но на него, похоже, такие вещи не действовали.
— Я рад, что ты вырвался оттуда, — спокойно сказал он, обращаясь к Филиберу, — но какого дьявола ты уложил моего оруженосца?
— А это был твой оруженосец? — искренне удивился Филибер. — Прости, брат, я не знал. Я решил, что Мишеля нашли люди князя, ну, и поспешил сюда.
Крестоносцы окружили Филибера; некоторые спешивались, чтобы обнять его и выразить ему свою радость по поводу того, что он снова с ними. Оказалось, они направлялись в резиденцию князя Диковского, чтобы силой или иным способом отбить своего товарища.
— А я думал, ты мертв! — сказал Филибер Боэмунду. — Мальчишка мне рассказал, как он встретил тебя на дороге.
— Я и сам не чаял увидеть тебя живым, — коротко отвечал Боэмунд, но при этом метнул на Мадленку такой взгляд, что она от греха подальше поспешила укрыться за широкой спиной Филибера. — Однако, раз уж мы нашли тебя, можно ехать обратно в Мариенбург. Аренвальд, коня брату Филиберу!
— И коня моему другу Мишелю! — рявкнул Филибер.
На лице Боэмунда отразилось удивление, смешанное с замешательством.
Ты собираешься взять этого юношу с собой? — вежливо поинтересовался он. — Скажи,
для чего?
— Потом объясню, — отмахнулся Филибер. — Скажи, это ведь нас обвиняют в том, что мы убили мать Евлалию?
— Да, это так, — помолчав подтвердил Боэмунд.
— А мальчишка видел, что это были другие.
— Кто? — быстро спросил крестоносец.
— Он почти нашел их, да с ним приключилась неприятность. Это долгая история, и, я думаю, магистр и комтуры должны выслушать его. Кстати, его зовут Мишель Соболевский.
— Хорошо, — после недолгого молчания сказал Боэмунд и, подъехав к Мадленке, вгляделся в нее своими загадочными лазоревыми глазами. — Можешь взять лошадь оруженосца Рупрехта, она ему больше не понадобится. Адальберт, ты погрузишь бренные останки кнехта Рупрехта на своего коня… Вальтер может держаться в седле? — Вальтер был второй оруженосец, только пришедший в себя от удара.
— Может, да вот лошади у него больше нет, — бойко отозвался кто-то. — Что за удар, бог мой! Брат Филибер, как всегда, показал себя.
— Ладно, — сказал синеглазый, — ничего не поделаешь, пусть Вальтер едет на лошади с Иоганном. В путь, братья.
— В путь! — заорал Филибер и, засвистев по-разбойничьи, поскакал вслед за свои другом. Мадленка, надувшись, ехала в хвосте отряда крестоносцев, с тоской понимая, что деться ей некуда.
К вечерне они уже расположились на ночлег в Торне, где их поджидал фон Ансбах. Узнав, что анжуец вернулся целым и невредимым, он на радостях выкатил из подвалов бочку вина.
Едва Мадленка подкрепилась, ее вызвал к себе Филибер де Ланже и учинил ей допрос с пристрастием, допытываясь, что такого она сделала фон Мейссену, за что он ее так ненавидит. Мадленка честно рассказала, как она позаимствовала у раненого мизерикордию и какими словами они обменялись в сердцах, — мелочи, которые она за ненадобностью опустила, повествуя в подземелье о своих приключениях.
— Почему он так. взъелся на меня? — закончив свой рассказ, спросила она.
Филибер де Ланже рассеянно барабанил пальцами по столу.
— Потому что ты видел его слабым, и он не скоро это забудет. — Он положил руку на плечо «Михалу», смотревшему на него жалобными круглыми глазами. — Послушай моего совета, Мишель: держись от брата Мейссена подальше. Если Боэмунд кого невзлюбит, этому человеку не жить.
У Мадленки душа ушла в пятки — так серьезно и торжественно ее новый друг произнес эти слова; да и, по правде говоря, сам Боэмунд отнюдь не производил впечатления человека, с которым можно шутить.
— Я еще не поблагодарил тебя за то, что ты спас меня, — неловко сказала Мадленка.
Лягушачьи глаза засветились радостью.
— Это пустое. Я ничего особенного не сделал, Мишель. Жаль, конечно, кнехта Рупрехта, — «И вовсе не жаль: поделом ему», подумалось Мадленке, — но он сам виноват. Упокой, господи, его душу, — Филибер перекрестился и нечаянно рыгнул, отчего Мадленка подскочила на месте. — И никого здесь не бойся. Помни: ты мой друг, и я тебя в обиду не дам. — Он смущенно улыбнулся. — И никому не рассказывай, ну, про царапину, хорошо? Я и сам понимаю, что это глупо, но поделать ничего не могу.
Мадленка поклялась Лягушонку, что ничего никому не скажет, и с легкой душой отправилась спать.
Глава двадцать вторая,
в которой Мадленка прибывает в Мальборк
Через два дня отряд Боэмунда сушей вернулся в Мариенбург, среди поляков более известный под названием Мальборк. Когда Мадленка впервые увидела бурые башни неприступной крепости, вырисовывающиеся вдали, ею овладело напряженное любопытство. От деда она слышала, что Мальборк — твердыня, не имеющая себе равных; одиннадцать лет тому назад после Грюнвальдской битвы король Владислав попытался взять ее приступом, но потерпел неудачу и вынужден был снять осаду. Мальборк расположен на берегу реки Ногата, притоке Вислы; по существу, это не один замок, а три, встроенные друг в друга и окруженные мощными стенами укреплений. Вблизи крепость выглядела еще внушительнее, чем издали; она подавляла своими размерами, и город, лепившийся к ее изножию, совсем терялся в ее тени.
Мадленка уже знала, что вход в замок женщинам строго-настрого запрещен, и сердце ее радостно трепетало, когда она предвкушала свое появление среди этих стен. Никакого кощунства Мадленка в этом не усматривала — ведь в конце концов крепость носила священное для крестоносцев имя Марии, а Мария было вторым именем Мадленки, и святая же Мария была небесной ее покровительницей. И раз уж судьба сама занесла ее сюда, было бы грех этим не воспользоваться.
Отряд рыцарей миновал посад и стал подниматься к замку. По дороге им попадались по большей части солдаты и священники — сразу же было видно, что поблизости расположено сердце ордена, основные его казармы. Замок, выстроенный из алого кирпича, к удивлению Мадленки, производил скорее радостное, чем тягостное впечатление. Копыта лошадей прогрохотали по спущенному подъемному мосту. Во дворе рыцари спешились, и подбежавшие конюхи приняли лошадей. Мадленка огляделась. Вокруг было множество народу; фон Мейссен и Филибер, в Торне переодевшийся в подобающую его званию одежду, попали в гущу любопытствующих рыцарей, жадных до новостей. Мадленку в мужском платье тоже не обошли вниманием; многие недоумевали, что тут делает этот никому не известный рыжий юноша, но решили, что это, должно быть, либо пленник, либо шпион крестоносцев, оказавший им важные услуги. Мадленка недолго пробыла во дворе: Филибер де Ланже (теперь у нее язык не повернулся бы назвать его Лягушонком и тем более Вонючкой), переговорив о чем-то с Боэмундом, подошел к ней и повелительно бросил:
— Следуй за мной!
Мадленку отвели в маленькую, но опрятную комнату, где не было ничего, кроме кровати, распятия на стене и простой деревянной скамьи.
— Великий магистр в отъезде, — сказал Филибер на прощание, — его замещает великий комтур Конрад фон Эрлингер. Мой слуга принесет тебе приличную одежду и все, что ты захочешь; комтур наверняка пожелает побеседовать с тобой. Веди себя прилично и, бога ради, — Филибер понизил голос, — не попадайся Боэмунду на глаза, не то не оберешься хлопот.
— Хорошо, — сказала Мадленка со вздохом.
Когда Филибер ушел, Мадленка побродила немного по комнате. Единственное окно выходило на реку, в которой отражались фантастической красоты башни замка. Мадленка вздохнула; в это мгновение она бы отдала всю эту красоту за то только, чтобы оказаться дома, в Каменках, где нет реки, а есть только один колодец, да и сама усадьба может лишь с натяжкой считаться замком.
Помолившись деве Марии и попросив охранять ее впредь, Мадленка села на кровать. Перина оказалась мягкой, и тощий зад Мадленки прямо-таки тонул в ее великолепии. Не помня себя от восторга (Еще бы! Наконец-то у нее есть своя кровать, не пучок грязной соломы, а именно кровать со всеми причиндалами!), Мадленка попрыгала на перине, пощупала ее, помяла руками и пришла к выводу, что эти чертовы немцы
недурно устроились. Она была права: орден имел монополию на торговлю на своей территории, из каковой торговли извлекал огромные прибыли. В тогдашней Европе он был единственным среди рыцарских орденов, вообще не имевшим никаких долгов.
Вдоволь налюбовавшись роскошной постелью, которую ей отвели, Мадленка еще раз обошла комнату, заглянула даже под кровать и обнаружила под нею в дальнем углу мышиную нору. После чего Мадленке стало скучно, и она совсем уже собиралась отправиться на поиски кого-нибудь, но тут дверь растворилась, и вошел невзрачный детина с птичьим носом, крошечными глазками и остриженными в кружок волосами. В руках он тащил ворох одежды. Детина стал перед Мадленкой навытяжку и воззрился на нее сверху вниз.
— Одежа тут для вашей милости, — хриплым голосом объявил детина.
Мадленка таращилась на него, и ужас все глубже проникал в ее существо, когда она сообразила, что детина послан, чтобы помочь ей переодеться, что он не уйдет, пока она не облачится в это дорогое, но совершенно бесполезное в ее положении тряпье, ибо, как только он увидит — увидит — увидит, что она не мальчик, а женщинам в замок вход запрещен — а помощи ей ждать совершенно неоткуда — то, пожалуй, в нынешних обстоятельствах она еще пожалеет, что Боэмунд не успел ее повесить. Мадленке тут же захотелось выскочить в окно, но оно было, во-первых, высоко, а во-вторых, забрано частым переплетом. Ах, святая Мария, небесная покровительница, где ты?
— Если ты думаешь, — проворчал детина, — что я буду помогать тебе с одежей, будто ты какой граф или рыцарь, ты здорово ошибаешься, сударь. На, разберешься сам, — и он бросил одежду на постель. — Есть хочешь?
— Хочу, — пролепетала Мадленка, у которой в голове не укладывалось, что она спасена.
— Ну, то-то же, — заключил детина и оглядел ее,
но без прежней неприязни. — Это правда, что ты брату Филиберу из плена бежать помог?
— П-правда, — икнула Мадленка.
— Ну, добро, — заключил парень, и, когда он скрылся за дверью, в комнате сделалось намного светлее.
Мадленка поспешно переоделась в предложенную ей одежду, судя по всему, рассчитанную на пажа или трубача. Кафтан был лиловый, как и штаны, и украшенный золотыми кистями. Мадленка ощупала свою старую одежду, отложила библию матери-настоятельницы, — пергамент почти не пострадал от воды, когда она прыгнула в ров, а рубашку, принадлежавшую брату, спрятала между подушками постели. Вскоре явился детина, таща поднос с кушаньями, которыми можно было накормить дюжину солдат.
— Лопай, — милостиво разрешил он, — пока Конрад тебя к себе не потребовал.
Брезгливо покривившись, он сгреб старую одежду Мадленки и исчез.
Мадленка поела, выпила вина, полюбовалась из окна на реку, после чего захотела выйти прогуляться, но не тут-то было: дверь оказалась заперта снаружи. Помянув всех крестоносцев нехорошим словом, Мадленка в унынии села на постели и, уперев локти в колени, обхватила ладонями виски. Солнце на четверть опустилось в прозрачную воду Ногаты, когда дверь наконец открылась и детина появился на пороге. Он застал дивную картину: Мадленка в тоске подкармливала мышь хлебными крошками. Завидев большого человека, мышь удрала под кровать и забилась в нору.
— Эй, рыжий, — хрипло сказал детина, — великий комтур ждет тебя.
Мадленка сердито почесала нос, на котором начала образовываться горбинка, и нехотя двинулась за детиной. Их шаги отдавались гулким эхом под сводами замковых переходов. «Я — Михал Краковский, тьфу, Соболевский. Я не сделала ничего плохого. Я только расскажу им то, что со мной произошло, и на этом все закончится. Филибер обещал, что защитит меня. — Тут в ее душе шевельнулось неприятное воспоминание о синеглазом, который тоже обещал, но совсем другое. — Нет, лучше ни на кого не рассчитывать. Только на себя… Святая Мария, помоги мне!»
Детина обогнал Мадленку и теперь ждал ее у входа в зал.
— Дальше сам, — прохрипел он и, прежде чем раствориться во мраке, добавил: — Смотри великому комтуру прямо в глаза и не перечь ему, он этого страсть как не любит!
Мадленка вошла в зал, сделала несколько шагов — и обомлела. Первым ее побуждением было броситься обратно, туда, откуда она явилась, вторым — стать невидимой, но она поборола себя и храбро двинулась вперед, пока не дошла до середины зала. Он был огромен, и высокие его своды терялись в полумраке. Заходящее солнце, соперничая со светом масляных ламп и свечей, ломилось в окна, озаряя пугающе неподвижные фигуры сидящих рыцарей, которых здесь собралось, пожалуй, не менее сотни. Мадленка обежала взглядом лица, задерживаясь на знакомых. Филибер… Фон Ансбах… Комтур Боэмунд фон Мейссен… Филибера, в роскошной одежде и чисто выбритого, она едва узнала. Фон Ансбах показался ей багровее, чем обычно, а статный, светловолосый, синеглазый, с черными ресницами Боэмунд в белом, шитом серебром, был хорош — глаз не отвести. Среди всех присутствующих рыцарей он, пожалуй, был самым красивым, а Мадленка при виде своего врага ощутила некоторое — не то покалывание, не то стеснение… — словом, непривычное волнение где-то у сердца, а может, и в нем самом, пес его разберет. С усилием оторвав взгляд от Боэмунда, она уставилась на человека, сидевшего прямо против него. Лицо человека избороздили уродливые шрамы, пытливые глаза глубоко сидели в глазницах, очень коротко стриженные черные с проседью волосы почти не скрывали кожу черепа. Черты скорее правильные, но в угрюмом выражении лица было нечто, наводящее оторопь. Человек был одет в темное платье, под горлом блестела дорогая пряжка полукафтанья. На левой руке неизвестного не хватало двух пальцев, и Мадленка, не отрывая глаз от нелепо торчащих обрубков, неловко поклонилась. Первым заговорил неизвестный.
— Это он? — отнесся он к Филиберу. Анжуец подался вперед и прочистил горло.
— Да, брат Конрад.
Черные глаза впились в лицо Мадленки, и она заметила, что ей сразу же стало как-то трудно дышать. Она догадалась, что перед нею был великий комтур, и, не зная, что делать с руками, заложила их за спину.
— Мы выслушали братьев Боэмунда и Филибера, — сказал Конрад фон Эрлингер удивительно мягким, спокойным голосом, который тем не менее отчетливо разносился по всей зале, — и вызвали тебя, чтобы послушать, что ты можешь нам сообщить, мальчик. Это правда, что ты видел людей, которые убили мать-настоятельницу Евлалию?
— Нет, — сказала Мадленка, — не совсем. Но я… Ты знаешь, что в этом преступлении обвиняют наших братьев?
— Да, мне это известно.
Так что же? Это были они или нет? Говори правду.
— Нет, — пробормотала Мадленка, теряясь, — дело в том, что я…
Она замялась. Как им объяснить, что она видела нападающих лишь издали и на долю мгновения и ни в чем не уверена? А если великий комтур подумает, что она лжет, что с ней будет? От такого человека можно ожидать чего угодно.
— Не забудьте про двести флоринов, — ввязался зачем-то фон Ансбах, хотя его никто об этом не просил.
Великий комтур раздвинул в стороны губы и оскалился. Очевидно, это была его улыбка.
— Ты знаешь, юноша, что за твою голову объявлена награда? Князь Август Яворский, — это имя он произнес с легким презрением, — пообещал двести флоринов тому, кто приведет тебя живого или мертвого.
Мадленка, наморщив лоб, подумала, что за двести флоринов можно было бы купить еще одни Каменки. Надо сказать, что она была скорее польщена, чем обеспокоена.
— Князь Август погорячился, — заметила она. — Я столько не стою.
«А гораздо больше, — добавила она про себя, — и не ему судить об этом».
Кое-кто из рыцарей позволил себе улыбнуться. Великий комтур недовольно оглянулся.
— Кто ты, юноша, и как тебя зовут? Мадленка глубоко вздохнула. Вот оно, начинается.
— Я — Михал Соболевский, — заявила она. Великий комтур безмятежно изучал ее лицо своими черными глазами, но Мадленка даже бровью не повела.
— Знакома ли тебе некая Мадленка Соболевская?
— А как же! — весело сказала Мадленка. — Само собой, знакома, знакомее не бывает!
— За что же ты убил ее?
— Это никак невозможно, ваша милость, — рассудительно отвечала Мадленка. — Мадленка Соболевская — самый близкий и дорогой мне человек во всем белом свете, и я ни в коем случае не стал бы брать на душу такой страшный грех.
— Однако, — желчно продолжал комтур, подавшись вперед, — ты все-таки убил ее.
— Это не Мадленка Соболевская, это самозванка, принявшая ее имя. Уж я-то ни с кем Мадленку спутать не могу, ваша милость. Слишком уж хорошо я ее знаю.
Комтур откинулся назад и поглядел в упор на Боэмунда фон Мейссена. Синеглазый в ответ только улыбнулся, не разжимая губ.
— Хорошо, юноша, — велел Конрад фон Эрлингер. — Рассказывай, что с тобой произошло, с самого начала, ничего не упуская; и горе тебе, если я уличу тебя во лжи!
Глава двадцать третья,
в которой мышь становится очевидцем прелюбопытного происшествия
Мадленка начала с самого начала — с того утра 10 мая, когда жизнь казалась такой простой и надежной и ничто еще не предвещало трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Я рад, что ты вырвался оттуда, — спокойно сказал он, обращаясь к Филиберу, — но какого дьявола ты уложил моего оруженосца?
— А это был твой оруженосец? — искренне удивился Филибер. — Прости, брат, я не знал. Я решил, что Мишеля нашли люди князя, ну, и поспешил сюда.
Крестоносцы окружили Филибера; некоторые спешивались, чтобы обнять его и выразить ему свою радость по поводу того, что он снова с ними. Оказалось, они направлялись в резиденцию князя Диковского, чтобы силой или иным способом отбить своего товарища.
— А я думал, ты мертв! — сказал Филибер Боэмунду. — Мальчишка мне рассказал, как он встретил тебя на дороге.
— Я и сам не чаял увидеть тебя живым, — коротко отвечал Боэмунд, но при этом метнул на Мадленку такой взгляд, что она от греха подальше поспешила укрыться за широкой спиной Филибера. — Однако, раз уж мы нашли тебя, можно ехать обратно в Мариенбург. Аренвальд, коня брату Филиберу!
— И коня моему другу Мишелю! — рявкнул Филибер.
На лице Боэмунда отразилось удивление, смешанное с замешательством.
Ты собираешься взять этого юношу с собой? — вежливо поинтересовался он. — Скажи,
для чего?
— Потом объясню, — отмахнулся Филибер. — Скажи, это ведь нас обвиняют в том, что мы убили мать Евлалию?
— Да, это так, — помолчав подтвердил Боэмунд.
— А мальчишка видел, что это были другие.
— Кто? — быстро спросил крестоносец.
— Он почти нашел их, да с ним приключилась неприятность. Это долгая история, и, я думаю, магистр и комтуры должны выслушать его. Кстати, его зовут Мишель Соболевский.
— Хорошо, — после недолгого молчания сказал Боэмунд и, подъехав к Мадленке, вгляделся в нее своими загадочными лазоревыми глазами. — Можешь взять лошадь оруженосца Рупрехта, она ему больше не понадобится. Адальберт, ты погрузишь бренные останки кнехта Рупрехта на своего коня… Вальтер может держаться в седле? — Вальтер был второй оруженосец, только пришедший в себя от удара.
— Может, да вот лошади у него больше нет, — бойко отозвался кто-то. — Что за удар, бог мой! Брат Филибер, как всегда, показал себя.
— Ладно, — сказал синеглазый, — ничего не поделаешь, пусть Вальтер едет на лошади с Иоганном. В путь, братья.
— В путь! — заорал Филибер и, засвистев по-разбойничьи, поскакал вслед за свои другом. Мадленка, надувшись, ехала в хвосте отряда крестоносцев, с тоской понимая, что деться ей некуда.
К вечерне они уже расположились на ночлег в Торне, где их поджидал фон Ансбах. Узнав, что анжуец вернулся целым и невредимым, он на радостях выкатил из подвалов бочку вина.
Едва Мадленка подкрепилась, ее вызвал к себе Филибер де Ланже и учинил ей допрос с пристрастием, допытываясь, что такого она сделала фон Мейссену, за что он ее так ненавидит. Мадленка честно рассказала, как она позаимствовала у раненого мизерикордию и какими словами они обменялись в сердцах, — мелочи, которые она за ненадобностью опустила, повествуя в подземелье о своих приключениях.
— Почему он так. взъелся на меня? — закончив свой рассказ, спросила она.
Филибер де Ланже рассеянно барабанил пальцами по столу.
— Потому что ты видел его слабым, и он не скоро это забудет. — Он положил руку на плечо «Михалу», смотревшему на него жалобными круглыми глазами. — Послушай моего совета, Мишель: держись от брата Мейссена подальше. Если Боэмунд кого невзлюбит, этому человеку не жить.
У Мадленки душа ушла в пятки — так серьезно и торжественно ее новый друг произнес эти слова; да и, по правде говоря, сам Боэмунд отнюдь не производил впечатления человека, с которым можно шутить.
— Я еще не поблагодарил тебя за то, что ты спас меня, — неловко сказала Мадленка.
Лягушачьи глаза засветились радостью.
— Это пустое. Я ничего особенного не сделал, Мишель. Жаль, конечно, кнехта Рупрехта, — «И вовсе не жаль: поделом ему», подумалось Мадленке, — но он сам виноват. Упокой, господи, его душу, — Филибер перекрестился и нечаянно рыгнул, отчего Мадленка подскочила на месте. — И никого здесь не бойся. Помни: ты мой друг, и я тебя в обиду не дам. — Он смущенно улыбнулся. — И никому не рассказывай, ну, про царапину, хорошо? Я и сам понимаю, что это глупо, но поделать ничего не могу.
Мадленка поклялась Лягушонку, что ничего никому не скажет, и с легкой душой отправилась спать.
Глава двадцать вторая,
в которой Мадленка прибывает в Мальборк
Через два дня отряд Боэмунда сушей вернулся в Мариенбург, среди поляков более известный под названием Мальборк. Когда Мадленка впервые увидела бурые башни неприступной крепости, вырисовывающиеся вдали, ею овладело напряженное любопытство. От деда она слышала, что Мальборк — твердыня, не имеющая себе равных; одиннадцать лет тому назад после Грюнвальдской битвы король Владислав попытался взять ее приступом, но потерпел неудачу и вынужден был снять осаду. Мальборк расположен на берегу реки Ногата, притоке Вислы; по существу, это не один замок, а три, встроенные друг в друга и окруженные мощными стенами укреплений. Вблизи крепость выглядела еще внушительнее, чем издали; она подавляла своими размерами, и город, лепившийся к ее изножию, совсем терялся в ее тени.
Мадленка уже знала, что вход в замок женщинам строго-настрого запрещен, и сердце ее радостно трепетало, когда она предвкушала свое появление среди этих стен. Никакого кощунства Мадленка в этом не усматривала — ведь в конце концов крепость носила священное для крестоносцев имя Марии, а Мария было вторым именем Мадленки, и святая же Мария была небесной ее покровительницей. И раз уж судьба сама занесла ее сюда, было бы грех этим не воспользоваться.
Отряд рыцарей миновал посад и стал подниматься к замку. По дороге им попадались по большей части солдаты и священники — сразу же было видно, что поблизости расположено сердце ордена, основные его казармы. Замок, выстроенный из алого кирпича, к удивлению Мадленки, производил скорее радостное, чем тягостное впечатление. Копыта лошадей прогрохотали по спущенному подъемному мосту. Во дворе рыцари спешились, и подбежавшие конюхи приняли лошадей. Мадленка огляделась. Вокруг было множество народу; фон Мейссен и Филибер, в Торне переодевшийся в подобающую его званию одежду, попали в гущу любопытствующих рыцарей, жадных до новостей. Мадленку в мужском платье тоже не обошли вниманием; многие недоумевали, что тут делает этот никому не известный рыжий юноша, но решили, что это, должно быть, либо пленник, либо шпион крестоносцев, оказавший им важные услуги. Мадленка недолго пробыла во дворе: Филибер де Ланже (теперь у нее язык не повернулся бы назвать его Лягушонком и тем более Вонючкой), переговорив о чем-то с Боэмундом, подошел к ней и повелительно бросил:
— Следуй за мной!
Мадленку отвели в маленькую, но опрятную комнату, где не было ничего, кроме кровати, распятия на стене и простой деревянной скамьи.
— Великий магистр в отъезде, — сказал Филибер на прощание, — его замещает великий комтур Конрад фон Эрлингер. Мой слуга принесет тебе приличную одежду и все, что ты захочешь; комтур наверняка пожелает побеседовать с тобой. Веди себя прилично и, бога ради, — Филибер понизил голос, — не попадайся Боэмунду на глаза, не то не оберешься хлопот.
— Хорошо, — сказала Мадленка со вздохом.
Когда Филибер ушел, Мадленка побродила немного по комнате. Единственное окно выходило на реку, в которой отражались фантастической красоты башни замка. Мадленка вздохнула; в это мгновение она бы отдала всю эту красоту за то только, чтобы оказаться дома, в Каменках, где нет реки, а есть только один колодец, да и сама усадьба может лишь с натяжкой считаться замком.
Помолившись деве Марии и попросив охранять ее впредь, Мадленка села на кровать. Перина оказалась мягкой, и тощий зад Мадленки прямо-таки тонул в ее великолепии. Не помня себя от восторга (Еще бы! Наконец-то у нее есть своя кровать, не пучок грязной соломы, а именно кровать со всеми причиндалами!), Мадленка попрыгала на перине, пощупала ее, помяла руками и пришла к выводу, что эти чертовы немцы
недурно устроились. Она была права: орден имел монополию на торговлю на своей территории, из каковой торговли извлекал огромные прибыли. В тогдашней Европе он был единственным среди рыцарских орденов, вообще не имевшим никаких долгов.
Вдоволь налюбовавшись роскошной постелью, которую ей отвели, Мадленка еще раз обошла комнату, заглянула даже под кровать и обнаружила под нею в дальнем углу мышиную нору. После чего Мадленке стало скучно, и она совсем уже собиралась отправиться на поиски кого-нибудь, но тут дверь растворилась, и вошел невзрачный детина с птичьим носом, крошечными глазками и остриженными в кружок волосами. В руках он тащил ворох одежды. Детина стал перед Мадленкой навытяжку и воззрился на нее сверху вниз.
— Одежа тут для вашей милости, — хриплым голосом объявил детина.
Мадленка таращилась на него, и ужас все глубже проникал в ее существо, когда она сообразила, что детина послан, чтобы помочь ей переодеться, что он не уйдет, пока она не облачится в это дорогое, но совершенно бесполезное в ее положении тряпье, ибо, как только он увидит — увидит — увидит, что она не мальчик, а женщинам в замок вход запрещен — а помощи ей ждать совершенно неоткуда — то, пожалуй, в нынешних обстоятельствах она еще пожалеет, что Боэмунд не успел ее повесить. Мадленке тут же захотелось выскочить в окно, но оно было, во-первых, высоко, а во-вторых, забрано частым переплетом. Ах, святая Мария, небесная покровительница, где ты?
— Если ты думаешь, — проворчал детина, — что я буду помогать тебе с одежей, будто ты какой граф или рыцарь, ты здорово ошибаешься, сударь. На, разберешься сам, — и он бросил одежду на постель. — Есть хочешь?
— Хочу, — пролепетала Мадленка, у которой в голове не укладывалось, что она спасена.
— Ну, то-то же, — заключил детина и оглядел ее,
но без прежней неприязни. — Это правда, что ты брату Филиберу из плена бежать помог?
— П-правда, — икнула Мадленка.
— Ну, добро, — заключил парень, и, когда он скрылся за дверью, в комнате сделалось намного светлее.
Мадленка поспешно переоделась в предложенную ей одежду, судя по всему, рассчитанную на пажа или трубача. Кафтан был лиловый, как и штаны, и украшенный золотыми кистями. Мадленка ощупала свою старую одежду, отложила библию матери-настоятельницы, — пергамент почти не пострадал от воды, когда она прыгнула в ров, а рубашку, принадлежавшую брату, спрятала между подушками постели. Вскоре явился детина, таща поднос с кушаньями, которыми можно было накормить дюжину солдат.
— Лопай, — милостиво разрешил он, — пока Конрад тебя к себе не потребовал.
Брезгливо покривившись, он сгреб старую одежду Мадленки и исчез.
Мадленка поела, выпила вина, полюбовалась из окна на реку, после чего захотела выйти прогуляться, но не тут-то было: дверь оказалась заперта снаружи. Помянув всех крестоносцев нехорошим словом, Мадленка в унынии села на постели и, уперев локти в колени, обхватила ладонями виски. Солнце на четверть опустилось в прозрачную воду Ногаты, когда дверь наконец открылась и детина появился на пороге. Он застал дивную картину: Мадленка в тоске подкармливала мышь хлебными крошками. Завидев большого человека, мышь удрала под кровать и забилась в нору.
— Эй, рыжий, — хрипло сказал детина, — великий комтур ждет тебя.
Мадленка сердито почесала нос, на котором начала образовываться горбинка, и нехотя двинулась за детиной. Их шаги отдавались гулким эхом под сводами замковых переходов. «Я — Михал Краковский, тьфу, Соболевский. Я не сделала ничего плохого. Я только расскажу им то, что со мной произошло, и на этом все закончится. Филибер обещал, что защитит меня. — Тут в ее душе шевельнулось неприятное воспоминание о синеглазом, который тоже обещал, но совсем другое. — Нет, лучше ни на кого не рассчитывать. Только на себя… Святая Мария, помоги мне!»
Детина обогнал Мадленку и теперь ждал ее у входа в зал.
— Дальше сам, — прохрипел он и, прежде чем раствориться во мраке, добавил: — Смотри великому комтуру прямо в глаза и не перечь ему, он этого страсть как не любит!
Мадленка вошла в зал, сделала несколько шагов — и обомлела. Первым ее побуждением было броситься обратно, туда, откуда она явилась, вторым — стать невидимой, но она поборола себя и храбро двинулась вперед, пока не дошла до середины зала. Он был огромен, и высокие его своды терялись в полумраке. Заходящее солнце, соперничая со светом масляных ламп и свечей, ломилось в окна, озаряя пугающе неподвижные фигуры сидящих рыцарей, которых здесь собралось, пожалуй, не менее сотни. Мадленка обежала взглядом лица, задерживаясь на знакомых. Филибер… Фон Ансбах… Комтур Боэмунд фон Мейссен… Филибера, в роскошной одежде и чисто выбритого, она едва узнала. Фон Ансбах показался ей багровее, чем обычно, а статный, светловолосый, синеглазый, с черными ресницами Боэмунд в белом, шитом серебром, был хорош — глаз не отвести. Среди всех присутствующих рыцарей он, пожалуй, был самым красивым, а Мадленка при виде своего врага ощутила некоторое — не то покалывание, не то стеснение… — словом, непривычное волнение где-то у сердца, а может, и в нем самом, пес его разберет. С усилием оторвав взгляд от Боэмунда, она уставилась на человека, сидевшего прямо против него. Лицо человека избороздили уродливые шрамы, пытливые глаза глубоко сидели в глазницах, очень коротко стриженные черные с проседью волосы почти не скрывали кожу черепа. Черты скорее правильные, но в угрюмом выражении лица было нечто, наводящее оторопь. Человек был одет в темное платье, под горлом блестела дорогая пряжка полукафтанья. На левой руке неизвестного не хватало двух пальцев, и Мадленка, не отрывая глаз от нелепо торчащих обрубков, неловко поклонилась. Первым заговорил неизвестный.
— Это он? — отнесся он к Филиберу. Анжуец подался вперед и прочистил горло.
— Да, брат Конрад.
Черные глаза впились в лицо Мадленки, и она заметила, что ей сразу же стало как-то трудно дышать. Она догадалась, что перед нею был великий комтур, и, не зная, что делать с руками, заложила их за спину.
— Мы выслушали братьев Боэмунда и Филибера, — сказал Конрад фон Эрлингер удивительно мягким, спокойным голосом, который тем не менее отчетливо разносился по всей зале, — и вызвали тебя, чтобы послушать, что ты можешь нам сообщить, мальчик. Это правда, что ты видел людей, которые убили мать-настоятельницу Евлалию?
— Нет, — сказала Мадленка, — не совсем. Но я… Ты знаешь, что в этом преступлении обвиняют наших братьев?
— Да, мне это известно.
Так что же? Это были они или нет? Говори правду.
— Нет, — пробормотала Мадленка, теряясь, — дело в том, что я…
Она замялась. Как им объяснить, что она видела нападающих лишь издали и на долю мгновения и ни в чем не уверена? А если великий комтур подумает, что она лжет, что с ней будет? От такого человека можно ожидать чего угодно.
— Не забудьте про двести флоринов, — ввязался зачем-то фон Ансбах, хотя его никто об этом не просил.
Великий комтур раздвинул в стороны губы и оскалился. Очевидно, это была его улыбка.
— Ты знаешь, юноша, что за твою голову объявлена награда? Князь Август Яворский, — это имя он произнес с легким презрением, — пообещал двести флоринов тому, кто приведет тебя живого или мертвого.
Мадленка, наморщив лоб, подумала, что за двести флоринов можно было бы купить еще одни Каменки. Надо сказать, что она была скорее польщена, чем обеспокоена.
— Князь Август погорячился, — заметила она. — Я столько не стою.
«А гораздо больше, — добавила она про себя, — и не ему судить об этом».
Кое-кто из рыцарей позволил себе улыбнуться. Великий комтур недовольно оглянулся.
— Кто ты, юноша, и как тебя зовут? Мадленка глубоко вздохнула. Вот оно, начинается.
— Я — Михал Соболевский, — заявила она. Великий комтур безмятежно изучал ее лицо своими черными глазами, но Мадленка даже бровью не повела.
— Знакома ли тебе некая Мадленка Соболевская?
— А как же! — весело сказала Мадленка. — Само собой, знакома, знакомее не бывает!
— За что же ты убил ее?
— Это никак невозможно, ваша милость, — рассудительно отвечала Мадленка. — Мадленка Соболевская — самый близкий и дорогой мне человек во всем белом свете, и я ни в коем случае не стал бы брать на душу такой страшный грех.
— Однако, — желчно продолжал комтур, подавшись вперед, — ты все-таки убил ее.
— Это не Мадленка Соболевская, это самозванка, принявшая ее имя. Уж я-то ни с кем Мадленку спутать не могу, ваша милость. Слишком уж хорошо я ее знаю.
Комтур откинулся назад и поглядел в упор на Боэмунда фон Мейссена. Синеглазый в ответ только улыбнулся, не разжимая губ.
— Хорошо, юноша, — велел Конрад фон Эрлингер. — Рассказывай, что с тобой произошло, с самого начала, ничего не упуская; и горе тебе, если я уличу тебя во лжи!
Глава двадцать третья,
в которой мышь становится очевидцем прелюбопытного происшествия
Мадленка начала с самого начала — с того утра 10 мая, когда жизнь казалась такой простой и надежной и ничто еще не предвещало трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36