Так и сделали. А когда сундучок упал на землю, он раскрылся, змей Тома Беке выполз из него и пополз поскорее жаловаться папе Римскому Александру. Теперь не знаю, что ему скажет на это папа.
На свой лад рассказывала эта добрая женщина Ришару и о катарах, которые по ее, неведомо откуда взявшемуся мнению, молились любой дыре вместо Бога, и об ассасинах, которые полулюди-полуволки, и о тамплиерах, у коих одно плечо серебряное, другое — золотое, и из всего у нее получались сказочные истории. Большая выдумщица была мамушка Шарлотта.
Страсть к пению была у Ришара особенная, перешедшая к нему от матери, а той от первого трубадура Франции, Гильема де Пуату. Он быстро выучил все крестьянские песни, которые только знала Аквитания, но их было ему мало, и с самых ранних лет начал он придумывать свои песни. Поначалу над ними потешались, а потом и сами не заметили, как стали петь то, что выдумывал Ришар:
Ехал Шарлемань -
о-кэ! — через долины.
А за ним скакали
его паладины.
А я, не знаю как,
увязался вслед за ними.
Ехал Роланд -
о-кэ! — быстрокрылый.
Сердце у него
скучало по милой.
А я, не знаю как,
его песней утешал.
С детства наслышан он был о замечательной судьбе трубадура Джауфре Рюделя, легенда о котором успела уже обрасти пышными цветами народной фантазии, и когда ее слышал Ришар, там уже было так, что когда Джауфре плыл на корабле по морю к своей возлюбленной, графине Триполитанской, он заболел и умер, а когда привезли его к ней мертвого, он ненадолго ожил, спел самую лучшую кансону, из тех, которые вез ей в подарок, и тут скончался полностью, графиня же, тронутая до глубины души таким сильным проявлением чувства, велела похоронить его в самом почетном месте — при храме тамплиеров. Это дивное сочетание слов — храм храмовников — поражало детское воображение, и хотелось поскорее стать взрослым, отправиться туда и увидеть этот храм храмов.
Пылкий юноша нередко даже страдал от того, что на свете так много всего славного, великого и замечательного. Ему хотелось быть и лучшим трубадуром, и самым знаменитым воином, и монахом, подобным Бернару Клервоскому, и великим магистром ордена тамплиеров, и возлюбленным самой прекрасной дамы в мире, и художником, и зодчим, возводящим наилучшие здания. Единственное, о чем он пока не думал, это что когда-нибудь ему, возможно, предстоит стать королем Англии. Когда Ришару исполнилось десять лет, его забрали из крестьянской семьи. Ручьи слез проливал он, расставаясь с любимой мамушкой Шарлоттой, и кричал, что не сможет без нее жить ни дня. Но уже на второй день он утешился, когда отец повез его путешествовать по Аквитании со словами : «Ты должен увидеть, сынок, страну, которая скоро будет присягать тебе, как своему герцогу». И они почти полгода ездили по разным городам, посетили Кастильон, Перигор, Бержерак, Ангулем, Люсиньян, Пуатье, Лимож, Вентадорн, Тюренн, Кагор, Тулузу и оттуда уже на корабле проплыли по Гаронне обратно в Бордо. В год их путешествия, Элеонора родила Ришару еще одного брата, и Ришар имел неосторожность ляпнуть отцу:
— Зачем же мне еще один? Ведь в сказках обычно бывает три брата.
— Ришар! — укоризненно покачал головой отец. — Тебе сколько лет, чтобы задавать такие вопросы?
— Шучу, -почесывая нос, озорно отвечал Ришар. — А как его будут звать? Почему бы не дать ему имя Роланд?
— Его уже окрестили Жаном, Ну-ка, как будет по-английски Жан?
— Знаю-знаю, Джон. Но по-французски мне все же нравится больше. Ришар куда лучше, чем Ричард. Правда?
— И то, и другое хорошо, — улыбался отец, любуясь тем, как сын похож на него. Ведь и ему Анри нравилось больше, чем Генри.
Бертран де Бланшфор остался очень доволен тем, как новый прецептор Иерусалима сторговался в Марселе с хозяином корабля и с двенадцати турских ливров за каждое место, сбил цену до девяти и добился, чтобы им выделили самые лучшие места под навесом, между мачтой и кормой. Такое впечатление, что он не прокисал всю жизнь в своем Жизоре, а мотался туда-сюда по Средиземному морю. Великий магистр лишний раз получал подтверждение, что его выбор сделан правильно. Наконец, солнечным весенним утром они отчалили от берегов Лангедока и поплыли к далекому побережью Леванта. В дороге Жан постоянно возвращался к воспоминаниям о празднике катаров в Ренн-ле-Шато, и плоть его возбуждалась от этого воспоминания, воскресало то, даже не животное, а какое-то лягушачье, червячное чувство сладострастного ненасытного насыщения, испытанное им тогда. В нем открылись тайны, о которых он и не подозревал в самом себе. Переносясь мысленно в тот, отлетевший в прошлое, день, он вновь видел себя среди толпы мужчин и женщин, окруживших часовню в Ренн-ле-Шато и благоговейно внимающих проповеди катарского эклэрэ — так у них назывались священнослужители, или, просвещенные. Их еще называли пэрфэ и аккомпли — совершенными, подготовленными. Он ничем не отличался от остальных катаров, одетых в простые балахоны темно-серого цвета, — просто подошел к столику, на котором стояли две чаши и стал говорить. Поначалу речь его мало отличалась от проповедей католических священников, и Жан откровенно заскучал. Но потом он услышал, как сквозь проповедь Бернара-Роже де Транкавеля — а, именно так звали этого эклэрэ, — стали проскальзывать озорные змейки. Из слов проповедника-катара выходило, что мир людей, созданный Богом и размноженный Сатаною, должен быть уничтожен, и именно катары, распространившись по всему миру, призваны выполнить эту священную задачу. Мир, погрязший в грехе и разврате, отвратителен и гадок в глазах Бога, и нужно навсегда вырваться из него. Но взаимное убийство или самоубийство для этого не подходит, ибо великий Ормизд говорил, что душа способна перевоплощаться в других телах. Значит, надо убить душу и избежать мерзостных перевоплощений. Только пережив свою смерть, душа вернется к истинному богу света. Надо истребить в себе все желания и мечты, надо избегать сердечных привязанностей, дружеского тепла, любви к хорошей пище и вину, а главное — уничтожить самый сильный соблазн, превратить чувственную любовь между мужчинами и женщинами в изнурительный половой акт, в котором все должны соединиться со всеми. Именно так — все со всеми! И надо тщательно следить за тем, чтобы этот акт не приводил к появлению на свет новых страдальцев, чтобы в мир не поступало больше ни единого кусочка человеческой плоти, ни единой капли человеческой крови, ни единой искорки человеческой души. Таково было изначальное предназначение перво-человека Ормизда и к этому призывает нас богочеловек Ормизд, который имел и имеет, эфирное тело и всегда пребывает рядом с теми, кто стремится истребить в себе все плотское.
Так говорил эклэрэ Бернар-Роже де Транкавель, выступая перед собравшимися вокруг часовни в Ренн-ле-Шато катарами. Закончив свою долгую речь, к концу которой многие стали покачиваться из стороны в сторону, как психопаты накануне припадка истерии, эклэрэ взял в руки две чаши, стоящие перед ним на столике и пошёл с ними вокруг часовни, ведя за собой остальных. Толпа двигалась следом за ним, продолжая раскачиваться и распевать призывно и довольно слаженно:
— Ор-миз-де! Ор-миз-де! Ор-миз-де! Ор-миз-де!..
Обойдя три круга, эклэрэ де Транкавель остановился, поднял над собою чаши и громко провозгласил:
— Дети Ормизда! Чада катары! Богочеловек Ормизд с нами! Он вошел духом своим в чашу света и силою своей — в чашу тьмы. Причастимся же из обеих чаш и исполним нашу мессу свободы во мраке этой священной часовни!
После этих слов, собравшиеся стали подходить к эклэрэ, и он причащал каждого из одной чаши.
— Мы тоже? — шепнул Жан стоящему рядом Бертрану де Бланшфору.
— Обязательно, — улыбнулся великий магистр. — Он сейчас дает каждому крепкое зелье, обладающее, сильным противозачаточным действием. После него неделю можно не опасаться, что появится зародыш.
Когда Жан подошел к эклэрэ де Транкавелю, тот с видом обычного священника произнес:
— Причащается раб Божий Жан во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — и сунул в рот будущего Иерусалимского прецептора ложку с зельем, оказавшимся на вкус довольно пресным.
Когда все причастились из «чаши света», стали снова по очереди подходить к «чаше тьмы». Бертран де Бланшфор на сей раз пояснил, что теперь эклэрэ дает другое зелье, являющееся сильнейшим возбудителем, и посоветовал Жану часть этого «причастия» сплюнуть, не то он до самого Иерусалима будет страстно хотеть женщину. В отличие от первого, это зелье оказалось на вкус очень жгучим, и поначалу нестерпимо захотелось пить, но постепенно эта жажда стала спускаться изо рта в пищевод, из пищевода в желудок, образуя там нестерпимое жжение, затем еще и еще ниже, покуда Жан не почувствовал, что он изнемогает от жажды обладания женщиной. Толпа вокруг него также сильно возбудилась, женщины застонали, оглаживая рядом стоящих мужчин и закатывая глаза, и у мужчин раскраснелись щеки и заблестели зрачки. В этот миг распахнулись двери часовни и Бернар-Роже де Транкавель воззвал: — Войдите во мрак, катары, и очиститесь, и освободитесь!
Он первым сорвал с себя балахон и голый ринулся внутрь часовни, где не горело ни свечечки. Остальные, нетерпеливо срывая с себя одежды, устремились следом за своим эклэрэ. Чувствуя небывалый восторг, Жан де Жизор сбросил с себя все одежды и присоединился к опьяненному сладострастным зельем сообществу катаров. Там уже начался свальный грех, и поначалу еще можно было видеть кишащие и переплетающиеся между собой, как змеи в клубке, тела мужчин и женщин, но потом двери часовни захлопнулись за спиной последнего участника радения, и все погрузилось во мрак. Это было безумие, граничащее со смертью. Жан ползал в этом месиве тел, залитом потом и семяизвержениями, слюной и женской влагой, и беспрерывно совокуплялся, исторгал семя и после этого не охладевал, а еще больше загорался новым желанием. Порой кто-то овладевал им, и тогда особенная волна накатывала на него, и он чувствовал себя женщиной, той самой Жанной, о которой мечтал всю жизнь, и это было ново, страшно тоскливо и сладостно, а душа бунтовала в груди, крича и хлопая крыльями, с которых сыпались оборванные перья, но в какой-то миг, он ясно представил себе, как этой птице оторвали голову, и она, безголовая, трепыхается курицей по зеленой траве… И снова он окунался в это слепое совокупление всех со всеми, и порой ему мерещилось, как во мраке вспыхивают какие-то потусторонние свечения, на миг озаряя кишащее свальное месиво человеческих тел. Это продолжалось много часов, прежде чем участников радения стал обволакивать сон. Он навалился на всех как-то почти одновременно, и Жан растаял в нем, оседлав очередную женщину и лишь намереваясь начать с ней. Очнулся он уже в постели, в одном из домов Ренн-ле-Шато. Первое, что он захотел по пробуждению, это продолжить то, что он собирался начать в момент засыпания, но Бертран де Бланшфор, оказавшийся на ногах раньше него, сказал ему:
— Нет уж, дорогой зятек, достаточно, а то мы ни в какой Иерусалим не уедем. А ведь нам пора собираться в Марсель.
Выяснилось, что утром двери часовни были отворены, всех катаров, уснувших в самых живописных позах, вынесли наружу, одели и разнесли во все стороны, дабы они могли доспать на открытом воздухе. Если бы кто-нибудь нагрянул в это утро в, Ренн-ле-Шато, он мог бы подумать, что эти спящие повсюду люди всю ночь, не жалея сил молились, да так, что едва выйдя из часовни, попадали кто где и уснули благим сном. Правда, не обошлось без жертв — пятеро из участников радения были вынесены из часовни мертвыми. Либо задохнулись, либо не вынесло сердце такого напряжения сил. Четверо мужчин и одна женщина.
Перед отъездом из Ренн-ле-Шато Жан все-таки не выдержал и затащил в сарай одну из крестьянок, а чтобы она не визжала, дал ей целых двадцать сантимов. И все равно покидал деревню не удовлетворенным, алчно поглядывая на пробегающих мимо девушек и женщин.
Все это он с тоской вспоминал теперь, стоя на палубе корабля и гладя на волны Средиземного моря. Внутри у него было пусто и черно, он испытывал отвращение ко всему окружающему и мечтал об одном — вновь очутиться во мраке часовни в Ренн-ле-Шато.
Когда гонец привез в Шомон известие о том, что хозяин Жизорского замка надолго покинул родные края и отправился в Иерусалим служить там прецептором ордена тамплиеров, эта новость привела всех в крайнее возбуждение. Все возрадовались и возвеселились так, словно они были осажденными, увидевшими поутру, что осада снята и вражеское войско удаляется восвояси. Никто из них не подозревал, как сильно каждого из них подспудно угнетало присутствие поблизости этого мрачного человека. Тереза де Шомон, вдова давно покойного Гуго де Жизора, вслух стала восхищаться своим сыном, восхваляя его таланты, благодаря которым он получил столь высокий пост в ордене рыцарей Храма Соломонова, но в мыслях у нее было другое — она решила, что, если старичок-сосед из Шато-ле-Бэна, шестидесятипятилетний Роланд де Прэ, сделает ей предложение, она, пожалуй, согласится.
Робер де Шомон, вторя своей тетушке, восторгался двоюродным братом и сетовал на судьбу — если б он не был женат или, если б тамплиеры не возвратили в свой устав положение о безбрачии, то, возможно, и он дослужился бы к этому времени до какого-нибудь хорошего чина в ордене. Но, на самом деле, глубоко в душе, он нисколько не сожалел о том, что вынужден жить в родном Шомоне и наслаждаться тихим семейным счастьем. Но больше, чем кто бы то ни было, радовалась отъезду Жана де Жизора Ригильда. Да, она тоже наслаждалась тихой семейной жизнью подле любимого и любящего мужа, но, в то же время некая непонятная, спрятанная глубоко в сердце связь существовала между Ригильдой и жизорским сеньором. Он жил в ее сердце как червяк, понемногу посасывая кровь и время от времени ворочаясь. Во сне ей виделся его тяжелый взгляд, от которого становилось холодно в животе, он бежал за нею, хватал, тискал, валил в траву и насиловал ее; она вскакивала в холодном поту, шептала «Отче наш» и трисвятое моление и помаленьку успокаивалась, но все больше и больше укреплялась в мысли о том, что эти сны о Жане де Жизоре мешают ей родить второго ребенка. После рождения Мари, каждый год Ригильда зачинала, но вот уже пять раз у нее были выкидыши, а Робер так страстно мечтал о мальчике. Теперь Ригильда вновь была беременной, и известие о том, что Жан де Жизор отправился в Палестину, вселило в нее зыбкую надежду — вдруг из такого далека он не сможет приходить к ней в сновидения и не будет больше губить ее неродившихся детей? Хотя она и чувствовала, что тяжелый, пронзительный и дерзкий взгляд черных глаз Жана навсегда поселился в ней и от него не так-то просто избавиться.
И, тем не менее, стояло веселое солнечное лето, и мысль о том, что в нескольких лье от Шомона больше не сидит этот загадочный упырь, делала обитателей Шомонского замка еще более счастливыми.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Хотя Церковь и возмущалась существованием катарской ереси, охватившей весь юг Франции и весь север Италии, папа Александр III продолжал попустительствовать еретикам, поскольку решительные действия против них неизменно привели бы к войне, а сейчас у папства был один главный враг — империя во главе с Фридрихом Барбароссой. Кроме того, богатейшие феодалы Лангедока и Ломбардии, оказывающие папе поддержку, покровительствовали и катарам, коих до сих пор защищала фраза Бернара Клервоского — «Не было учения более христианского, нежели учение катаров, и нравы их чисты». И все же, терпение Церкви не могло оставаться безграничным, ибо мерзостные радения устраивались повсюду уже без всякого стеснения, и души христиан сотрясались при известии о том, что в такой-то деревне катары, делая своим женщинам аборты, скармливают плоды свиньям, а в другом месте они насильно заставляют девушек из окрестных сел участвовать в блудодеяниях. В конце концов, на берегу Тарны в городе Альби собрался грозный церковный трибунал, который рассмотрел дела катаров, признал их преступными и безбожными и вынес всем еретикам суровый смертный приговор. Отныне всех французских катаров стали называть альбигойцами, и в Лангедоке им была объявлена беспощадная война. Правда, беспощадной она оказалась лишь на словах. Небольшое войско двинулось из Альби на юг, в сторону Монсегюра, где находилась столица катаров. Вожди этого первого, неудачного, крестового похода против альбигойцев рассчитывали, что по пути к ним присоединятся мощные ополчения из людей, горящих желанием отомстить за поруганных и совращенных жен, сестер, дочерей, но эти надежды нисколько не оправдались, никаких ополчений не было. Из Каркассона и Минерва навстречу праведному воинству вышли войска альбигойцев и без особых потерь развеяли немногочисленных исполнителей приговора альбийского трибунала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44