Разговор, однако, еще больше укрепил ее в подозрении, что убийц надо искать именно здесь, при дворе князя Доминика.
Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли в тот день Август с утра или оставался в княжеском замке. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или это было девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в таком движении — то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, — что никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, — думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок каморки. — Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
Чем больше думала над этим Мадленка, тем больше склонялась в пользу своего решения, но стоило ей после мучительных колебаний подойти к епископу, как тот воззрился на нее и довольно сухо спросил: «Что тебе надо, сын мой?»
Мадленка с детства не выносила, когда к ней обращались снисходительно. Она в сердцах подумала, что пастырю надо быть все-таки мягче к своим ближним, и, довольно невежливо ответив: «Ничего», повернулась и убежала.
Через некоторое время она узнала, что покойная настоятельница оставила почти все свое имущество крестнику Августу, а епископу отписала пятьдесят золотых на нужды бедных. Разболтал эту новость, конечно же, всеведущий Дезидерий, и Мадленка, устав гадать, стал бы кто-то убивать восемнадцать христианских душ ради каких-то пятидесяти золотых, порешила, что неприветливый епископ все-таки устроил бы ее в качестве виновника. Потому что к главному подозреваемому, Августу, она успела серьезно и искренне привязаться.
Август был добрый, щедрый, вспыльчивый, порою поступал необдуманно, но впоследствии всегда жалел об этом. Вдобавок он оказался открытым и прямодушным человеком. Мадленка хорошо его изучила, состоя у него на службе, и ей как-то не верилось, что такой примерный юноша мог приказать убить свою крестную мать, даже завещай она ему луну со звездами и небо в придачу.
Она упросила его разрешить ей взглянуть на самозванку. Август решил, что «Михал» не на шутку влюблен, и стал поддразнивать его. На это Мадленка клятвенно (и вполне искренне) заверила своего друга, что скорее удавится, чем влюбится в женщину.
— Эх ты, монашек! — засмеялся Август. — И кто только не говорил до тебя этих слов!
«Магдалена Соболевская» полулежала в постели, опираясь на подушки. Выглядела она, по мнению настоящей Мадленки, вполне здоровой, хотя в замке и поговаривали, что она пребывает чуть ли не при смерти.
— А, монастырский беглец, — слабым голосом сказала самозванка и протянула князю Августу руку для поцелуя.
Мадленка кашлянула и осведомилась о самочувствии ее милости.
Тяжко мне, — вздохнула самозванка кротко. — Так ты меня проведать пришел?
— Да, — сказала Мадленка, потупясь, и добавила: — Хочу быть пажом вашей милости.
Август пихнул Мадленку локтем в бок.
— Полно тебе, госпожа, тебе не один шляхтич будет рад пажом служить, а этого обормота оставь мне.
«Обормот» ответил взглядом, исполненным красноречивой ярости.
— Я подумаю, — милостиво сказала самозванка и откинулась на подушки, прикрыв глаза. Мадленка поняла, что аудиенция окончена.
На другой день один из людей князя послал прыткого Михала принести веревку, которая зачем-то понадобилась Августу. Мадленка слетала за требуемым, но при виде веревки похолодела: та была точь-в-точь так же сплетена, как и та, которой привязали к дереву ее брата.
Это оказалось последней каплей. Мадленка доставила веревку по назначению, ушла в свою каморку и крепко призадумалась. В голову ей пришла одна мысль, но она не была уверена, сработает ли ее план так, как надо.
Ночью Мадленка раздобыла чернил, вырвала часть страницы из библии настоятельницы и корявыми буквами написала следующее: «Я знаю, что ты лжешь. Ты не Мадленка Соболевская, которую я видел. Если ты не хочешь, чтобы я разоблачил тебя, приготовь сто золотых и жди меня в полночь возле замковых часов, иначе твоему обману конец».
Мадленка перечитала записку. Послание показалось ей ясным и довольно угрожающим. Оставалось
найти человека, который его передаст и не будет при этом задавать лишних вопросов. Мадленка долго думала, но ровным счетом ничего не придумала и разозлилась.
«Я сама и передам. В замке всегда полно паломников, странников и прочих, а завтра как раз большое празднество. Скажу: от неизвестного человека. То-то она удивится».
В каморке было душно, и Мадленка, которой внезапно ее ложе показалось жестким и неудобным, поднялась и вышла на воздух. Вдоль стены кралась какая-то фигура, двигавшаяся прямо на Мадленку, и моя героиня внезапно почувствовала, как сердце захолонуло у нее в груди.
— Спаси и сохрани, — только и успела пискнуть Мадленка.
Она подняла дрожащую руку, чтобы перекреститься, как увидела прямо перед собой лишенные выражения глаза, волосы, свешивающиеся в беспорядке на молодое и красивое, но дикое и отталкивающее лицо. Женщина — ибо это была именно она — испустила дикий вопль и скрылась в ночи, а Мадленке захотелось немедленно вернуться в каморку, в тесноту и духоту.
«Фу, — сказала она себе, — это же просто Эдита Безумная. Господи, как она меня напугала!»
Глава семнадцатая,
заканчивающаяся не так, как начиналась
Наступило утро большого празднества. В княжеский замок стекались богато одетые гости с женами, чадами и домочадцами, и так как слуг на всех не хватало, Михала Краковского тоже приставили к делу. Мадленка показывала дорогим гостям их покои, помогала разгружать поклажу, подносила свечи, простыни, подогретую воду, ругалась с челядью приезжих и к трем часам пополудни так запыхалась, что не могла уже вымолвить ни слова. Оказалось, что принимать такое большое количество народу не столь простое дело, как думалось. То и дело вспыхивали перебранки: кому-то чудилось, что его комнату продувают сквозняки, кто-то ворчал, что его не по заслугам нарочно запихнули в какой-то жалкий закуток, третий, едва прибыв, громким голосом требовал вина, да не какого-нибудь, а непременно мальвазию, а слуги порою вели себя еще более вызывающе, чем хозяева.
Наконец Мадленка, уставшая и измотанная, заявила Дезидерию, что ее требует к себе Август, и, прихватив на кухне ломоть жареного гуся, сбежала на чердак, где могла спокойно отдышаться и перекусить, не боясь, что ее потревожат. Покончив с гусем, Мадленка ногтем выковырнула из зубов застрявшие в них кусочки мяса (что поделаешь — зубочистка еще не была изобретена), после чего вновь обдумала своей план разоблачения и перечла записку.
Тут нашей героине, однако, пришла в голову одна мысль, от которой ее сердце прямо-таки запрыгало: а что если самозванка, упорствуя в своей мнимой болезни, останется в покоях княгини Гизелы и на пир не явится? В пору было прибегать к крайним средствам. — Господи! — с жаром воскликнула Мадленка. — Ты все знаешь, все видишь, сделай же так, чтобы эта… — она прикусила язык, ибо в разговоре с таким собеседником ругаться все-таки не пристало, — чтобы эта злодейка пришла, и я обещаю тебе, смерть твоей служительницы, — Мадленка имела в виду покойную настоятельницу, — не останется неотмщенной.
Мадленка вздохнула и, сложив драгоценную записку, от которой зависело ее будущее, от нечего делать стала листать библию, которую постоянно носила с собой. Стрелы и веревку, оставшиеся от брата Михала, Мадленка надежно припрятала в своей каморке, ибо стрелы оказались дьявольски острые и даже сквозь одежду кололи кожу, а над слугой князя, перепоясанным веревкой, потешались прочие челядинцы, одетые не в пример лучше его.
Мадленка смирилась и убрала драгоценные улики, заложив их в груду заплесневелого хлама, но ножик покойного крестоносца, добытый с таким трудом, и душеспасительную книгу оставила при себе.
Библия матери Евлалии была небольшой, с ладонь величиною, и, как водилось в то время, когда печатный станок представлялся несбыточной мечтой, рукописной. Буквицы были красиво выделены красным, а в тексте разбросано около десятка довольно безжизненных миниатюрных рисунков. Мать Евлалия была весьма благочестива; на полях книги сохранились пометки, сделанные ее почерком.
Так, напротив рассказа об Авеле и Каине было помечено: «Алчность и гордыня ведут к братоубийственной розни», а история о том, как царь Давид весьма остроумно избавился от своего полководца Урии, послав его на верную смерть, чтобы только завладеть его женой, удостоилась следующего примечания: «Помнить, что в жизни часто случается и наоборот: простолюдины подымают взоры на жен своих господ, коих им надлежит почитать». Исав, продавший свои права за чечевичную похлебку, был заклеймен как «недостойный».
Мадленка хотела посмотреть, что будет дальше, однако ее прервали: на чердак явилась целая орава чужих слуг, которым не нашлось иного места для ночлега, и Дезидерий, приведший их, весьма неодобрительно уставился на рыжего бездельника «Михала Краковского». Сразу видно — монашек, ни к чему не пригодный: когда честные люди работают в поте лица своего, он, вместо того чтобы трудиться, читает священное писание.
Мадленка поспешила убраться от греха подальше в свою каморку и была неприятно удивлена, обнаружив там какого-то развязного парня, объявившего, что это его законное место и он его никому не уступит. Парень вел себя в высшей степени странно и, хихикая, предлагал рыжему юноше разделить с ним постель, уверяя, что в ней хватит места на двоих, но так как Мадленка отлично знала, что он врет (она одна едва умещалась на этом ложе), то вежливо поблагодарила парня за заботу и удалилась в часовню, где все еще стояли дощатые гробы людей, которых она знала и любила.
Останки матери-настоятельницы и сестры Урсулы накануне уже увезли для захоронения в их монастыре. Остальных, очевидно, должны были отправить в Каменки, но епископ ждал распоряжений самозванки, а она, ясное дело, не торопилась с ними. Мадленка, вспомнив об этом, сдвинула брови.
— Ничего, братец, — сказала она, обращаясь к гробу Михала, — потерпи, еще немного осталось…
В часовню вошли ксендз Домбровский и епископ Флориан, и Мадленка юркнула в угол, съежилась там и не дышала. Разговор, который вели ксендз и духовный пастырь, однако, заинтересовал ее до чрезвычайности, и она уже не жалела, что вынуждена была
прийти сюда.
— А я против этого! — резко сказал епископ. — Нам ни к чему портить отношения с крестоносцами. Князь Доминик представил действия своего племянника как месть за мать Евлалию, — епископ значительно воздел указательный палец. Левое веко его
дергалось.
— Месть — не христианское дело, — проблеял ксендз Домбровский.
— Я предложил отправить посла в Мальборк, — продолжал епископ Флориан, очевидно, не слушая его и разговаривая больше с самим собой, чем со своим собеседником. — И освободить рыцаря, который сидит в подземелье. Они расправились с матерью Евлалией, а пан Август разбил их рыцарей, и на этом надо остановиться. Я высказал все это князю Доминику, но он и его племянник подняли меня на смех. — Епископ промолчал, а затем добавил: — Вы не хуже меня знаете, какие у нас отношения с королем Владиславом, да хранит его бог. — Ксендз перекрестился. — Если крестоносцы нападут на нас, нам неоткуда будет ждать помощи.
— Бог не допустит, — пискнул ксендз.
— Может быть, — сухо сказал Флориан, потирая подбородок холеной рукой. — И мне кажется, я знаю, что в этом случае будет делать наш милостивый король. Он подождет, пока крестоносцы не перебьют всех нас, после чего выступит из Кракова, прогонит их обратно за Торн и заберет наши земли себе.
— Как можно! — ксендз побагровел. Казалось, ему тяжело дышать.
— О, — епископ печально улыбнулся. — Вы не имели с ним дела, а я имел. Поверьте моему слову, надо быть трижды безумцем, чтобы идти поперек его воли.
Мадленка застыла, предвкушая продолжение, но явившийся паж доложил, что князь Диковский просит епископа к себе, и Флориан ушел. Ксендз тоже удалился, и Мадленка, выбравшись из своего укрытия, смогла беспрепятственно пробраться к выходу. Только что она до конца постигла, какое бремя возложено на нее.
«Выходит, из-за того, что я молчу и позволяю этой самозванке говорить всякий вздор, может начаться война, — думалось ей. — Но что же мне теперь делать? Открыться Флориану?»
В таких мыслях ее застиг недремлющий Дезидерий. Он распек «Михала» в подобающих случаю выражениях и послал его устраивать пожилого пана, явившегося из какой-то Варшавы. На пане была траченная молью одежда, но, если верить его речам, он происходил от самого Карла Великого и ни один европейский король ему в подметки не годился.
«Если человек так кичится своими предками, значит, самому ему похвастаться нечем», — злобно подумала Мадленка.
Развязавшись со старым паном, Мадленка стала бродить возле покоев княгини Гизелы, надеясь вызнать что-нибудь о самозванке. Мадленке почему-то верилось, что ее лжетезка не сумеет устоять перед соблазном посетить такое торжество, к которому один кузнец Даниил отчеканил две сотни серебряных кубков. На кухне, где Мадленка уже побывала, вовсю кипела работа, и огромный, как гора, с пузом, которое одно было весом с человека, повар Амбросий надрывал глотку, гонял подручных, смешивал, пробовал, раздавал тумаки, воздевал свои лапищи с толстыми, как сардельки, пальцами и одобрительно кряхтел, когда дело шло на лад, и богохульствовал, когда оно не ладилось. Мадленка только сунула нос в царство Амбросия и убралась восвояси, ибо когда княжеский повар священнодействовал, попадаться ему на глаза было опасно. В замке вообще царило радостное оживление; дамы белились и румянились, украшали себя драгоценностями и надевали лучшие платья.
Служанки сбились с ног, выполняя поручения капризных польских красавиц; и у Мадленки защемило в груди, когда она подумала, что и она могла бы быть среди приглашенных в одежде, более подобающей ее природе, чем эти обноски, и, как знать, — — может быть, даже сам князь Доминик удостоил бы ее танца. Ведь она ничем не хуже полудохлой рыбы панны Анджелики, по которой почему-то все сходят с ума, да и прочие барышни, по правде говоря, не представляют из себя ничего выдающегося. Подумать только, она бы могла…
— Опять это рыжее чучело здесь! Чего тебе надобно, мальчик?
Никогда еще человека не низвергали с небес на землю столь бесцеремонным образом. Мадленка вздрогнула и широко раскрытыми глазами посмотрела на княгиню Гизелу, только что вышедшую из своих покоев. Княгиня в нетерпении постукивала кончиком туфли по полу, и Мадленка почувствовала, как в ней закипает глухая обида. «Рыжее чучело!» И еще смеет попрекать ее, Мадленку Соболевскую, цветом ее волос!
Да все лучшие люди на земле были рыжими, потому что из вялых блондинов и угрюмых брюнетов никогда не выходит ничего путного, а рыжий — самый яркий, самый солнечный, самый веселый цвет. Ее, Мадленки, дедушка был рыжий, а он был самым мудрым человеком, которого она знала; мало того, и король Ричард Львиное Сердце, образец рыцаря, о котором она читала в какой-то книжке, тоже был рыжий, а это что-нибудь да значит. Мадленка открыла было рот для того, чтобы дать достойный отпор, но тут же захлопнула его. Бледное лицо лже-Мадленки улыбнулось ей из-за плеча княгини, и моя героиня обомлела. Ах, какое платье было на самозванке! Платье, перед которым меркло даже то, аксамитовое, расшитое жемчугами. Боже, до чего несправедлива эта жизнь — всякие проходимцы разгуливают в золотой парче, а честные люди почитают за счастье спать на грязной соломе. Мадленка была готова плакать.
— Это мой рыцарь, — сказала лже-Мадленка раздраженной княгине, видя, что рыжий мальчик не в силах вымолвить ни слова и только часто-часто моргает длинными светлыми ресницами.
Княгиня Гизела смерила «Михала» взглядом так, как будто пред ней было какое-то докучное насекомое, и прошелестела платьем мимо. За ней проследовали самозванка, сочувственно улыбнувшаяся незадачливому поклоннику, и многочисленная свита княгини Яворской.
Мадленка, опомнившись, бросилась за ними и едва успела протолкнуться в большой зал, гудевший, как улей. Для слуг за столами не было места, и она примостилась в углу, за спинами музыкантов. Вошел князь Доминик, одетый во все винно-алое (сердце Мадленки затрепетало), и пир начался.
Мадленка не замечала смены блюд, не слушала заздравных речей. Вытянув длинную тоненькую шею, она мучительно прикидывала, когда уместнее подойти к самозванке и передать ей роковую записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли в тот день Август с утра или оставался в княжеском замке. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или это было девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в таком движении — то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, — что никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.
«Нет, так я ничего не выясню, — думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок каморки. — Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».
Чем больше думала над этим Мадленка, тем больше склонялась в пользу своего решения, но стоило ей после мучительных колебаний подойти к епископу, как тот воззрился на нее и довольно сухо спросил: «Что тебе надо, сын мой?»
Мадленка с детства не выносила, когда к ней обращались снисходительно. Она в сердцах подумала, что пастырю надо быть все-таки мягче к своим ближним, и, довольно невежливо ответив: «Ничего», повернулась и убежала.
Через некоторое время она узнала, что покойная настоятельница оставила почти все свое имущество крестнику Августу, а епископу отписала пятьдесят золотых на нужды бедных. Разболтал эту новость, конечно же, всеведущий Дезидерий, и Мадленка, устав гадать, стал бы кто-то убивать восемнадцать христианских душ ради каких-то пятидесяти золотых, порешила, что неприветливый епископ все-таки устроил бы ее в качестве виновника. Потому что к главному подозреваемому, Августу, она успела серьезно и искренне привязаться.
Август был добрый, щедрый, вспыльчивый, порою поступал необдуманно, но впоследствии всегда жалел об этом. Вдобавок он оказался открытым и прямодушным человеком. Мадленка хорошо его изучила, состоя у него на службе, и ей как-то не верилось, что такой примерный юноша мог приказать убить свою крестную мать, даже завещай она ему луну со звездами и небо в придачу.
Она упросила его разрешить ей взглянуть на самозванку. Август решил, что «Михал» не на шутку влюблен, и стал поддразнивать его. На это Мадленка клятвенно (и вполне искренне) заверила своего друга, что скорее удавится, чем влюбится в женщину.
— Эх ты, монашек! — засмеялся Август. — И кто только не говорил до тебя этих слов!
«Магдалена Соболевская» полулежала в постели, опираясь на подушки. Выглядела она, по мнению настоящей Мадленки, вполне здоровой, хотя в замке и поговаривали, что она пребывает чуть ли не при смерти.
— А, монастырский беглец, — слабым голосом сказала самозванка и протянула князю Августу руку для поцелуя.
Мадленка кашлянула и осведомилась о самочувствии ее милости.
Тяжко мне, — вздохнула самозванка кротко. — Так ты меня проведать пришел?
— Да, — сказала Мадленка, потупясь, и добавила: — Хочу быть пажом вашей милости.
Август пихнул Мадленку локтем в бок.
— Полно тебе, госпожа, тебе не один шляхтич будет рад пажом служить, а этого обормота оставь мне.
«Обормот» ответил взглядом, исполненным красноречивой ярости.
— Я подумаю, — милостиво сказала самозванка и откинулась на подушки, прикрыв глаза. Мадленка поняла, что аудиенция окончена.
На другой день один из людей князя послал прыткого Михала принести веревку, которая зачем-то понадобилась Августу. Мадленка слетала за требуемым, но при виде веревки похолодела: та была точь-в-точь так же сплетена, как и та, которой привязали к дереву ее брата.
Это оказалось последней каплей. Мадленка доставила веревку по назначению, ушла в свою каморку и крепко призадумалась. В голову ей пришла одна мысль, но она не была уверена, сработает ли ее план так, как надо.
Ночью Мадленка раздобыла чернил, вырвала часть страницы из библии настоятельницы и корявыми буквами написала следующее: «Я знаю, что ты лжешь. Ты не Мадленка Соболевская, которую я видел. Если ты не хочешь, чтобы я разоблачил тебя, приготовь сто золотых и жди меня в полночь возле замковых часов, иначе твоему обману конец».
Мадленка перечитала записку. Послание показалось ей ясным и довольно угрожающим. Оставалось
найти человека, который его передаст и не будет при этом задавать лишних вопросов. Мадленка долго думала, но ровным счетом ничего не придумала и разозлилась.
«Я сама и передам. В замке всегда полно паломников, странников и прочих, а завтра как раз большое празднество. Скажу: от неизвестного человека. То-то она удивится».
В каморке было душно, и Мадленка, которой внезапно ее ложе показалось жестким и неудобным, поднялась и вышла на воздух. Вдоль стены кралась какая-то фигура, двигавшаяся прямо на Мадленку, и моя героиня внезапно почувствовала, как сердце захолонуло у нее в груди.
— Спаси и сохрани, — только и успела пискнуть Мадленка.
Она подняла дрожащую руку, чтобы перекреститься, как увидела прямо перед собой лишенные выражения глаза, волосы, свешивающиеся в беспорядке на молодое и красивое, но дикое и отталкивающее лицо. Женщина — ибо это была именно она — испустила дикий вопль и скрылась в ночи, а Мадленке захотелось немедленно вернуться в каморку, в тесноту и духоту.
«Фу, — сказала она себе, — это же просто Эдита Безумная. Господи, как она меня напугала!»
Глава семнадцатая,
заканчивающаяся не так, как начиналась
Наступило утро большого празднества. В княжеский замок стекались богато одетые гости с женами, чадами и домочадцами, и так как слуг на всех не хватало, Михала Краковского тоже приставили к делу. Мадленка показывала дорогим гостям их покои, помогала разгружать поклажу, подносила свечи, простыни, подогретую воду, ругалась с челядью приезжих и к трем часам пополудни так запыхалась, что не могла уже вымолвить ни слова. Оказалось, что принимать такое большое количество народу не столь простое дело, как думалось. То и дело вспыхивали перебранки: кому-то чудилось, что его комнату продувают сквозняки, кто-то ворчал, что его не по заслугам нарочно запихнули в какой-то жалкий закуток, третий, едва прибыв, громким голосом требовал вина, да не какого-нибудь, а непременно мальвазию, а слуги порою вели себя еще более вызывающе, чем хозяева.
Наконец Мадленка, уставшая и измотанная, заявила Дезидерию, что ее требует к себе Август, и, прихватив на кухне ломоть жареного гуся, сбежала на чердак, где могла спокойно отдышаться и перекусить, не боясь, что ее потревожат. Покончив с гусем, Мадленка ногтем выковырнула из зубов застрявшие в них кусочки мяса (что поделаешь — зубочистка еще не была изобретена), после чего вновь обдумала своей план разоблачения и перечла записку.
Тут нашей героине, однако, пришла в голову одна мысль, от которой ее сердце прямо-таки запрыгало: а что если самозванка, упорствуя в своей мнимой болезни, останется в покоях княгини Гизелы и на пир не явится? В пору было прибегать к крайним средствам. — Господи! — с жаром воскликнула Мадленка. — Ты все знаешь, все видишь, сделай же так, чтобы эта… — она прикусила язык, ибо в разговоре с таким собеседником ругаться все-таки не пристало, — чтобы эта злодейка пришла, и я обещаю тебе, смерть твоей служительницы, — Мадленка имела в виду покойную настоятельницу, — не останется неотмщенной.
Мадленка вздохнула и, сложив драгоценную записку, от которой зависело ее будущее, от нечего делать стала листать библию, которую постоянно носила с собой. Стрелы и веревку, оставшиеся от брата Михала, Мадленка надежно припрятала в своей каморке, ибо стрелы оказались дьявольски острые и даже сквозь одежду кололи кожу, а над слугой князя, перепоясанным веревкой, потешались прочие челядинцы, одетые не в пример лучше его.
Мадленка смирилась и убрала драгоценные улики, заложив их в груду заплесневелого хлама, но ножик покойного крестоносца, добытый с таким трудом, и душеспасительную книгу оставила при себе.
Библия матери Евлалии была небольшой, с ладонь величиною, и, как водилось в то время, когда печатный станок представлялся несбыточной мечтой, рукописной. Буквицы были красиво выделены красным, а в тексте разбросано около десятка довольно безжизненных миниатюрных рисунков. Мать Евлалия была весьма благочестива; на полях книги сохранились пометки, сделанные ее почерком.
Так, напротив рассказа об Авеле и Каине было помечено: «Алчность и гордыня ведут к братоубийственной розни», а история о том, как царь Давид весьма остроумно избавился от своего полководца Урии, послав его на верную смерть, чтобы только завладеть его женой, удостоилась следующего примечания: «Помнить, что в жизни часто случается и наоборот: простолюдины подымают взоры на жен своих господ, коих им надлежит почитать». Исав, продавший свои права за чечевичную похлебку, был заклеймен как «недостойный».
Мадленка хотела посмотреть, что будет дальше, однако ее прервали: на чердак явилась целая орава чужих слуг, которым не нашлось иного места для ночлега, и Дезидерий, приведший их, весьма неодобрительно уставился на рыжего бездельника «Михала Краковского». Сразу видно — монашек, ни к чему не пригодный: когда честные люди работают в поте лица своего, он, вместо того чтобы трудиться, читает священное писание.
Мадленка поспешила убраться от греха подальше в свою каморку и была неприятно удивлена, обнаружив там какого-то развязного парня, объявившего, что это его законное место и он его никому не уступит. Парень вел себя в высшей степени странно и, хихикая, предлагал рыжему юноше разделить с ним постель, уверяя, что в ней хватит места на двоих, но так как Мадленка отлично знала, что он врет (она одна едва умещалась на этом ложе), то вежливо поблагодарила парня за заботу и удалилась в часовню, где все еще стояли дощатые гробы людей, которых она знала и любила.
Останки матери-настоятельницы и сестры Урсулы накануне уже увезли для захоронения в их монастыре. Остальных, очевидно, должны были отправить в Каменки, но епископ ждал распоряжений самозванки, а она, ясное дело, не торопилась с ними. Мадленка, вспомнив об этом, сдвинула брови.
— Ничего, братец, — сказала она, обращаясь к гробу Михала, — потерпи, еще немного осталось…
В часовню вошли ксендз Домбровский и епископ Флориан, и Мадленка юркнула в угол, съежилась там и не дышала. Разговор, который вели ксендз и духовный пастырь, однако, заинтересовал ее до чрезвычайности, и она уже не жалела, что вынуждена была
прийти сюда.
— А я против этого! — резко сказал епископ. — Нам ни к чему портить отношения с крестоносцами. Князь Доминик представил действия своего племянника как месть за мать Евлалию, — епископ значительно воздел указательный палец. Левое веко его
дергалось.
— Месть — не христианское дело, — проблеял ксендз Домбровский.
— Я предложил отправить посла в Мальборк, — продолжал епископ Флориан, очевидно, не слушая его и разговаривая больше с самим собой, чем со своим собеседником. — И освободить рыцаря, который сидит в подземелье. Они расправились с матерью Евлалией, а пан Август разбил их рыцарей, и на этом надо остановиться. Я высказал все это князю Доминику, но он и его племянник подняли меня на смех. — Епископ промолчал, а затем добавил: — Вы не хуже меня знаете, какие у нас отношения с королем Владиславом, да хранит его бог. — Ксендз перекрестился. — Если крестоносцы нападут на нас, нам неоткуда будет ждать помощи.
— Бог не допустит, — пискнул ксендз.
— Может быть, — сухо сказал Флориан, потирая подбородок холеной рукой. — И мне кажется, я знаю, что в этом случае будет делать наш милостивый король. Он подождет, пока крестоносцы не перебьют всех нас, после чего выступит из Кракова, прогонит их обратно за Торн и заберет наши земли себе.
— Как можно! — ксендз побагровел. Казалось, ему тяжело дышать.
— О, — епископ печально улыбнулся. — Вы не имели с ним дела, а я имел. Поверьте моему слову, надо быть трижды безумцем, чтобы идти поперек его воли.
Мадленка застыла, предвкушая продолжение, но явившийся паж доложил, что князь Диковский просит епископа к себе, и Флориан ушел. Ксендз тоже удалился, и Мадленка, выбравшись из своего укрытия, смогла беспрепятственно пробраться к выходу. Только что она до конца постигла, какое бремя возложено на нее.
«Выходит, из-за того, что я молчу и позволяю этой самозванке говорить всякий вздор, может начаться война, — думалось ей. — Но что же мне теперь делать? Открыться Флориану?»
В таких мыслях ее застиг недремлющий Дезидерий. Он распек «Михала» в подобающих случаю выражениях и послал его устраивать пожилого пана, явившегося из какой-то Варшавы. На пане была траченная молью одежда, но, если верить его речам, он происходил от самого Карла Великого и ни один европейский король ему в подметки не годился.
«Если человек так кичится своими предками, значит, самому ему похвастаться нечем», — злобно подумала Мадленка.
Развязавшись со старым паном, Мадленка стала бродить возле покоев княгини Гизелы, надеясь вызнать что-нибудь о самозванке. Мадленке почему-то верилось, что ее лжетезка не сумеет устоять перед соблазном посетить такое торжество, к которому один кузнец Даниил отчеканил две сотни серебряных кубков. На кухне, где Мадленка уже побывала, вовсю кипела работа, и огромный, как гора, с пузом, которое одно было весом с человека, повар Амбросий надрывал глотку, гонял подручных, смешивал, пробовал, раздавал тумаки, воздевал свои лапищи с толстыми, как сардельки, пальцами и одобрительно кряхтел, когда дело шло на лад, и богохульствовал, когда оно не ладилось. Мадленка только сунула нос в царство Амбросия и убралась восвояси, ибо когда княжеский повар священнодействовал, попадаться ему на глаза было опасно. В замке вообще царило радостное оживление; дамы белились и румянились, украшали себя драгоценностями и надевали лучшие платья.
Служанки сбились с ног, выполняя поручения капризных польских красавиц; и у Мадленки защемило в груди, когда она подумала, что и она могла бы быть среди приглашенных в одежде, более подобающей ее природе, чем эти обноски, и, как знать, — — может быть, даже сам князь Доминик удостоил бы ее танца. Ведь она ничем не хуже полудохлой рыбы панны Анджелики, по которой почему-то все сходят с ума, да и прочие барышни, по правде говоря, не представляют из себя ничего выдающегося. Подумать только, она бы могла…
— Опять это рыжее чучело здесь! Чего тебе надобно, мальчик?
Никогда еще человека не низвергали с небес на землю столь бесцеремонным образом. Мадленка вздрогнула и широко раскрытыми глазами посмотрела на княгиню Гизелу, только что вышедшую из своих покоев. Княгиня в нетерпении постукивала кончиком туфли по полу, и Мадленка почувствовала, как в ней закипает глухая обида. «Рыжее чучело!» И еще смеет попрекать ее, Мадленку Соболевскую, цветом ее волос!
Да все лучшие люди на земле были рыжими, потому что из вялых блондинов и угрюмых брюнетов никогда не выходит ничего путного, а рыжий — самый яркий, самый солнечный, самый веселый цвет. Ее, Мадленки, дедушка был рыжий, а он был самым мудрым человеком, которого она знала; мало того, и король Ричард Львиное Сердце, образец рыцаря, о котором она читала в какой-то книжке, тоже был рыжий, а это что-нибудь да значит. Мадленка открыла было рот для того, чтобы дать достойный отпор, но тут же захлопнула его. Бледное лицо лже-Мадленки улыбнулось ей из-за плеча княгини, и моя героиня обомлела. Ах, какое платье было на самозванке! Платье, перед которым меркло даже то, аксамитовое, расшитое жемчугами. Боже, до чего несправедлива эта жизнь — всякие проходимцы разгуливают в золотой парче, а честные люди почитают за счастье спать на грязной соломе. Мадленка была готова плакать.
— Это мой рыцарь, — сказала лже-Мадленка раздраженной княгине, видя, что рыжий мальчик не в силах вымолвить ни слова и только часто-часто моргает длинными светлыми ресницами.
Княгиня Гизела смерила «Михала» взглядом так, как будто пред ней было какое-то докучное насекомое, и прошелестела платьем мимо. За ней проследовали самозванка, сочувственно улыбнувшаяся незадачливому поклоннику, и многочисленная свита княгини Яворской.
Мадленка, опомнившись, бросилась за ними и едва успела протолкнуться в большой зал, гудевший, как улей. Для слуг за столами не было места, и она примостилась в углу, за спинами музыкантов. Вошел князь Доминик, одетый во все винно-алое (сердце Мадленки затрепетало), и пир начался.
Мадленка не замечала смены блюд, не слушала заздравных речей. Вытянув длинную тоненькую шею, она мучительно прикидывала, когда уместнее подойти к самозванке и передать ей роковую записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36