умен, ежели сбежал от тебя, сударыня моя», — язвительно думала Мадленка.
Впрочем, она успела даже немного привязаться к горностаю, который был забавнее любой собаки. Правда, он, как и прежде, никого, кроме хозяйки, к себе не подпускал, зато выяснилось, что он умеет делать всякие занятные штуки: тушить свечи, например, или находить спрятанные предметы. Еще он по шагам за дверью мог определить, кто идет, и по-разному реагировал на гостей.
Ручной горностай казался разумнее всякого другого зверя, и Мадленка с любопытством смотрела, как литвинка играет с ним. Сама Мадленка не могла пожаловаться, что ей было тяжело в обществе Анджелики, ибо наутро ее снова вызывали на допрос, по сравнению с которым любое другое времяпрепровождение казалось отдыхом. Так прошло несколько дней,. и Мадленка успела заметить, что ее мучители применяют тактику, о которой ее предупреждал крестоносец — многократно повторяют один и тот же вопрос, стараясь вывести ее из терпения.
Положение стало совсем невыносимым к следующей пятнице. Ночью Мадленка плохо спала — стражи не переставая ходили за дверью ее спальни, стуча каблуками и звеня шпорами. Нервы Мадленки были на пределе, она боялась расплакаться или нечаянно оговорить себя. Под глазами у нее залегли темные круги, что составляло любопытный контраст с цветущими довольными лицами епископа и его невыносимого подручного.
Князь Доминик, одетый еще более пышно, чем всегда, спросил, достигли ли судьи согласия в этом деле, которое тянется уже не первую неделю. Мадленка мрачно глядела на его черные кудри и шитые золотом одежды, искренне сожалея, что она не Анджелика.
Как бы ей хотелось завоевать его сердце, чтобы он своей властью прекратил это измывательство над нею. Тут она, однако, вспомнила о крестоносце и немного одумалась. Нехорошо желать двух мужчин сразу, надо выбирать, кто из них тебе милее. Хотя какой прок выбирать, когда ни один из них ей не предназначен?
— Дитя мое, — спросил епископ Флориан, — куда ты смотришь?
— На князя, разумеется, — не подумав, брякнула Мадленка.
— Смотри на нас, — потребовал аббат Сильвестр, — мы твои судьи и мы говорим о тебе.
— Отче, — огрызнулась Мадленка, — должен же глаз отдыхать на чем-то красивом или нет? А на вас я еще успею вдоволь налюбоваться, не бойтесь.
В зале засмеялись. Ни пастырь, ни аббат не могли похвастаться красотой: первый был низенький, толстый, кривоногий и невзрачный, второй — рябой, тощий и тоже кривоногий.
— Если ты пытаешься расположить к себе его милость… — начал аббат, побагровев.
— Если бы его милость был ко мне расположен, он бы избавил меня от вашей дурости, — отозвалась Мадленка.
Так вы пришли к единому мнению или нет? — вмешался князь, чтобы предотвратить бурю. Епископ Флориан потер подбородок.
— Боюсь, нам не добиться правды в этом деле. — Он осуждающе посмотрел на Мадленку. — Многое из того, что она рассказывает, ничем не подтверждается. Как бы мне ни хотелось избежать этого, но, возможно, я вынужден буду назначить божий суд.
— Вы уверены? — Доминик нахмурился.
— Человеку свойственно ошибаться, — вмешался молодой аббат, на свою беду, — но в данном случае, я полагаю…
— Больше всего ошиблась твоя мать, это точно, — проворчала Мадленка, и, хотя она сказала эти слова совсем тихо, они все же были услышаны. Своды зала затряслись от хохота. Шляхтичи топали ногами от восторга и утирали выступившие на глазах слезы. Мадленка сначала смутилась, но очень быстро оправилась и бросила на своих судей победный взгляд.
Князь, перегнувшись через подлокотник, потребовал передать ему сказанное Мадленкой и, когда это было сделано, долго смеялся вместе со всеми. Впрочем, аббат явно не испытывал никакой радости. Шуточка, позаимствованная из фон-ансбаховского сочного лексикона, вовсе не показалась ему занятной.
— Дитя мое, — укоризненно молвил епископ, — ты не должна…
Мадленка вскочила с места, щеки ее пылали.
— Я вам не дитя! — завизжала она на весь зал, — У меня, хвала богу, другой отец! И я знаю, что это вы велели стражам топать всю ночь напролет близ моих покоев, чтобы вывести меня из себя. Как вам не совестно изобретать такие каверзы, чтобы уличить ни в чем не повинного человека! Я вас не боюсь, слышите? Я не боюсь вас! Хотите назначать божий суд — назначайте; бог, который все видит, все равно на моей стороне!
В воцарившейся тишине Мадленка села на место. Епископ нагнулся к аббату Сильвестру и шепнул ему: «insаnа еst» .
— А ты что, лекарь? — набросилась на него Мадленка, отлично все слышавшая. — Хорошо же ты вылечил княгиню Диковскую, жену нынешнего князя!
— Молчать! — проревел епископ, впервые выходя из себя, и жидко стукнул по столу пухлым кулаком. В свое время жена князя Доминика, которую он лечил снадобьем из толченых изумрудов, почему-то не пожелала от того выздоравливать, а наоборот, преставилась в одночасье. — Дерзкая, развратная…
— А вот и врешь! — радостно взвизгнула Мадленка. — И ничего подобного! Сам предаешься плотскому греху, как свинья, и других той же мерой меряешь! Что, давно слез со своей ключницы, ты, индюшачье отродье? А пестик свой у нее между ног не забыл, а? Смотри, не то он от старости отвалится! Ой, отче, не оберешься сраму, без пестика-то!
Все это, понятное дело, были тоже выражения незабвенного торнского комтура, редкие моменты общения с которым доставили Мадленке неописуемое удовольствие. Кстати, о том, что епископ Флориан слаб по женской части, ей сообщил также фон Ансбах, ибо не было на приграничных землях никого и ничего такого, о чем языкастый рыцарь не мог поведать чего-нибудь обидного, гадкого и в высшей степени унизительного, но при том, однако же, вполне отвечающего истинному положению вещей.
Несчастный епископ Флориан захлебывался яростью, пока вокруг него бушевали надрывающиеся от хохота поляки. Мадленка могла быть довольна: она отомстила за бессонную ночь, хотя и приобрела двух смертельных врагов вместо одного.
Наконец князь кое-как восстановил тишину, и епископ объявил, что на сегодня с него довольно оскорблений; что же до расследования, то оно возобновится в ближайший понедельник.
Мадленка воспользовалась отсрочкой, чтобы, во-первых, с наслаждением выспаться, а вечером от нечего делать заглянула к Анджелике. Вскоре, однако, к литвинке зашел Август на правах гостя, и Мадленка, которой было не по себе в его присутствии, поднялась, чтобы уйти. Август, однако, удержал ее.
— Сидите, панна Соболевская; я здесь не для того, чтобы вам мешать.
«А чтоб ты провалился в тартарары со своей вежливостью!» — подумала Мадленка. Она была особенно зла на Августа за то, что он сломал ей нос. На месте перелома возникла неровная горбинка, и каждый раз, глядясь в зеркало, Мадленка испытывала чувство глухого протеста.
Ей показалось, однако, что в последнее время Август стал относиться к ней лучше. Он уже не так пылал ненавистью и, казалось, готов был поверить в ее невиновность, но у Мадленки не было никакой охоты убеждать его в совершенно очевидных вещах. Август пообещал, что стража будет отныне вести себя тихо и что со всеми жалобами она может обращаться непосредственно к нему. Последние его слова прозвучали как просьба, и Мадленка взглянула на него с искренним изумлением.
«Экий он вдруг сделался шелковый да смирный, подозрительно даже. Но если он хочет, чтобы я себя оговорила — ждать ему до лягушкина поста».
В воскресенье Мадленка побывала в церкви и, когда вернулась к себе, обнаружила в своих покоях незнакомого человека в лохмотьях. Стражи стояли за дверью; Мадленка открыла было рот, чтобы кликнуть их, но человек с мольбой приложил к губам палец.
— Ради бога, не губите! Меня послал к вам его милость господин Филибер де Ланже.
Сердце Мадленки наполнилось радостью и взмыло ввысь. Посланец прибавил:
— У меня к вам письмо от него.
Мадленка глянула на скрепленное сургучом послание, которое ей протягивали. Нет, тут что-то было не то. Филибер де Ланже не умел писать; всю свою жизнь он провел на войне и даже читал с грехом пополам, складывая буквы. Вот Боэмунд, тот точно мог написать ей, хоть по-латыни, хоть по-польски, хоть по-немецки. Однако постойте: зачем писать, когда безопаснее всего передать на словах? Ведь письмо — это как-никак улика, и серьезная.
— Он знает, что с вами случилось, — торопливо продолжал посланец, — он думает, что…
Ясное дело, Филибер все знал, потому что своими глазами видел, как ее увозили. К чему все эти ненужные разъяснения?
— Да неужели? — сказала Мадленка и завопила во всю мочь: — Стража! Ко мне!
Дверь распахнулась, вбежали солдаты.
— Этот человек, — заявила Мадленка, тыча пальцем в неизвестного, поникшего головой, — утверждает, что у него для меня какое-то письмо от крестоносцев. Задержите его и заставьте под пыткой сказать правду о том, кто его прислал. Я же не желаю больше его видеть.
Она величественно отвернулась и отошла к окну.
«Езус, Мария! А что, если Филибер и впрямь прислал мне письмо? Продиктовал писцу, тому же Киприану, например. О господи, что я наделала!»
Весь день и всю ночь Мадленка провела в немыслимых терзаниях; однако первое, что она увидела, войдя в понедельник в зал суда, был тот самый неизвестный, одетый в монашеское платье и сидевший возле паскудника-аббата. Заметив ее, неизвестный, казалось, немного смутился.
— Это он! — заверещала Мадленка. — Тот, который приходил ко мне!
— Успокойся, Магдалена, — молвил епископ Флориан с легкой улыбкой, — он не от крестоносцев. Мы вынуждены были послать его к тебе, чтобы узнать, была ли ты с нами до конца откровенна или нет. Теперь мы знаем, что ты говорила правду. Надеюсь, ты не в обиде на нас, ведь так? Если ты не солгала нам, тебе нечего бояться.
Однако подлости подобного рода были выше понимания Мадленки. Она села на свое место и до конца заседания не поднимала глаз, мысленно вознося богу самые жаркие молитвы за то, что Филибер не умел писать и что она об этом знала.
«А если бы я не знала или если бы он разумел грамоте, то я взяла бы это треклятое письмо и… и был бы мне конец. — По спине Мадленки заструился холодный пот. — Нет, этих людей надо остерегаться. Слава богу, вчера они не поймали меня; но сегодня им может прийти в голову что-то новое, и поэтому мне не следует расслабляться. Никому нельзя верить».
— Итак, я напоминаю вам, — сказал епископ, — что мы снова собрались здесь, дабы установить степень вины Соболевской Магдалены Марии в прискорбных событиях, которые…
Глава восьмая,
в которой Мадленка встречается с прокаженным
На третьей неделе разбирательств Мадленку, наконец, оставили в покое, поняв, очевидно, что больше из нее ничего не вытянуть, и вплотную занялись другими свидетелями. Снова вызвали слугу Дезидерия, с которым она много общалась в первое свое пребывание в Диковском, пана Соболевского, подтвердившего причину, по которой Мадленку отправили в монастырь, ксендза Белецкого, горячо утверждавшего, что его прихожанка не способна на злодеяния, которые ей приписывают; за ними настала очередь самого Августа. Его показания Мадленку, мягко говоря, удивили.
Он заявил, что застал ее в комнате, где лежало два тела; однако он утверждал, что она не прикасалась к мизерикордии в теле княгини и что он тем более не видел, чтобы она пыталась вырвать оружие из раны. Он противоречил сам себе, потому что в прошлый раз заявил, что ее рука лежала на рукояти, и это было правдой.
Епископ засыпал его градом вопросов, но Август утверждал, что теперь он вспомнил точно, и даже аббату Сильвестру не удалось сбить его с толку. Мадленка терялась в догадках, зачем он лжет, но она не могла не признать, что ложь эта ей на руку.
Затем был вызван врач, человек по имени Януарий, смуглый и сдержанный, чтобы не сказать мрачный. Он извлекал мизерикордию из раны. Удар, по его словам, был нанесен с такой силой, какую трудно предполагать в женщине. Хрупкая Мадленка воспрянула духом, но проныра аббат напрочь уничтожил ее надежды.
— А если эта женщина, — сверкая взорами, вопросил он, — находилась в состоянии одержимости, что тогда? Могла ли она, как ты говоришь, пробить кинжалом насквозь грудную клетку с одного удара?
— Не исключено, — помедлив, согласился врач. — Одержимые бывают очень сильны. Его милость, — он поклонился Доминику, — приказал мне наблюдать за Эдитой Безумной, и я помню, как она повалила двух солдат, которые ей встретились случайно во дворе во время ее обычной прогулки.
И Мадленку опять заставили отвечать на вопросы; только теперь они задавались с другой целью — доказать, что она обезумела при виде мертвых тел своих спутников. Повредившись в уме, переоделась она в мужское платье — поступок явно противоестественный, что бы она там ни говорила; далее, ее клятва мести за убитых тоже очень показательна, ибо вот тот ксендз Белецкий утверждает, что она была всегда кротка и отличалась истинно христианским смирением, а месть для христианина запретна.
Безумием ее объясняются и стрелы, которые она якобы нашла, и четки покойной настоятельницы, которые она будто бы узнала. В помрачении рассудка она убила самозванку — скорее всего бродяжку, видевшую расправу над спутниками Мадленки и захотевшую извлечь из своего знания выгоду.
И после того, как оная Мадленка избавилась от несчастной и в припадке ярости искромсала ей лицо -поступок явно больного человека, — явилась светлейшая княгиня, застав таким образом ее на месте преступления, и помешанная также с ней разделалась.
— Мы не виним тебя ни в чем, — рокотал епископ, отечески поглядывая на совершенно раздавленную девушку, — мы все помним об Эдите Безумной, которая нашла приют здесь, в замке, и которая тоже потеряла рассудок, когда нечестивые крестоносцы предали огню и мечу жителей Белого замка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Это моя служанка, которая была кормилицей еще у моей матери, — весело сообщила Анджелика. — Ей лет сто, наверное, она ужасно старая и полоумная, но я ее терплю — очень уж много она для меня сделала.
Мадленка не пробыла в покоях Анджелики и пяти минут, когда той принесли записку от князя. Прочитав ее, Анджелика запрокинула голову и звонко расхохоталась.
— Представь, он называет меня «владычицей своего сердца»!
Мадленка подумала, что если бы князь Доминик или кто-то, хоть вполовину такой же красивый, как он, назвал ее владычицей своего сердца, она бы тоже обрадовалась, но несколько иначе. Лично она не находила в литвинке ничего привлекательного, но большинство мужчин, очевидно, думало иначе, и Мадленке любопытно было понять, почему. Совсем недавно при дворе двое благородных шляхтичей порубали друг друга до смерти на саблях, поссорившись из-за панны Анджелики.
— Люди так глупы и смешны, — продолжала литвинка, вздохнув, — а я, слабая женщина, тешу свое самолюбие, управляя ими. Нет пределов моей власти! — нараспев проговорила она.
«Ну это ты, положим, врешь», — с обидой думала Мадленка.
Однако она ошиблась. Анджелика всегда добивалась своего, пользуясь, как вскоре заметила зоркая Мадленка, одной и той же хитрой уловкой. Всем без исключения своим кавалерам коварная литвинка говорила одно и то же свои низким, чувственным голосом с едва уловимым акцентом:
— Я никого не люблю, и тебя тоже, хотя ты мог бы разбудить во мне страсть. Сделай так, чтобы я полюбила тебя.
И шляхтич, какого бы высокого рождения он ни был, после этих слов из кожи вон лез, чтобы угодить ей и доказать, что он не то что прочие и она не прогадает, выбрав именно его; и поклонники сыпались к ее ногам десятками, как перезрелые груши.
«Лгунья, лицемерка, ведьма, вяленая рыба!» — думала Мадленка. Но даже она не обманывалась насчет того, что в ней говорит самая обыкновенная зависть. Хоть она сама и держалась начеку, ей было трудно не поддаться обаянию этой странной девушки, которая вертела людьми, как хотела.
Услышав, например, что Мадленке нравится ее изумрудное ожерелье, Анджелика изъявила готовность немедленно подарить его, и когда Мадленка отказалась (один только бог знает, чего ей стоило удержаться от соблазна), казалась искренне огорченной. Мадленка не представляла, для чего Анджелике вдруг понадобилось завоевывать ее расположение, — из одного тщеславия, наверное, — но она предпочитала не верить даже самым дружеским знакам с ее стороны.
Как Анджелика при таких успехах у мужчин до сих пор не вышла замуж — остается загадкой. Мадленка считала, что та нацелилась на самого князя Диковского, который, однако же, не спешил уронить себя подобным мезальянсом. Сама же Анджелика говорила, что ни один человек на свете не заменит ей ее друга, который когда-то подарил ей ручного горностая.
— Ах, что это был за человек! — восклицала она, картинно воздевая руки. — Умнее, красивее и храбрее его я не встречала никого в целом свете.
«Однако он и впрямь был умен, ежели сбежал от тебя, сударыня моя», — язвительно думала Мадленка.
Впрочем, она успела даже немного привязаться к горностаю, который был забавнее любой собаки. Правда, он, как и прежде, никого, кроме хозяйки, к себе не подпускал, зато выяснилось, что он умеет делать всякие занятные штуки: тушить свечи, например, или находить спрятанные предметы. Еще он по шагам за дверью мог определить, кто идет, и по-разному реагировал на гостей.
Ручной горностай казался разумнее всякого другого зверя, и Мадленка с любопытством смотрела, как литвинка играет с ним. Сама Мадленка не могла пожаловаться, что ей было тяжело в обществе Анджелики, ибо наутро ее снова вызывали на допрос, по сравнению с которым любое другое времяпрепровождение казалось отдыхом. Так прошло несколько дней,. и Мадленка успела заметить, что ее мучители применяют тактику, о которой ее предупреждал крестоносец — многократно повторяют один и тот же вопрос, стараясь вывести ее из терпения.
Положение стало совсем невыносимым к следующей пятнице. Ночью Мадленка плохо спала — стражи не переставая ходили за дверью ее спальни, стуча каблуками и звеня шпорами. Нервы Мадленки были на пределе, она боялась расплакаться или нечаянно оговорить себя. Под глазами у нее залегли темные круги, что составляло любопытный контраст с цветущими довольными лицами епископа и его невыносимого подручного.
Князь Доминик, одетый еще более пышно, чем всегда, спросил, достигли ли судьи согласия в этом деле, которое тянется уже не первую неделю. Мадленка мрачно глядела на его черные кудри и шитые золотом одежды, искренне сожалея, что она не Анджелика.
Как бы ей хотелось завоевать его сердце, чтобы он своей властью прекратил это измывательство над нею. Тут она, однако, вспомнила о крестоносце и немного одумалась. Нехорошо желать двух мужчин сразу, надо выбирать, кто из них тебе милее. Хотя какой прок выбирать, когда ни один из них ей не предназначен?
— Дитя мое, — спросил епископ Флориан, — куда ты смотришь?
— На князя, разумеется, — не подумав, брякнула Мадленка.
— Смотри на нас, — потребовал аббат Сильвестр, — мы твои судьи и мы говорим о тебе.
— Отче, — огрызнулась Мадленка, — должен же глаз отдыхать на чем-то красивом или нет? А на вас я еще успею вдоволь налюбоваться, не бойтесь.
В зале засмеялись. Ни пастырь, ни аббат не могли похвастаться красотой: первый был низенький, толстый, кривоногий и невзрачный, второй — рябой, тощий и тоже кривоногий.
— Если ты пытаешься расположить к себе его милость… — начал аббат, побагровев.
— Если бы его милость был ко мне расположен, он бы избавил меня от вашей дурости, — отозвалась Мадленка.
Так вы пришли к единому мнению или нет? — вмешался князь, чтобы предотвратить бурю. Епископ Флориан потер подбородок.
— Боюсь, нам не добиться правды в этом деле. — Он осуждающе посмотрел на Мадленку. — Многое из того, что она рассказывает, ничем не подтверждается. Как бы мне ни хотелось избежать этого, но, возможно, я вынужден буду назначить божий суд.
— Вы уверены? — Доминик нахмурился.
— Человеку свойственно ошибаться, — вмешался молодой аббат, на свою беду, — но в данном случае, я полагаю…
— Больше всего ошиблась твоя мать, это точно, — проворчала Мадленка, и, хотя она сказала эти слова совсем тихо, они все же были услышаны. Своды зала затряслись от хохота. Шляхтичи топали ногами от восторга и утирали выступившие на глазах слезы. Мадленка сначала смутилась, но очень быстро оправилась и бросила на своих судей победный взгляд.
Князь, перегнувшись через подлокотник, потребовал передать ему сказанное Мадленкой и, когда это было сделано, долго смеялся вместе со всеми. Впрочем, аббат явно не испытывал никакой радости. Шуточка, позаимствованная из фон-ансбаховского сочного лексикона, вовсе не показалась ему занятной.
— Дитя мое, — укоризненно молвил епископ, — ты не должна…
Мадленка вскочила с места, щеки ее пылали.
— Я вам не дитя! — завизжала она на весь зал, — У меня, хвала богу, другой отец! И я знаю, что это вы велели стражам топать всю ночь напролет близ моих покоев, чтобы вывести меня из себя. Как вам не совестно изобретать такие каверзы, чтобы уличить ни в чем не повинного человека! Я вас не боюсь, слышите? Я не боюсь вас! Хотите назначать божий суд — назначайте; бог, который все видит, все равно на моей стороне!
В воцарившейся тишине Мадленка села на место. Епископ нагнулся к аббату Сильвестру и шепнул ему: «insаnа еst» .
— А ты что, лекарь? — набросилась на него Мадленка, отлично все слышавшая. — Хорошо же ты вылечил княгиню Диковскую, жену нынешнего князя!
— Молчать! — проревел епископ, впервые выходя из себя, и жидко стукнул по столу пухлым кулаком. В свое время жена князя Доминика, которую он лечил снадобьем из толченых изумрудов, почему-то не пожелала от того выздоравливать, а наоборот, преставилась в одночасье. — Дерзкая, развратная…
— А вот и врешь! — радостно взвизгнула Мадленка. — И ничего подобного! Сам предаешься плотскому греху, как свинья, и других той же мерой меряешь! Что, давно слез со своей ключницы, ты, индюшачье отродье? А пестик свой у нее между ног не забыл, а? Смотри, не то он от старости отвалится! Ой, отче, не оберешься сраму, без пестика-то!
Все это, понятное дело, были тоже выражения незабвенного торнского комтура, редкие моменты общения с которым доставили Мадленке неописуемое удовольствие. Кстати, о том, что епископ Флориан слаб по женской части, ей сообщил также фон Ансбах, ибо не было на приграничных землях никого и ничего такого, о чем языкастый рыцарь не мог поведать чего-нибудь обидного, гадкого и в высшей степени унизительного, но при том, однако же, вполне отвечающего истинному положению вещей.
Несчастный епископ Флориан захлебывался яростью, пока вокруг него бушевали надрывающиеся от хохота поляки. Мадленка могла быть довольна: она отомстила за бессонную ночь, хотя и приобрела двух смертельных врагов вместо одного.
Наконец князь кое-как восстановил тишину, и епископ объявил, что на сегодня с него довольно оскорблений; что же до расследования, то оно возобновится в ближайший понедельник.
Мадленка воспользовалась отсрочкой, чтобы, во-первых, с наслаждением выспаться, а вечером от нечего делать заглянула к Анджелике. Вскоре, однако, к литвинке зашел Август на правах гостя, и Мадленка, которой было не по себе в его присутствии, поднялась, чтобы уйти. Август, однако, удержал ее.
— Сидите, панна Соболевская; я здесь не для того, чтобы вам мешать.
«А чтоб ты провалился в тартарары со своей вежливостью!» — подумала Мадленка. Она была особенно зла на Августа за то, что он сломал ей нос. На месте перелома возникла неровная горбинка, и каждый раз, глядясь в зеркало, Мадленка испытывала чувство глухого протеста.
Ей показалось, однако, что в последнее время Август стал относиться к ней лучше. Он уже не так пылал ненавистью и, казалось, готов был поверить в ее невиновность, но у Мадленки не было никакой охоты убеждать его в совершенно очевидных вещах. Август пообещал, что стража будет отныне вести себя тихо и что со всеми жалобами она может обращаться непосредственно к нему. Последние его слова прозвучали как просьба, и Мадленка взглянула на него с искренним изумлением.
«Экий он вдруг сделался шелковый да смирный, подозрительно даже. Но если он хочет, чтобы я себя оговорила — ждать ему до лягушкина поста».
В воскресенье Мадленка побывала в церкви и, когда вернулась к себе, обнаружила в своих покоях незнакомого человека в лохмотьях. Стражи стояли за дверью; Мадленка открыла было рот, чтобы кликнуть их, но человек с мольбой приложил к губам палец.
— Ради бога, не губите! Меня послал к вам его милость господин Филибер де Ланже.
Сердце Мадленки наполнилось радостью и взмыло ввысь. Посланец прибавил:
— У меня к вам письмо от него.
Мадленка глянула на скрепленное сургучом послание, которое ей протягивали. Нет, тут что-то было не то. Филибер де Ланже не умел писать; всю свою жизнь он провел на войне и даже читал с грехом пополам, складывая буквы. Вот Боэмунд, тот точно мог написать ей, хоть по-латыни, хоть по-польски, хоть по-немецки. Однако постойте: зачем писать, когда безопаснее всего передать на словах? Ведь письмо — это как-никак улика, и серьезная.
— Он знает, что с вами случилось, — торопливо продолжал посланец, — он думает, что…
Ясное дело, Филибер все знал, потому что своими глазами видел, как ее увозили. К чему все эти ненужные разъяснения?
— Да неужели? — сказала Мадленка и завопила во всю мочь: — Стража! Ко мне!
Дверь распахнулась, вбежали солдаты.
— Этот человек, — заявила Мадленка, тыча пальцем в неизвестного, поникшего головой, — утверждает, что у него для меня какое-то письмо от крестоносцев. Задержите его и заставьте под пыткой сказать правду о том, кто его прислал. Я же не желаю больше его видеть.
Она величественно отвернулась и отошла к окну.
«Езус, Мария! А что, если Филибер и впрямь прислал мне письмо? Продиктовал писцу, тому же Киприану, например. О господи, что я наделала!»
Весь день и всю ночь Мадленка провела в немыслимых терзаниях; однако первое, что она увидела, войдя в понедельник в зал суда, был тот самый неизвестный, одетый в монашеское платье и сидевший возле паскудника-аббата. Заметив ее, неизвестный, казалось, немного смутился.
— Это он! — заверещала Мадленка. — Тот, который приходил ко мне!
— Успокойся, Магдалена, — молвил епископ Флориан с легкой улыбкой, — он не от крестоносцев. Мы вынуждены были послать его к тебе, чтобы узнать, была ли ты с нами до конца откровенна или нет. Теперь мы знаем, что ты говорила правду. Надеюсь, ты не в обиде на нас, ведь так? Если ты не солгала нам, тебе нечего бояться.
Однако подлости подобного рода были выше понимания Мадленки. Она села на свое место и до конца заседания не поднимала глаз, мысленно вознося богу самые жаркие молитвы за то, что Филибер не умел писать и что она об этом знала.
«А если бы я не знала или если бы он разумел грамоте, то я взяла бы это треклятое письмо и… и был бы мне конец. — По спине Мадленки заструился холодный пот. — Нет, этих людей надо остерегаться. Слава богу, вчера они не поймали меня; но сегодня им может прийти в голову что-то новое, и поэтому мне не следует расслабляться. Никому нельзя верить».
— Итак, я напоминаю вам, — сказал епископ, — что мы снова собрались здесь, дабы установить степень вины Соболевской Магдалены Марии в прискорбных событиях, которые…
Глава восьмая,
в которой Мадленка встречается с прокаженным
На третьей неделе разбирательств Мадленку, наконец, оставили в покое, поняв, очевидно, что больше из нее ничего не вытянуть, и вплотную занялись другими свидетелями. Снова вызвали слугу Дезидерия, с которым она много общалась в первое свое пребывание в Диковском, пана Соболевского, подтвердившего причину, по которой Мадленку отправили в монастырь, ксендза Белецкого, горячо утверждавшего, что его прихожанка не способна на злодеяния, которые ей приписывают; за ними настала очередь самого Августа. Его показания Мадленку, мягко говоря, удивили.
Он заявил, что застал ее в комнате, где лежало два тела; однако он утверждал, что она не прикасалась к мизерикордии в теле княгини и что он тем более не видел, чтобы она пыталась вырвать оружие из раны. Он противоречил сам себе, потому что в прошлый раз заявил, что ее рука лежала на рукояти, и это было правдой.
Епископ засыпал его градом вопросов, но Август утверждал, что теперь он вспомнил точно, и даже аббату Сильвестру не удалось сбить его с толку. Мадленка терялась в догадках, зачем он лжет, но она не могла не признать, что ложь эта ей на руку.
Затем был вызван врач, человек по имени Януарий, смуглый и сдержанный, чтобы не сказать мрачный. Он извлекал мизерикордию из раны. Удар, по его словам, был нанесен с такой силой, какую трудно предполагать в женщине. Хрупкая Мадленка воспрянула духом, но проныра аббат напрочь уничтожил ее надежды.
— А если эта женщина, — сверкая взорами, вопросил он, — находилась в состоянии одержимости, что тогда? Могла ли она, как ты говоришь, пробить кинжалом насквозь грудную клетку с одного удара?
— Не исключено, — помедлив, согласился врач. — Одержимые бывают очень сильны. Его милость, — он поклонился Доминику, — приказал мне наблюдать за Эдитой Безумной, и я помню, как она повалила двух солдат, которые ей встретились случайно во дворе во время ее обычной прогулки.
И Мадленку опять заставили отвечать на вопросы; только теперь они задавались с другой целью — доказать, что она обезумела при виде мертвых тел своих спутников. Повредившись в уме, переоделась она в мужское платье — поступок явно противоестественный, что бы она там ни говорила; далее, ее клятва мести за убитых тоже очень показательна, ибо вот тот ксендз Белецкий утверждает, что она была всегда кротка и отличалась истинно христианским смирением, а месть для христианина запретна.
Безумием ее объясняются и стрелы, которые она якобы нашла, и четки покойной настоятельницы, которые она будто бы узнала. В помрачении рассудка она убила самозванку — скорее всего бродяжку, видевшую расправу над спутниками Мадленки и захотевшую извлечь из своего знания выгоду.
И после того, как оная Мадленка избавилась от несчастной и в припадке ярости искромсала ей лицо -поступок явно больного человека, — явилась светлейшая княгиня, застав таким образом ее на месте преступления, и помешанная также с ней разделалась.
— Мы не виним тебя ни в чем, — рокотал епископ, отечески поглядывая на совершенно раздавленную девушку, — мы все помним об Эдите Безумной, которая нашла приют здесь, в замке, и которая тоже потеряла рассудок, когда нечестивые крестоносцы предали огню и мечу жителей Белого замка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36