оплата копиистов растет, увеличивается и количество студентов, будь то в Болонье, Париже, Кембридже, Саламанке, Падуе или Праге. Молодые умы жаждут книг, им их требуется все больше и больше. Чтобы удовлетворить их, человеческий гений вынужден будет вводить новшества, проявлять чудеса изобретательности. Что может быть сильнее воображения? Именно оно совершает революции, делает плодотворной любовь, именно оно в одно прекрасное утро откроет двери, считавшиеся замурованными.
— А когда эти двери откроются?
— Тогда знания разойдутся по всему миру. Они никого не обойдут. Обогатится ум даже у самых обездоленных. Родится новый мир, мир блистательный!
На лице Петруса мелькнуло скептическое выражение.
— Вы действительно считаете, что заурядный обыватель будет способен понять прочитанное? Вы хорошо по думали над невыборочным распространением знаний? Революция, к которой вы устремлены, может послужить и плохим делам. Сама Церковь окажется в опасности, а через нее и основы нашей цивилизации.
— Мой дорогой Петрус, в любой перемене существует риск. Не заблуждение ли воображать, что нынешние открытия на море всегда благо? Вступая на неизведанные земли, мы встречаем незнакомый народ. Разве нет реальной опасности внести потрясение в его обычаи, традиции, повседневную жизнь? Разве мы изучили перспективы, на которых зиждилось бы столкновение двух миров? Некоторые видят в этом опасность, другие — обычный раздел. Во всяком случае, что касается области познания, то тут я уверен: благосостояние, свободное и широкое распространение знаний покроют все издержки.
Воцарилось короткое молчание, потом художник задумчиво произнес:
— Вероятно, ты прав. Но нужна осмотрительность. Нельзя позволить новому миру навсегда покончить с нашим, существующим.
ГЛАВА 8
Июль 1441 года
Стоя посреди мастерской, Ян не осмеливался произнести ни слова. Он ждал, когда Ван Эйк решится выйти из своего молчания. Прошло уже два дня после погрома, и за это время возрастала нервозность художника. Он даже внешне изменился: резко обозначились черты его лица, стали жестче. Его все раздражало, и малейшее слово, сказанное некстати, вызывало взрыв. Безо всякой видимой причины Ван Эйк замкнулся в себе, с суровым лицом и отсутствующим взглядом.
— Вернемся к приготовлению тонов, — бросил он на конец. — Я слушаю тебя.
Ян робко заговорил:
— Нужно взять три чашечки. В одну налить, к примеру, красную охру, во вторую — более чистую краску, а в третьей, для полутонов, будет составлена смесь из двух первых. Красной охрой в основном покрывают складки лица, наиболее светлые уголки…
— Ошибка! Все наоборот! Ею покрывают наиболее темные складки.
Мальчик кивнул:
— Вы правы. Наиболее темные. А что до самой светлой краски, то она кладется на светлую сторону. С помощью белой тщательно выделяются бросающиеся в глаза рельефы.
— Более-менее верно. Но не могу сказать, связано ли твое знание с наблюдениями за моей работой или оно почерпнуто из «Книги об искусстве» дражайшего Сеннини. — Тон его голоса стал настойчивее: — Бесполезно заучивать наизусть! Надо понимать. Уподоблять. Искусство искусств лишь формирует память. А теперь поговорим о панно. Никогда не забывай: работать нужно только с благородным деревом. Как тебе известно, я предпочитаю ореховое панно. Оно должно быть проклеено в шесть слоев клеем, сваренным из обрезков пергамента.
Художник поднял тонкое льняное полотно.
— Вымочив его и хорошо отжав, ты прикладываешь его к доске и тщательно разглаживаешь ладонью, изгоняя наружу пузырьки воздуха. Прилегание должно быть безукоризненным. Необходимо по меньшей мере два дня, чтобы все это идеально высохло. Тебе понятно?
Ян, буквально впитывавший в себя каждое слово, поспешил спросить:
— А можно ли таким же образом покрыть кромку панно?
— Лучше накладывать полотнище пошире, чтобы потом можно было обрезать края.
— А если панно намного шире и его невозможно накрыть одним куском полотна? Что вы делаете в таком случае?
Лицо Ван Эйка просветлело, в глазах зажглись озорные огоньки.
— Ну вот, ты уже думаешь о грандиозной картине? Будь поскромнее! Так и быть, отвечу на твой вопрос. Нужно соединить куски ткани таким образом, чтобы край одной незаметно налегал на край другой. Затем, пока клей не остыл, ты надрезаешь утолщение по всей длине. Потом надо отделить верхнюю и нижнюю ленточки и очень сильно сдвинуть края так, чтобы шов был незаметен.
Он неожиданно умолк. Его лицо вдруг стало серьезным.
— Ян, мне хотелось бы доверить тебе один секрет. Если однажды со мной что-нибудь случится, например, я исчез ну, вспомни о часослове. Ты меня хорошо понял?
Мальчик подтвердил, взволнованный необыкновенной торжественностью голоса мэтра.
— Повтори, пожалуйста.
— Вспомни о часослове.
— Прекрасно. А теперь…
Его фраза повисла в воздухе. Он весь напрягся, услышав, как зазвонили все колокола Брюгге. Комментарии были излишни: этот настойчиво повторяемый бой, узнаваемый всеми, был набатом. Он возвещал худшую из бед, обрушившихся на город: пожар! Дома, мосты, крыши, большей частью деревянные, были идеальной добычей для огня. И тридцать лет спустя вспоминали о пожаре, случившемся на улице Уиль. Он прошел по переплетениям улочек, сожрав более полутора тысяч жилищ.
— Господи, спаси нас, — пробормотал Ван Эйк. — Быстро за мной!
Им встретились Маргарет и Кателина, ринувшиеся из дома к цистерне; недавно магистратура мудро распорядилась установить их около домов под ответственность хозяина дома. Цистерны всегда были доверху заполнены водой. Сейчас вокруг них суетились люди, наполняя ведра, готовя лестницы.
Художник окликнул пробегавшего мимо него мужчину:
— Минхеер! Где горит?
— На улице Сен-Донатьен. Дом Лоренса Костера.
Ван Эйк расслабился. Улица эта находилась в северной части города. На другом конце.
— Уже лучше, — буркнул он. — Нам ничто не угрожает… пока. Эй! — крикнул он женщинам. — Хватит, идите в дом.
— Подождите! — вскричал Ян. — Костер! Эта фамилия вам ничего не говорит?
Мгновение художник колебался.
— Господи! — воскликнул он, ударяя себя по лбу.
— В чем дело? — удивилась Маргарет.
— Костер! Лоренс Костер! Это он приютил Петруса. Лишь бы с ним ничего не случилось. — Не ожидая возражений, он заявил: — Я отправляюсь на улицу Сен-Донатьен.
— Но это же на другом конце города! — попыталась протестовать Маргарет.
— Не имеет значения. Я найду лодку, меня туда доставят.
— Я иду с вами! — решительно бросил Ян.
Прежде чем художник успел возразить, он уже пристроился за ним, и они быстрым шагом двинулись в сторону канала.
* * *
Языки пламени с силой вырывались из окон, затем облизывали дымящийся фасад, спорадическим светом освещая темнеющее небо.
Несмотря на множество бочек воды, выплеснутой пожарными, огонь побеждал. С трудом переводя дух, Ван Эйк рьяно взялся за дело, но силы были уже не те. Пару раз он пытался привлечь внимание офицера-распорядителя.
— Где жильцы? Где они?
— Отойдите! — рявкнул офицер.
— Я Ван Эйк! Мой друг жил здесь.
Услышав имя художника, тот немного смягчился:
— Сожалею, меестер. Ничего не могу вам ответить. Мы еще никого не нашли.
— Возможно ли это? Их было по меньшей мере двое.
Офицер нетерпеливо отодвинулся.
— Меестер, вы соображаете?! Надо быстрее тушить! Знаете, что произойдет, если мы не справимся с пожаром?
Художник смирился:
— Я понимаю…
Отойдя от офицера, он взял Яна за руку и пошел, всматриваясь в лица зевак, проглядывавшие сквозь завесу дыма. Слышались замечания:
— Огонь быстро распространился. Костер жил в окружении бумаг…
— Свеча была плохо вставлена… или древесный уголь сильно вспыхнул в камине…
— Когда я говорил вам, что бургомистр правильно настаивал на замене деревянных и соломенных крыш черепичными…
— Вот он! — крикнул Ян, заметив Петруса, который неподвижно стоял на углу улицы, устремив взгляд на пылающий дом.
Ван Эйк бросился к нему:
— Петрус!
Молодой человек криво усмехнулся. На его закопченном лице видны были следы ожогов.
— Хвала Господу! Я ожидал худшего. Где Лоренс?
— Я все испробовал, чтобы его спасти. Балкой ему придавило ноги. Нужно было человек десять, чтобы при поднять ее. — Он повторил еле слышно: — Я все испробовал… пытался…
Ван Эйк кивнул:
— Пойдем. Я отведу тебя домой. За тобой нужен уход.
* * *
Утром следующего дня, когда оба мужчины обсуждали событие, происшедшее накануне, в дом на улице Нёв-Сен-Жилль пришел офицер-пожарный.
— Мэтр, извините, что не вовремя, но думаю, новость вас обрадует. Мы нашли Лоренса Костера. Он не очень пострадал.
— Да что вы говорите!
Пструс вскочил, уронив табурет, на котором сидел.
— Вы в этом уверены? — не поверил Ван Эйк.
— Да. Настоящее чудо. Нидерландца спасли три моих человека, которым удалось проникнуть в дом.
Ван Эйк обратился к Петрусу:
— Ты слышал? Это же чудесно! — И снова к офицеру: — Полагаю, он в тяжелом состоянии?
— Да. У него рана на голове, а тело обожжено в нескольких местах. Однако городской хирург не теряет надежды. Он выкарабкается.
— Куда вы его перевезли?
— В больницу Сен-Жан. — Офицер задал вопрос Петрусу: — Можете вы рассказать, что там у вас произошло?
— Ничего, увы, не знаю. Почти ничего. Я находился у Лоренса, когда вдруг начался пожар. Накануне мы проговорили допоздна, и я уснул в другой комнате. Проснулся от запаха дыма и через несколько секунд оказался в окружении огня. Я побежал в мастерскую. Лоренс без сознания лежал на полу. Дыма становилось все больше, я задыхался. У меня не было выбора. Я должен был бежать.
— Понятно… Главное — спаслись. Позвольте откланяться.
Мэтр выразил свою признательность офицеру и проводил его до выхода. Вернувшись, он застал Петруса сидящим на табурете, затылком он прислонился к стене, его лицо осунулось, было расстроенным.
— Эй, дружище! Ты что-то плохо воспринял весть о спасении друга.
Молодой человек вымученно улыбнулся:
— Слишком переволновался, наверное…
— Я понимаю. Смерть — не синекура, но умереть в аду… Сегодня вечером ты больше не будешь думать об этом. Я приготовил тебе сюрприз. Полагаю, тебе знакомы имена Рожье Ван дер Вейдена и Робера Кампена?
— Разумеется! Два мастера живописи. Самые великие! — И тут же поправился: — После вас, естественно.
— Хватит льстить… Они сейчас будут здесь. Об их прибытии меня предупредили вчера вечером.
Лицо Петруса просветлело.
— Я часто слышал об обоих. Мой отец был неистощим на похвалы, особенно в отношении Кампена. Но мне ни разу не выдался случай встретить их.
— Пройдет немного времени, и это произойдет. Они не опоздают.
— Рожье все еще исполняет в Брюсселе обязанности городского художника?
— Да. А Кампен является старшиной гильдии Сен-Люка, которая объединяет художников и золотых дел мастеров в Турне.
— Какой добрый ветер занес их в Брюгге? Может, они здесь по случаю ярмарки?
Ван Эйк пожал плечами:
— Этого я не знаю. Я только получил письмо, извещающее об их приезде.
* * *
Робер Кампен и Рожье Ван дер Вейден прибыли на улицу Нёв-Сен-Жилль вместе со звоном колокола, отбившего полдень. Дверь им открыл Ян, он же проводил их к Ван Эйку.
— Рожье! Робер! Какая радость! — Он внезапно остановился и показал мальчику на новоприбывших: — Ян, представляю тебе фламандских гениев! Однажды, когда ты состаришься, сможешь сказать своим детям: я видел их, я видел Вейдена и Кампена!
Он отступил на шаг.
— Позвольте полюбоваться вами. Ты, Рожье, ни капельки не изменился, все те же элегантность и внимание к деталям, что проглядывают на твоих картинах. — С видом знатока он пощупал рукава его верхней одежды. — Сшито во Франции, сразу видно.
— Куплено по дешевке у торговца в Турне. Но можешь успокоиться, другой вещи такого качества у меня нет. Я надел это в твою честь.
Ван Эйк указал на пурпурный камень, украшавший его головной убор:
— Ну конечно! Рубин! Вижу, ты преуспеваешь в Брюс селе!
Грех жаловаться.
— Еще бы. Только одному художнику из десяти благоволит удача. Храни Господь наших меценатов! — Повернувшись к Роберу, он продолжил: — Ну а у тебя, как всегда, животик, но ни одного седого волоска. Мне кажется, мы с тобой расстались только вчера.
— Льстец! Мне уже за шестьдесят. Не доверяй внешности, я седею изнутри.
Вспомнив о присутствии Петруса, Ван Эйк воскликнул:
— Собрат Петрус Кристус! Он пока молод, но, поверьте, от него многого можно ждать.
Явно смущенный Петрус поздоровался с обоими мужчинами, а Ван Эйк крикнул в сторону:
— Маргарет! Иди-ка посмотри, кто к нам пришел! — Яну он приказал: — А теперь оставь нас. Продолжай работать над автопортретом, который еще не закончен.
Мальчик исчез, а в дверях появилась Маргарет.
— Какое счастье снова увидеть вас! — И сразу же спросила Кампена: — Как поживает дама Изабель?
— Хорошо. Только скучно ей без ребенка.
— Охотно верю. Но между нами, разве не предпочли вы бурную жизнь?
На лице турнейца появилось удивленное выражение.
— Не вижу, чем политика могла бы помешать мне быть внимательным отцом.
— Э, нет, — произнес Ван Эйк, — тебе не хватает самооценки. Трудно представить, что стало бы с твоим потомством после осуждения, которому ты подвергся за участие в мятеже против засилья аристократов. Бегство в Прованс… запрещение участвовать в общественной деятельности, изгнание на год из Турне…
— Насчет последнего ты ошибаешься. Я отделался штрафом.
Ван Эйк не очень убедительно согласился. Он знал, что не только политические злоключения отражались на жизни его друга. Последнее осуждение явилось результатом внебрачной связи с молодой француженкой Лоранс Полет.
— А вы, Рожье, — поинтересовалась Маргарет, — вы все еще живете среди «kiekenfretters» — «пожирателей цыплят»?
— Да, в Брюсселе. Уже пять лет. Но я серьезно подумываю перебраться в Италию. В Рим скорее всего.
— Бог мой! По какой причине?
— Потому что мне уже стукнуло сорок и пришло время повидать мир.
— Он прав, — одобрил Ван Эйк. — Короткие путешествия не приносят вдохновения. А в Риме делаются чудесные вещи. Во время последней поездки я встретил…
— Прости, — прервала его Маргарет. — Вы, разумеется, отужинаете с нами?
Они согласились.
— Мы даже злоупотребим вашим гостеприимством, уточнил Кампен. — Прежде чем прийти к вам, мы обегали все гостиницы и постоялые дворы и нигде не нашли ни одной свободной комнаты.
— Неудивительно. Сегодня начало ярмарки, и Брюгге захвачен торгашами, прибывшими со всей Европы. Но не беспокойтесь, мы выйдем из положения… Сейчас я вас покину: служанка ждет моих распоряжений.
Едва Маргарет вышла, Ван Эйк продолжил:
— Итак, я говорил, что встретил там весьма интересных художников. Они, конечно, еще не овладели искусством искусств, как мы. Но их успехи в работе с темперой достойны похвалы.
Странно, но восхищение художника не вызвало ответного восторга. Оба мужчины только слушали. Было заметно, что их мысли далеко отсюда. Мэтр подумал, что, вероятно, сказывается усталость от поездки, а возможно, такое демонстративное равнодушие вызвано тайным чувством соперничества, дремавшим в каждом фламандском художнике и просыпавшимся, когда при нем говорили о художниках с юга; впрочем, чувство это было взаимным. И все же перед ним сидели два великих художника. У Робера Кампена была большая мастерская, из которой вышли художники неоспоримых качеств; среди них… Рожье. Известность Кампена еще только росла, и хотя сегодня он переживал не лучшее время своей жизни, его слава среди молодых художников не уменьшалась. Что касается Рожье, то, несмотря на молодость, он был уже знаменит, богат и осыпан милостями больше, чем Кампен.
Пребывая в неведении, Ван Эйк предпочел сменить тему:
— Скажи-ка, Рожье, правду говорят, что твой старший сын стал монахом картезианского ордена в Герине?
— Да. Он сделал то, что должен был сделать я в молодые годы.
— Фландрия лишилась бы великого художника, и мы никогда бы не любовались твоим величественным «Благовещением».
Ван Эйк чуть не отпустил шутливое замечание по поводу двух деталей этого произведения, полностью «заимствованных», по его мнению, с написанной им самим картины четы Арнольфини, — в частности, пурпурный цвет кровати и чеканка на паникадиле, — но удержался, предвидя реакцию, которую вызовет такое замечание.
— Долго ли собираетесь пробыть в Брюгге? Ярмарка…
Он не закончил фразы. Рожье Ван дер Вейден быстро встал и подошел к окну, будто чего-то остерегаясь. Его движение только утвердило Ван Эйка в его опасениях.
— Что случилось? — Он повернулся к Кампену: — Вы здесь не случайно, не так ли? Не ради удовольствия?
Турнеец заморгал, словно его выдернули из сна:
— Ты не ошибаешься. Происходит нечто серьезное. Ты, очевидно, в курсе событий, потрясающих Фландрию вот уже несколько месяцев.
— Ты имеешь в виду смерть наших собратьев?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— А когда эти двери откроются?
— Тогда знания разойдутся по всему миру. Они никого не обойдут. Обогатится ум даже у самых обездоленных. Родится новый мир, мир блистательный!
На лице Петруса мелькнуло скептическое выражение.
— Вы действительно считаете, что заурядный обыватель будет способен понять прочитанное? Вы хорошо по думали над невыборочным распространением знаний? Революция, к которой вы устремлены, может послужить и плохим делам. Сама Церковь окажется в опасности, а через нее и основы нашей цивилизации.
— Мой дорогой Петрус, в любой перемене существует риск. Не заблуждение ли воображать, что нынешние открытия на море всегда благо? Вступая на неизведанные земли, мы встречаем незнакомый народ. Разве нет реальной опасности внести потрясение в его обычаи, традиции, повседневную жизнь? Разве мы изучили перспективы, на которых зиждилось бы столкновение двух миров? Некоторые видят в этом опасность, другие — обычный раздел. Во всяком случае, что касается области познания, то тут я уверен: благосостояние, свободное и широкое распространение знаний покроют все издержки.
Воцарилось короткое молчание, потом художник задумчиво произнес:
— Вероятно, ты прав. Но нужна осмотрительность. Нельзя позволить новому миру навсегда покончить с нашим, существующим.
ГЛАВА 8
Июль 1441 года
Стоя посреди мастерской, Ян не осмеливался произнести ни слова. Он ждал, когда Ван Эйк решится выйти из своего молчания. Прошло уже два дня после погрома, и за это время возрастала нервозность художника. Он даже внешне изменился: резко обозначились черты его лица, стали жестче. Его все раздражало, и малейшее слово, сказанное некстати, вызывало взрыв. Безо всякой видимой причины Ван Эйк замкнулся в себе, с суровым лицом и отсутствующим взглядом.
— Вернемся к приготовлению тонов, — бросил он на конец. — Я слушаю тебя.
Ян робко заговорил:
— Нужно взять три чашечки. В одну налить, к примеру, красную охру, во вторую — более чистую краску, а в третьей, для полутонов, будет составлена смесь из двух первых. Красной охрой в основном покрывают складки лица, наиболее светлые уголки…
— Ошибка! Все наоборот! Ею покрывают наиболее темные складки.
Мальчик кивнул:
— Вы правы. Наиболее темные. А что до самой светлой краски, то она кладется на светлую сторону. С помощью белой тщательно выделяются бросающиеся в глаза рельефы.
— Более-менее верно. Но не могу сказать, связано ли твое знание с наблюдениями за моей работой или оно почерпнуто из «Книги об искусстве» дражайшего Сеннини. — Тон его голоса стал настойчивее: — Бесполезно заучивать наизусть! Надо понимать. Уподоблять. Искусство искусств лишь формирует память. А теперь поговорим о панно. Никогда не забывай: работать нужно только с благородным деревом. Как тебе известно, я предпочитаю ореховое панно. Оно должно быть проклеено в шесть слоев клеем, сваренным из обрезков пергамента.
Художник поднял тонкое льняное полотно.
— Вымочив его и хорошо отжав, ты прикладываешь его к доске и тщательно разглаживаешь ладонью, изгоняя наружу пузырьки воздуха. Прилегание должно быть безукоризненным. Необходимо по меньшей мере два дня, чтобы все это идеально высохло. Тебе понятно?
Ян, буквально впитывавший в себя каждое слово, поспешил спросить:
— А можно ли таким же образом покрыть кромку панно?
— Лучше накладывать полотнище пошире, чтобы потом можно было обрезать края.
— А если панно намного шире и его невозможно накрыть одним куском полотна? Что вы делаете в таком случае?
Лицо Ван Эйка просветлело, в глазах зажглись озорные огоньки.
— Ну вот, ты уже думаешь о грандиозной картине? Будь поскромнее! Так и быть, отвечу на твой вопрос. Нужно соединить куски ткани таким образом, чтобы край одной незаметно налегал на край другой. Затем, пока клей не остыл, ты надрезаешь утолщение по всей длине. Потом надо отделить верхнюю и нижнюю ленточки и очень сильно сдвинуть края так, чтобы шов был незаметен.
Он неожиданно умолк. Его лицо вдруг стало серьезным.
— Ян, мне хотелось бы доверить тебе один секрет. Если однажды со мной что-нибудь случится, например, я исчез ну, вспомни о часослове. Ты меня хорошо понял?
Мальчик подтвердил, взволнованный необыкновенной торжественностью голоса мэтра.
— Повтори, пожалуйста.
— Вспомни о часослове.
— Прекрасно. А теперь…
Его фраза повисла в воздухе. Он весь напрягся, услышав, как зазвонили все колокола Брюгге. Комментарии были излишни: этот настойчиво повторяемый бой, узнаваемый всеми, был набатом. Он возвещал худшую из бед, обрушившихся на город: пожар! Дома, мосты, крыши, большей частью деревянные, были идеальной добычей для огня. И тридцать лет спустя вспоминали о пожаре, случившемся на улице Уиль. Он прошел по переплетениям улочек, сожрав более полутора тысяч жилищ.
— Господи, спаси нас, — пробормотал Ван Эйк. — Быстро за мной!
Им встретились Маргарет и Кателина, ринувшиеся из дома к цистерне; недавно магистратура мудро распорядилась установить их около домов под ответственность хозяина дома. Цистерны всегда были доверху заполнены водой. Сейчас вокруг них суетились люди, наполняя ведра, готовя лестницы.
Художник окликнул пробегавшего мимо него мужчину:
— Минхеер! Где горит?
— На улице Сен-Донатьен. Дом Лоренса Костера.
Ван Эйк расслабился. Улица эта находилась в северной части города. На другом конце.
— Уже лучше, — буркнул он. — Нам ничто не угрожает… пока. Эй! — крикнул он женщинам. — Хватит, идите в дом.
— Подождите! — вскричал Ян. — Костер! Эта фамилия вам ничего не говорит?
Мгновение художник колебался.
— Господи! — воскликнул он, ударяя себя по лбу.
— В чем дело? — удивилась Маргарет.
— Костер! Лоренс Костер! Это он приютил Петруса. Лишь бы с ним ничего не случилось. — Не ожидая возражений, он заявил: — Я отправляюсь на улицу Сен-Донатьен.
— Но это же на другом конце города! — попыталась протестовать Маргарет.
— Не имеет значения. Я найду лодку, меня туда доставят.
— Я иду с вами! — решительно бросил Ян.
Прежде чем художник успел возразить, он уже пристроился за ним, и они быстрым шагом двинулись в сторону канала.
* * *
Языки пламени с силой вырывались из окон, затем облизывали дымящийся фасад, спорадическим светом освещая темнеющее небо.
Несмотря на множество бочек воды, выплеснутой пожарными, огонь побеждал. С трудом переводя дух, Ван Эйк рьяно взялся за дело, но силы были уже не те. Пару раз он пытался привлечь внимание офицера-распорядителя.
— Где жильцы? Где они?
— Отойдите! — рявкнул офицер.
— Я Ван Эйк! Мой друг жил здесь.
Услышав имя художника, тот немного смягчился:
— Сожалею, меестер. Ничего не могу вам ответить. Мы еще никого не нашли.
— Возможно ли это? Их было по меньшей мере двое.
Офицер нетерпеливо отодвинулся.
— Меестер, вы соображаете?! Надо быстрее тушить! Знаете, что произойдет, если мы не справимся с пожаром?
Художник смирился:
— Я понимаю…
Отойдя от офицера, он взял Яна за руку и пошел, всматриваясь в лица зевак, проглядывавшие сквозь завесу дыма. Слышались замечания:
— Огонь быстро распространился. Костер жил в окружении бумаг…
— Свеча была плохо вставлена… или древесный уголь сильно вспыхнул в камине…
— Когда я говорил вам, что бургомистр правильно настаивал на замене деревянных и соломенных крыш черепичными…
— Вот он! — крикнул Ян, заметив Петруса, который неподвижно стоял на углу улицы, устремив взгляд на пылающий дом.
Ван Эйк бросился к нему:
— Петрус!
Молодой человек криво усмехнулся. На его закопченном лице видны были следы ожогов.
— Хвала Господу! Я ожидал худшего. Где Лоренс?
— Я все испробовал, чтобы его спасти. Балкой ему придавило ноги. Нужно было человек десять, чтобы при поднять ее. — Он повторил еле слышно: — Я все испробовал… пытался…
Ван Эйк кивнул:
— Пойдем. Я отведу тебя домой. За тобой нужен уход.
* * *
Утром следующего дня, когда оба мужчины обсуждали событие, происшедшее накануне, в дом на улице Нёв-Сен-Жилль пришел офицер-пожарный.
— Мэтр, извините, что не вовремя, но думаю, новость вас обрадует. Мы нашли Лоренса Костера. Он не очень пострадал.
— Да что вы говорите!
Пструс вскочил, уронив табурет, на котором сидел.
— Вы в этом уверены? — не поверил Ван Эйк.
— Да. Настоящее чудо. Нидерландца спасли три моих человека, которым удалось проникнуть в дом.
Ван Эйк обратился к Петрусу:
— Ты слышал? Это же чудесно! — И снова к офицеру: — Полагаю, он в тяжелом состоянии?
— Да. У него рана на голове, а тело обожжено в нескольких местах. Однако городской хирург не теряет надежды. Он выкарабкается.
— Куда вы его перевезли?
— В больницу Сен-Жан. — Офицер задал вопрос Петрусу: — Можете вы рассказать, что там у вас произошло?
— Ничего, увы, не знаю. Почти ничего. Я находился у Лоренса, когда вдруг начался пожар. Накануне мы проговорили допоздна, и я уснул в другой комнате. Проснулся от запаха дыма и через несколько секунд оказался в окружении огня. Я побежал в мастерскую. Лоренс без сознания лежал на полу. Дыма становилось все больше, я задыхался. У меня не было выбора. Я должен был бежать.
— Понятно… Главное — спаслись. Позвольте откланяться.
Мэтр выразил свою признательность офицеру и проводил его до выхода. Вернувшись, он застал Петруса сидящим на табурете, затылком он прислонился к стене, его лицо осунулось, было расстроенным.
— Эй, дружище! Ты что-то плохо воспринял весть о спасении друга.
Молодой человек вымученно улыбнулся:
— Слишком переволновался, наверное…
— Я понимаю. Смерть — не синекура, но умереть в аду… Сегодня вечером ты больше не будешь думать об этом. Я приготовил тебе сюрприз. Полагаю, тебе знакомы имена Рожье Ван дер Вейдена и Робера Кампена?
— Разумеется! Два мастера живописи. Самые великие! — И тут же поправился: — После вас, естественно.
— Хватит льстить… Они сейчас будут здесь. Об их прибытии меня предупредили вчера вечером.
Лицо Петруса просветлело.
— Я часто слышал об обоих. Мой отец был неистощим на похвалы, особенно в отношении Кампена. Но мне ни разу не выдался случай встретить их.
— Пройдет немного времени, и это произойдет. Они не опоздают.
— Рожье все еще исполняет в Брюсселе обязанности городского художника?
— Да. А Кампен является старшиной гильдии Сен-Люка, которая объединяет художников и золотых дел мастеров в Турне.
— Какой добрый ветер занес их в Брюгге? Может, они здесь по случаю ярмарки?
Ван Эйк пожал плечами:
— Этого я не знаю. Я только получил письмо, извещающее об их приезде.
* * *
Робер Кампен и Рожье Ван дер Вейден прибыли на улицу Нёв-Сен-Жилль вместе со звоном колокола, отбившего полдень. Дверь им открыл Ян, он же проводил их к Ван Эйку.
— Рожье! Робер! Какая радость! — Он внезапно остановился и показал мальчику на новоприбывших: — Ян, представляю тебе фламандских гениев! Однажды, когда ты состаришься, сможешь сказать своим детям: я видел их, я видел Вейдена и Кампена!
Он отступил на шаг.
— Позвольте полюбоваться вами. Ты, Рожье, ни капельки не изменился, все те же элегантность и внимание к деталям, что проглядывают на твоих картинах. — С видом знатока он пощупал рукава его верхней одежды. — Сшито во Франции, сразу видно.
— Куплено по дешевке у торговца в Турне. Но можешь успокоиться, другой вещи такого качества у меня нет. Я надел это в твою честь.
Ван Эйк указал на пурпурный камень, украшавший его головной убор:
— Ну конечно! Рубин! Вижу, ты преуспеваешь в Брюс селе!
Грех жаловаться.
— Еще бы. Только одному художнику из десяти благоволит удача. Храни Господь наших меценатов! — Повернувшись к Роберу, он продолжил: — Ну а у тебя, как всегда, животик, но ни одного седого волоска. Мне кажется, мы с тобой расстались только вчера.
— Льстец! Мне уже за шестьдесят. Не доверяй внешности, я седею изнутри.
Вспомнив о присутствии Петруса, Ван Эйк воскликнул:
— Собрат Петрус Кристус! Он пока молод, но, поверьте, от него многого можно ждать.
Явно смущенный Петрус поздоровался с обоими мужчинами, а Ван Эйк крикнул в сторону:
— Маргарет! Иди-ка посмотри, кто к нам пришел! — Яну он приказал: — А теперь оставь нас. Продолжай работать над автопортретом, который еще не закончен.
Мальчик исчез, а в дверях появилась Маргарет.
— Какое счастье снова увидеть вас! — И сразу же спросила Кампена: — Как поживает дама Изабель?
— Хорошо. Только скучно ей без ребенка.
— Охотно верю. Но между нами, разве не предпочли вы бурную жизнь?
На лице турнейца появилось удивленное выражение.
— Не вижу, чем политика могла бы помешать мне быть внимательным отцом.
— Э, нет, — произнес Ван Эйк, — тебе не хватает самооценки. Трудно представить, что стало бы с твоим потомством после осуждения, которому ты подвергся за участие в мятеже против засилья аристократов. Бегство в Прованс… запрещение участвовать в общественной деятельности, изгнание на год из Турне…
— Насчет последнего ты ошибаешься. Я отделался штрафом.
Ван Эйк не очень убедительно согласился. Он знал, что не только политические злоключения отражались на жизни его друга. Последнее осуждение явилось результатом внебрачной связи с молодой француженкой Лоранс Полет.
— А вы, Рожье, — поинтересовалась Маргарет, — вы все еще живете среди «kiekenfretters» — «пожирателей цыплят»?
— Да, в Брюсселе. Уже пять лет. Но я серьезно подумываю перебраться в Италию. В Рим скорее всего.
— Бог мой! По какой причине?
— Потому что мне уже стукнуло сорок и пришло время повидать мир.
— Он прав, — одобрил Ван Эйк. — Короткие путешествия не приносят вдохновения. А в Риме делаются чудесные вещи. Во время последней поездки я встретил…
— Прости, — прервала его Маргарет. — Вы, разумеется, отужинаете с нами?
Они согласились.
— Мы даже злоупотребим вашим гостеприимством, уточнил Кампен. — Прежде чем прийти к вам, мы обегали все гостиницы и постоялые дворы и нигде не нашли ни одной свободной комнаты.
— Неудивительно. Сегодня начало ярмарки, и Брюгге захвачен торгашами, прибывшими со всей Европы. Но не беспокойтесь, мы выйдем из положения… Сейчас я вас покину: служанка ждет моих распоряжений.
Едва Маргарет вышла, Ван Эйк продолжил:
— Итак, я говорил, что встретил там весьма интересных художников. Они, конечно, еще не овладели искусством искусств, как мы. Но их успехи в работе с темперой достойны похвалы.
Странно, но восхищение художника не вызвало ответного восторга. Оба мужчины только слушали. Было заметно, что их мысли далеко отсюда. Мэтр подумал, что, вероятно, сказывается усталость от поездки, а возможно, такое демонстративное равнодушие вызвано тайным чувством соперничества, дремавшим в каждом фламандском художнике и просыпавшимся, когда при нем говорили о художниках с юга; впрочем, чувство это было взаимным. И все же перед ним сидели два великих художника. У Робера Кампена была большая мастерская, из которой вышли художники неоспоримых качеств; среди них… Рожье. Известность Кампена еще только росла, и хотя сегодня он переживал не лучшее время своей жизни, его слава среди молодых художников не уменьшалась. Что касается Рожье, то, несмотря на молодость, он был уже знаменит, богат и осыпан милостями больше, чем Кампен.
Пребывая в неведении, Ван Эйк предпочел сменить тему:
— Скажи-ка, Рожье, правду говорят, что твой старший сын стал монахом картезианского ордена в Герине?
— Да. Он сделал то, что должен был сделать я в молодые годы.
— Фландрия лишилась бы великого художника, и мы никогда бы не любовались твоим величественным «Благовещением».
Ван Эйк чуть не отпустил шутливое замечание по поводу двух деталей этого произведения, полностью «заимствованных», по его мнению, с написанной им самим картины четы Арнольфини, — в частности, пурпурный цвет кровати и чеканка на паникадиле, — но удержался, предвидя реакцию, которую вызовет такое замечание.
— Долго ли собираетесь пробыть в Брюгге? Ярмарка…
Он не закончил фразы. Рожье Ван дер Вейден быстро встал и подошел к окну, будто чего-то остерегаясь. Его движение только утвердило Ван Эйка в его опасениях.
— Что случилось? — Он повернулся к Кампену: — Вы здесь не случайно, не так ли? Не ради удовольствия?
Турнеец заморгал, словно его выдернули из сна:
— Ты не ошибаешься. Происходит нечто серьезное. Ты, очевидно, в курсе событий, потрясающих Фландрию вот уже несколько месяцев.
— Ты имеешь в виду смерть наших собратьев?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27