С некоторых пор мы знаем, что Земля круглая. Однако горизонт кажется нам прямой нитью, протянутой под небом. Вам понятно? — Он увлеченно повторил: — Противоречия — всего лишь видимость. Если бы у нас хватило мудрости немного отступить, конфликты виделись бы нам под другим углом, и люди положили бы конец своим бесплодным делениям. Этот простой рисунок позволяет думать, что Бог существует вопреки всем контрастам, из которых образована Вселенная, и все констатирования этого, заведомо противоречивые, сводятся к пылинке и способны прийти в гармонию, как только мы начнем мерить их не локтем, а бесконечностью.
Лоренцо весело улыбнулся:
— Цитирую ваши слова: есть ли логика в этом мире?
Он поднялся и дружески хлопнул по плечу своего собеседника.
— Позвольте удалиться. У меня свидание с нашим князем Козимо. Несмотря на все хладнокровие, мною демонстрируемое, внутри у меня сидит страх.
— Что вы хотите от Медичи?
— Защиты. Я только что спокойно завершил работу над дверью баптистерия. Теперь меня можно убивать?
— Я понимаю вас, друг мой. Храни вас Бог.
Оставшись один, священник покружил по комнате, прежде чем вернуться к своему рабочему столу.
Он смотрел на круги, размышляя над своими словами. Действительно, видение мира не ограничивалось востоком и западом. Николас осознавал обширность земных просторов и разнообразие населявших их народов, и ему нравилось мечтать об объединении несогласных сторон, о постоянно обновляемом обмене, который порвал бы с этими латинскими мыслителями, упрямо пытающимися сделать свой собственный мирок из мира, к которому они принадлежат. И все-таки отца Николаса — его настоящее имя Николас Кребе — невозможно было подозревать в принадлежности к какому-либо левантийскому кругу, его, родившегося сорок лет назад в Кузе, маленьком спокойном городке на берегу Мозеля, между Тревом и Кобленком.
Когда он в который раз думал о своем прошлом, то считал, что фортуна улыбнулась ему. Ему не было и шестнадцати, а он уже поступил в Падуйский университет, чтобы изучать право. Но Падуя дала ему нечто большее, чем докторскую степень. Именно там Николас окунулся в атмосферу, проникнутую эллинизмом. Там же зародилась и его дружба с Бенци, ознакомившего его с достижениями медицины той эпохи; там же флорентийский астроном Тосканелли приобщил его к математике и наблюдению за звездами. Приобщение это породило в Николасе волнующие гипотезы. Вынужденный всматриваться в небо, он проникся уверенностью — пока еще бездоказательной, — что Вселенная находится в постоянном движении и Земля не является ее центром. Если когда-нибудь он сможет это доказать, то, по всей видимости, совершит революцию. Разве не утверждала Церковь, что Земля была ядром, вокруг которого вращаются Солнце и другие небесные светила? Не об этом ли писал Птолемей в своем «Альмагесте»? И не был ли «Альмагест» трактатом, на который ссылались более тысячи лет, никогда не подвергая сомнению его положения?
Мурашки пробежали по спине. Николас прогнал от себя апокалиптическое видение, которое могло бы откровением вырваться из уст священника. Взяв перо, он написал: «Я есть, потому что ты смотришь на меня. Перестав смотреть на кого-то, ты тем самым убиваешь его, лишаешь права на жизнь». Николас уже пытался выразить свои теории в одной из первых работ, «Католическая согласованность», но мог бы пойти еще дальше.
Вспомнился Лоренцо Гиберти. Флорентинец был прав: за каждым худом скрывается добро. Без смуты на этом соборе, без чумы, поразившей Ферраре, никогда обоим мужчинам не представился бы случай стать друзьями. Едва приехав во Флоренцию, Николас поспешил в баптистерий, чтобы повидать художника, семнадцать лет работавшего над «Вратами в рай», заслугами которого хвасталась вся Тоскана. Он не был разочарован. Открыв для себя великолепие, излучаемое бронзовыми панно восточной двери, Николас подумал, что сам Бог, безо всякого сомнения, водил рукой этого золотых дел мастера. Кто попытался убить художника, наделенного таким даром? На это способен только человек, выживший из ума.
Он опять обмакнул перо в чернильницу, но сделал это слишком уж поспешно. Чернильница опрокинулась, и чернила бесформенной лужицей растеклись по столу. Священник постарался побыстрее убрать со стола свои пергаменты. Под одним из листков он увидел записку, написанную быстрым, некрасивым почерком:
«Отступись! Сожги свою писанину, оскорбляющую Святую Церковь, и на коленях моли Господа нашего о прощении. Иначе ты умрешь…»
Брюгге
Трезвонили колокола на старой колокольне. Наступил час, когда ткачи, сукновалы, суконщики, все ремесленники собирались разойтись по домам.
Ван Эйк с облегчением вздохнул. Наконец-то тишина предъявит свои права этому городу, в котором уши ежедневно страдали от звонкого, надоедливого жужжания пил, шороха неиссякаемого зерна, сыпавшегося в бункера, лая бродячих собак, удирающих от дубинок отлавливателей (собаки с ошейниками принадлежали дворянам, и никто не осмеливался их трогать), пронзительных криков чаек, взвизгивания точильных кругов, ритмичного постукивания ткацких станков, цокота деревянных сабо на мощеных улицах, грохота телег ломовиков. Мэтр иногда жалел, что купил дом в центре Брюгге. Запоздалое сожаление…
Несколько комочков веронской глины медленно перекатывались между его пальцами. Контакт с ними, теплыми, почти чувственными, пробудил в нем воспоминания: холмы, окаймленные обширной долиной, река Адиж, сверкающая на солнце, и посередине — Верона, город розового мрамора. Три года уже прошло. Герцог спешно послал его к Альфонсу V Арагонскому, который в то время находился в Венеции. Сделав остановку в Вероне, Ван Эйк познакомился с Антонио Пизанелло. И хотя писали они в различной манере, завязалась тесная дружба между фламандцем и пизанцем. Проникнувшись доверием, Пизанелло привел его в церковь Святой Анастасии и показал свою последнюю фреску. «Святой Георгий и княжна» была истинным шедевром! Мужчина и женщина, неподвижные, застывшие в трогательном прощании; волнующую разлуку бесконечно продлевал странный пустынный город, тревожный, беспокоящий переливающимися красками. Солдаты с оружием, животные, висящие на виселицах, и эти две фигуры, как посторонние, отрешенные от разыгравшейся трагедии. Смерть, боль, лишения, безумие. Вечные спутники художника. Нельзя безнаказанно приблизиться к Богу, не заплатив дань. Ведь платят же пошлину за проход через шлюзы.
Ван Эйк почти неохотно ссыпал комочки в стаканчик и сделал несколько шагов к окну, выходившему в сад. С неба спускался туман. Уже не различить было любимую глину художника. Свет приобрел печальный палевый оттенок, лишенный жизни. А ведь нужно еще наложить последний мазок на полотно, заказанное Николасом Ролином. Человек этот принадлежал к самым влиятельным людям Бургундского графства, более того, он был тайным советником, главным помощником герцога. «Ладно, — подумал Ван Эйк, — немножко нервов, смелости, к чертям собачьим освещение!»
Он двинулся к мольберту, но тут же остановился как вкопанный и нахмурился. Прижался носом к стеклу. Странно… Ему показалось, что вдоль каменной стены, отделявшей его дом от соседнего, кралась фигура. В этом он мог поклясться; вот разве что почудилось… Надо бы выяснить… Мэтр выбежал на улицу, всмотрелся в туман. Ничего. Прошел до края палисадника. Никого. Что это, игра теней? Пожав плечами, Ван Эйк вернулся в мастерскую. Уже на пороге им овладело новое беспокойство. Он бросил взгляд в сторону «собора» и облегченно вздохнул: дверь была заперта, все казалось нормальным. Приободрившись, мэтр взял кисть из волоса куницы, обмакнул в чашечку. Он колебался, рука ждала. Затем восхитительно точными движениями стал накладывать отблески на коричневую парчу длинного широкого плаща Николаса Ролина.
ГЛАВА 4
Дойдя до «Журавля» на рыночной площади, Ян замедлил шаг, чтобы успеть полюбоваться необычным сооружением. Его всегда приводила в изумление эта внушительная деревянная конструкция. Свисающие с неба тросы, равномерно раскачиваемые ветром, вызывали желание отойти подальше. Осторожность не мешает… Вдоль скоса круто наклоненной крыши выделялись десятки выстроившихся в ряд изображений голенастых птиц, которые и дали название этому подъемному механизму.
Внимание Яна переключилось на два огромных полых колеса с зубцами, расположенных слева и справа от основания. Сейчас они были неподвижны. Но с прибытием первой галеры, по сигналу ответственного, начнут вращаться, приводимые в движение людьми, находящимися внутри. Они часами будут шагать на месте, заточенные в деревянную окружность, тогда как над их головами пеньковые тросы опустятся на палубу судна, чтобы освободить его от груза.
«Журавль» был символом Брюгге, таким же как и шлюзы в Дамме. Не было подобного ему ни в самой Фландрии, ни в других странах. Вокруг царило возбуждение, необычное в это время года. Люди деловито суетились, сталкивались, торговцы расставляли свои лотки, менялы — столы. Приукрашивались таверны, готовясь к встрече с великим событием — открытием ярмарки. В виде исключения она должна была начаться в этом году на два месяца позже.
Ян постоял в нерешительности, не зная, куда направиться. Сигнальный колокол объявит о наступлении комендантского часа не раньше чем через два часа. Возвращаться в дом на улице Нёв-Сен-Жилль ему совсем не хотелось. Ван Эйк, должно быть, углубился в полотно Ролина, так что общаться можно будет только с Филиппом, Петером или Маргарет. Мачеха, считая Яна бездельником, наверняка воспользуется случаем, чтобы подкинуть ему нудную работенку. На это она мастерица. Нет. Ему совсем не хотелось возвращаться так рано. В душе все еще оставался неприятный осадок, терзавший его с самого утра.
Вокруг него деревянные фасады и окна обменивались тем же возбуждением, которое уже стихало, собираясь утонуть в водах Рея. Неожиданно Ян решился. Он поднялся на площадь Бург, прошел ее, проследовал набережной Розер, углубился в лабиринт улочек и, взлохмаченный от быстрой ходьбы, очутился перед Ватерхалле. Возведенное над Реем, это здание служило прибежищем городских моряков. Именно здесь с галер сгружали товары, перенесенные с тяжелых судов, задержанных сильным течением в верховье реки и остановившихся во внешней гавани. Здесь же, соприкасаясь планширами, они загружались сукнами из Ипра или Поперинге, скульптурным камнем из карьеров Турне и тысячью других вещей.
Давно уже, наблюдая за их маневрами, Ян заучил название каждого судна, их водоизмещение и даже некоторые типы судов: лозебойг, скарпуаз, зегбот, скута… Несмотря на разницу в размерах, количестве весел или рулевого управления, все они могли доходить до центра Брюгге, до рыночной площади — туда, куда не пробилась бы ни одна тяжелая галера. У Ватерхалле стояли и прогулочные лодки, на которых можно было проплыть по всему Рею или до устья Цвина. Ян заметил одну из лодок, готовую отчалить от набережной. Он спрыгнул в нее и чуть не угодил в воду. Матрос выругался и заставил его сесть на скамейку.
Было тепло и безветренно. Излучины Рея слегка рябились маленькими волнами от плывущих навстречу или обгоняющих яликов. Миновали церковь Сен-Вальбурге и здание канцелярии суда. Вскоре показался шпиль колокольни Святого Спасителя, строгие очертания монастыря бегинок, нависшего над озером Амур, и большое устройство, служащее для распределения питьевой воды по городским колодцам. Доплыли до шлюза. Как только двойные ворота шлюзовой камеры закрылись, из семи затворов с клокотанием и лопающимися пузырьками пены стала поступать вода. Покачиваясь на волнах, лодка незаметно поднялась поближе к небу. С одной стороны возвышалась каланча, с другой — высокие башни Термуйдена, Оостеркерке и Лиссевеге, словно маяки, выстроившиеся в одну линию вдоль побережья. Пройдя шлюз, вошли в Лив, канал, ведущий в Слейс.
Слейс был прекрасной мечтой…
В окрестностях порта волны дюн отбрасывали на поверхность моря пастельные тени. Вдали, за устьем, вибрировало открытое море, линия горизонта казалась растянутой до бесконечности невидимыми пальцами. Ян чувствовал, что по-настоящему он живет только здесь, где насыщалось жизнью его тело. Оно впитывало в себя все — от солоноватых запахов моря до ласковых прикосновений водяной пыли, от хлопанья парусов до междометий матросов, от глухого стука корпусов о предохранительные брусы до ностальгического плеска волн. От всего этого он ожидал чуда. Ян упал на край деревянного понтона и, болтая ногами, вволю упивался окружавшей его жизнью.
Однажды один моряк произнес фразу, навсегда отпечатавшуюся в его памяти: «У кораблей, как и у людей, есть своя история…»
У этого кога, с носом в форме ложки и квадратным парусом, привязанным к длинной бом-рее, история была уж точно. Из какой части света прибыл он? Вероятно, с островов Фриза, если только не из Балтийского моря. Верно одно: он был последним из почти исчезнувшего семейства таких судов, так как коги все реже и реже появлялись в Слейсе. Одним словом, они отличались от остальных своими корпусами со стыками внакрой, они гордо выставляли напоказ печать порта приписки: Ярмут, Дувр, Гастингс, Ла-Рошель, демонстрируя крепкую, молодцеватую корму в форме башенки.
С тех пор как Ян начал ходить в порт, он научился с первого взгляда угадывать происхождение судна. Основным отличительным признаком являлись ванты: если они были снабжены блоками и длинными талями — значит, это латинское судно; если на них были выбленки, то судно прибыло с севера. Среди других открытий Яну особенно запомнилось одно, сообщенное ему однажды португальским моряком, касающееся удивительного изобретения, называемого «магнитным камнем», который всегда поворачивался к северу. Имея его, суда уже не могли заблудиться, в тумане или темной ночью. Им чаще всего пользовались моряки Средиземноморья, реже — моряки северных морей: небольшая глубина акватории позволяла им ходить по лоту.
Ян окинул взглядом причалы, потом снова посмотрел на корабли. Не может быть, чтобы этот мирок когда-нибудь исчез! Вместе с ним умрет Слейс — и Брюгге тоже. Старые моряки, умеющие читать по пене, знали это. Они знали об ужасной язве, день за днем, неделя за неделей разъедающей устье: песчаные наносы. По последним слухам, власти намеревались прорыть канал к Бланкенбергу. Но осуществится ли когда-нибудь этот проект? Несмотря на непрекращающуюся очистку речного дна, некоторые лоцманы очень неохотно соглашались проводить суда в Цвин, а другие предсказывали, что если занос русел песком продолжится, придется подвозить товары к городу на тендерах с мелкой осадкой, а может быть, и на телегах! Чем станет Брюгге без моря? Ян представил порт, занесенный песком, и кладбище галер, навечно увязнувших в песке. Конец света.
Но пока Брюгге и Слейс еще жили. Только сейчас в порту тихо подремывало больше тридцати судов. Маловато, конечно. Бывало, Ян насчитывал их свыше четырехсот. И это только после одного прилива! Но самым радостным событием было прибытие в порт венецианских галер. Как правило, они приходили в начале сентября.
Они возвращаются… По всему побережью стоит колокольный перезвон. На горизонте возникают галеры. Маленькие точки, затерянные в море, растут, становятся уверенными в себе кораблями. Вот они! До них еще несколько кабельтовых, но уже ясно различаются люди, суетящиеся на палубах, изображение льва святого Марка, золотом вышитое на флагах. Флагманский корабль гордо возглавляет флотилию, направляющуюся к Слейсу, трепетно и напряженно ждущему ее, словно женщину. Сколько их? Десять? Пятнадцать? Впрочем, какая разница, поскольку все знают, что содержимое трюмов утолит их мечту на весь год.
Совершив длительное путешествие вдоль берегов Испании, Португалии, Западной Европы, они засыплют город золотом и серебром, зальют кипрскими винами, осыплют сушеными фруктами, покроют финикийскими тканями, венгерской пушниной, хлопком-сырцом и тканями из него, воском, гуммиарабиком, наполнят город волшебными ароматами, щелком и венецианским стеклом, медом из Нарбонна и винами из Гаскони. Пройдут осень и зима, флотилия терпеливо будет ждать благоприятного времени года. И в одно прекрасное утро снимется с якоря, держа курс на Серениссиму. Через год она вернется. Наверняка. А точнее — месяца через два…
Вдруг встрепенувшись, Ян вскочил. Черт побери! Он совсем позабыл зайти к сьеру Корнелису за пигментными красителями, заказанными Ван Эйком. Он бросился к пристани, моля святого Бавона послать ему барку, отплывающую в Брюгге.
* * *
В час, когда мальчик пробегал по улице Слепого осла, заходящее солнце уже огибало шпиль колокольни, клочки тумана кое-где плавали над скользкой мостовой. Стараясь защититься от невидимой угрозы, Ян покрепче прижал к груди ящичек, взятый у Корнелиса, и прибавил шагу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Лоренцо весело улыбнулся:
— Цитирую ваши слова: есть ли логика в этом мире?
Он поднялся и дружески хлопнул по плечу своего собеседника.
— Позвольте удалиться. У меня свидание с нашим князем Козимо. Несмотря на все хладнокровие, мною демонстрируемое, внутри у меня сидит страх.
— Что вы хотите от Медичи?
— Защиты. Я только что спокойно завершил работу над дверью баптистерия. Теперь меня можно убивать?
— Я понимаю вас, друг мой. Храни вас Бог.
Оставшись один, священник покружил по комнате, прежде чем вернуться к своему рабочему столу.
Он смотрел на круги, размышляя над своими словами. Действительно, видение мира не ограничивалось востоком и западом. Николас осознавал обширность земных просторов и разнообразие населявших их народов, и ему нравилось мечтать об объединении несогласных сторон, о постоянно обновляемом обмене, который порвал бы с этими латинскими мыслителями, упрямо пытающимися сделать свой собственный мирок из мира, к которому они принадлежат. И все-таки отца Николаса — его настоящее имя Николас Кребе — невозможно было подозревать в принадлежности к какому-либо левантийскому кругу, его, родившегося сорок лет назад в Кузе, маленьком спокойном городке на берегу Мозеля, между Тревом и Кобленком.
Когда он в который раз думал о своем прошлом, то считал, что фортуна улыбнулась ему. Ему не было и шестнадцати, а он уже поступил в Падуйский университет, чтобы изучать право. Но Падуя дала ему нечто большее, чем докторскую степень. Именно там Николас окунулся в атмосферу, проникнутую эллинизмом. Там же зародилась и его дружба с Бенци, ознакомившего его с достижениями медицины той эпохи; там же флорентийский астроном Тосканелли приобщил его к математике и наблюдению за звездами. Приобщение это породило в Николасе волнующие гипотезы. Вынужденный всматриваться в небо, он проникся уверенностью — пока еще бездоказательной, — что Вселенная находится в постоянном движении и Земля не является ее центром. Если когда-нибудь он сможет это доказать, то, по всей видимости, совершит революцию. Разве не утверждала Церковь, что Земля была ядром, вокруг которого вращаются Солнце и другие небесные светила? Не об этом ли писал Птолемей в своем «Альмагесте»? И не был ли «Альмагест» трактатом, на который ссылались более тысячи лет, никогда не подвергая сомнению его положения?
Мурашки пробежали по спине. Николас прогнал от себя апокалиптическое видение, которое могло бы откровением вырваться из уст священника. Взяв перо, он написал: «Я есть, потому что ты смотришь на меня. Перестав смотреть на кого-то, ты тем самым убиваешь его, лишаешь права на жизнь». Николас уже пытался выразить свои теории в одной из первых работ, «Католическая согласованность», но мог бы пойти еще дальше.
Вспомнился Лоренцо Гиберти. Флорентинец был прав: за каждым худом скрывается добро. Без смуты на этом соборе, без чумы, поразившей Ферраре, никогда обоим мужчинам не представился бы случай стать друзьями. Едва приехав во Флоренцию, Николас поспешил в баптистерий, чтобы повидать художника, семнадцать лет работавшего над «Вратами в рай», заслугами которого хвасталась вся Тоскана. Он не был разочарован. Открыв для себя великолепие, излучаемое бронзовыми панно восточной двери, Николас подумал, что сам Бог, безо всякого сомнения, водил рукой этого золотых дел мастера. Кто попытался убить художника, наделенного таким даром? На это способен только человек, выживший из ума.
Он опять обмакнул перо в чернильницу, но сделал это слишком уж поспешно. Чернильница опрокинулась, и чернила бесформенной лужицей растеклись по столу. Священник постарался побыстрее убрать со стола свои пергаменты. Под одним из листков он увидел записку, написанную быстрым, некрасивым почерком:
«Отступись! Сожги свою писанину, оскорбляющую Святую Церковь, и на коленях моли Господа нашего о прощении. Иначе ты умрешь…»
Брюгге
Трезвонили колокола на старой колокольне. Наступил час, когда ткачи, сукновалы, суконщики, все ремесленники собирались разойтись по домам.
Ван Эйк с облегчением вздохнул. Наконец-то тишина предъявит свои права этому городу, в котором уши ежедневно страдали от звонкого, надоедливого жужжания пил, шороха неиссякаемого зерна, сыпавшегося в бункера, лая бродячих собак, удирающих от дубинок отлавливателей (собаки с ошейниками принадлежали дворянам, и никто не осмеливался их трогать), пронзительных криков чаек, взвизгивания точильных кругов, ритмичного постукивания ткацких станков, цокота деревянных сабо на мощеных улицах, грохота телег ломовиков. Мэтр иногда жалел, что купил дом в центре Брюгге. Запоздалое сожаление…
Несколько комочков веронской глины медленно перекатывались между его пальцами. Контакт с ними, теплыми, почти чувственными, пробудил в нем воспоминания: холмы, окаймленные обширной долиной, река Адиж, сверкающая на солнце, и посередине — Верона, город розового мрамора. Три года уже прошло. Герцог спешно послал его к Альфонсу V Арагонскому, который в то время находился в Венеции. Сделав остановку в Вероне, Ван Эйк познакомился с Антонио Пизанелло. И хотя писали они в различной манере, завязалась тесная дружба между фламандцем и пизанцем. Проникнувшись доверием, Пизанелло привел его в церковь Святой Анастасии и показал свою последнюю фреску. «Святой Георгий и княжна» была истинным шедевром! Мужчина и женщина, неподвижные, застывшие в трогательном прощании; волнующую разлуку бесконечно продлевал странный пустынный город, тревожный, беспокоящий переливающимися красками. Солдаты с оружием, животные, висящие на виселицах, и эти две фигуры, как посторонние, отрешенные от разыгравшейся трагедии. Смерть, боль, лишения, безумие. Вечные спутники художника. Нельзя безнаказанно приблизиться к Богу, не заплатив дань. Ведь платят же пошлину за проход через шлюзы.
Ван Эйк почти неохотно ссыпал комочки в стаканчик и сделал несколько шагов к окну, выходившему в сад. С неба спускался туман. Уже не различить было любимую глину художника. Свет приобрел печальный палевый оттенок, лишенный жизни. А ведь нужно еще наложить последний мазок на полотно, заказанное Николасом Ролином. Человек этот принадлежал к самым влиятельным людям Бургундского графства, более того, он был тайным советником, главным помощником герцога. «Ладно, — подумал Ван Эйк, — немножко нервов, смелости, к чертям собачьим освещение!»
Он двинулся к мольберту, но тут же остановился как вкопанный и нахмурился. Прижался носом к стеклу. Странно… Ему показалось, что вдоль каменной стены, отделявшей его дом от соседнего, кралась фигура. В этом он мог поклясться; вот разве что почудилось… Надо бы выяснить… Мэтр выбежал на улицу, всмотрелся в туман. Ничего. Прошел до края палисадника. Никого. Что это, игра теней? Пожав плечами, Ван Эйк вернулся в мастерскую. Уже на пороге им овладело новое беспокойство. Он бросил взгляд в сторону «собора» и облегченно вздохнул: дверь была заперта, все казалось нормальным. Приободрившись, мэтр взял кисть из волоса куницы, обмакнул в чашечку. Он колебался, рука ждала. Затем восхитительно точными движениями стал накладывать отблески на коричневую парчу длинного широкого плаща Николаса Ролина.
ГЛАВА 4
Дойдя до «Журавля» на рыночной площади, Ян замедлил шаг, чтобы успеть полюбоваться необычным сооружением. Его всегда приводила в изумление эта внушительная деревянная конструкция. Свисающие с неба тросы, равномерно раскачиваемые ветром, вызывали желание отойти подальше. Осторожность не мешает… Вдоль скоса круто наклоненной крыши выделялись десятки выстроившихся в ряд изображений голенастых птиц, которые и дали название этому подъемному механизму.
Внимание Яна переключилось на два огромных полых колеса с зубцами, расположенных слева и справа от основания. Сейчас они были неподвижны. Но с прибытием первой галеры, по сигналу ответственного, начнут вращаться, приводимые в движение людьми, находящимися внутри. Они часами будут шагать на месте, заточенные в деревянную окружность, тогда как над их головами пеньковые тросы опустятся на палубу судна, чтобы освободить его от груза.
«Журавль» был символом Брюгге, таким же как и шлюзы в Дамме. Не было подобного ему ни в самой Фландрии, ни в других странах. Вокруг царило возбуждение, необычное в это время года. Люди деловито суетились, сталкивались, торговцы расставляли свои лотки, менялы — столы. Приукрашивались таверны, готовясь к встрече с великим событием — открытием ярмарки. В виде исключения она должна была начаться в этом году на два месяца позже.
Ян постоял в нерешительности, не зная, куда направиться. Сигнальный колокол объявит о наступлении комендантского часа не раньше чем через два часа. Возвращаться в дом на улице Нёв-Сен-Жилль ему совсем не хотелось. Ван Эйк, должно быть, углубился в полотно Ролина, так что общаться можно будет только с Филиппом, Петером или Маргарет. Мачеха, считая Яна бездельником, наверняка воспользуется случаем, чтобы подкинуть ему нудную работенку. На это она мастерица. Нет. Ему совсем не хотелось возвращаться так рано. В душе все еще оставался неприятный осадок, терзавший его с самого утра.
Вокруг него деревянные фасады и окна обменивались тем же возбуждением, которое уже стихало, собираясь утонуть в водах Рея. Неожиданно Ян решился. Он поднялся на площадь Бург, прошел ее, проследовал набережной Розер, углубился в лабиринт улочек и, взлохмаченный от быстрой ходьбы, очутился перед Ватерхалле. Возведенное над Реем, это здание служило прибежищем городских моряков. Именно здесь с галер сгружали товары, перенесенные с тяжелых судов, задержанных сильным течением в верховье реки и остановившихся во внешней гавани. Здесь же, соприкасаясь планширами, они загружались сукнами из Ипра или Поперинге, скульптурным камнем из карьеров Турне и тысячью других вещей.
Давно уже, наблюдая за их маневрами, Ян заучил название каждого судна, их водоизмещение и даже некоторые типы судов: лозебойг, скарпуаз, зегбот, скута… Несмотря на разницу в размерах, количестве весел или рулевого управления, все они могли доходить до центра Брюгге, до рыночной площади — туда, куда не пробилась бы ни одна тяжелая галера. У Ватерхалле стояли и прогулочные лодки, на которых можно было проплыть по всему Рею или до устья Цвина. Ян заметил одну из лодок, готовую отчалить от набережной. Он спрыгнул в нее и чуть не угодил в воду. Матрос выругался и заставил его сесть на скамейку.
Было тепло и безветренно. Излучины Рея слегка рябились маленькими волнами от плывущих навстречу или обгоняющих яликов. Миновали церковь Сен-Вальбурге и здание канцелярии суда. Вскоре показался шпиль колокольни Святого Спасителя, строгие очертания монастыря бегинок, нависшего над озером Амур, и большое устройство, служащее для распределения питьевой воды по городским колодцам. Доплыли до шлюза. Как только двойные ворота шлюзовой камеры закрылись, из семи затворов с клокотанием и лопающимися пузырьками пены стала поступать вода. Покачиваясь на волнах, лодка незаметно поднялась поближе к небу. С одной стороны возвышалась каланча, с другой — высокие башни Термуйдена, Оостеркерке и Лиссевеге, словно маяки, выстроившиеся в одну линию вдоль побережья. Пройдя шлюз, вошли в Лив, канал, ведущий в Слейс.
Слейс был прекрасной мечтой…
В окрестностях порта волны дюн отбрасывали на поверхность моря пастельные тени. Вдали, за устьем, вибрировало открытое море, линия горизонта казалась растянутой до бесконечности невидимыми пальцами. Ян чувствовал, что по-настоящему он живет только здесь, где насыщалось жизнью его тело. Оно впитывало в себя все — от солоноватых запахов моря до ласковых прикосновений водяной пыли, от хлопанья парусов до междометий матросов, от глухого стука корпусов о предохранительные брусы до ностальгического плеска волн. От всего этого он ожидал чуда. Ян упал на край деревянного понтона и, болтая ногами, вволю упивался окружавшей его жизнью.
Однажды один моряк произнес фразу, навсегда отпечатавшуюся в его памяти: «У кораблей, как и у людей, есть своя история…»
У этого кога, с носом в форме ложки и квадратным парусом, привязанным к длинной бом-рее, история была уж точно. Из какой части света прибыл он? Вероятно, с островов Фриза, если только не из Балтийского моря. Верно одно: он был последним из почти исчезнувшего семейства таких судов, так как коги все реже и реже появлялись в Слейсе. Одним словом, они отличались от остальных своими корпусами со стыками внакрой, они гордо выставляли напоказ печать порта приписки: Ярмут, Дувр, Гастингс, Ла-Рошель, демонстрируя крепкую, молодцеватую корму в форме башенки.
С тех пор как Ян начал ходить в порт, он научился с первого взгляда угадывать происхождение судна. Основным отличительным признаком являлись ванты: если они были снабжены блоками и длинными талями — значит, это латинское судно; если на них были выбленки, то судно прибыло с севера. Среди других открытий Яну особенно запомнилось одно, сообщенное ему однажды португальским моряком, касающееся удивительного изобретения, называемого «магнитным камнем», который всегда поворачивался к северу. Имея его, суда уже не могли заблудиться, в тумане или темной ночью. Им чаще всего пользовались моряки Средиземноморья, реже — моряки северных морей: небольшая глубина акватории позволяла им ходить по лоту.
Ян окинул взглядом причалы, потом снова посмотрел на корабли. Не может быть, чтобы этот мирок когда-нибудь исчез! Вместе с ним умрет Слейс — и Брюгге тоже. Старые моряки, умеющие читать по пене, знали это. Они знали об ужасной язве, день за днем, неделя за неделей разъедающей устье: песчаные наносы. По последним слухам, власти намеревались прорыть канал к Бланкенбергу. Но осуществится ли когда-нибудь этот проект? Несмотря на непрекращающуюся очистку речного дна, некоторые лоцманы очень неохотно соглашались проводить суда в Цвин, а другие предсказывали, что если занос русел песком продолжится, придется подвозить товары к городу на тендерах с мелкой осадкой, а может быть, и на телегах! Чем станет Брюгге без моря? Ян представил порт, занесенный песком, и кладбище галер, навечно увязнувших в песке. Конец света.
Но пока Брюгге и Слейс еще жили. Только сейчас в порту тихо подремывало больше тридцати судов. Маловато, конечно. Бывало, Ян насчитывал их свыше четырехсот. И это только после одного прилива! Но самым радостным событием было прибытие в порт венецианских галер. Как правило, они приходили в начале сентября.
Они возвращаются… По всему побережью стоит колокольный перезвон. На горизонте возникают галеры. Маленькие точки, затерянные в море, растут, становятся уверенными в себе кораблями. Вот они! До них еще несколько кабельтовых, но уже ясно различаются люди, суетящиеся на палубах, изображение льва святого Марка, золотом вышитое на флагах. Флагманский корабль гордо возглавляет флотилию, направляющуюся к Слейсу, трепетно и напряженно ждущему ее, словно женщину. Сколько их? Десять? Пятнадцать? Впрочем, какая разница, поскольку все знают, что содержимое трюмов утолит их мечту на весь год.
Совершив длительное путешествие вдоль берегов Испании, Португалии, Западной Европы, они засыплют город золотом и серебром, зальют кипрскими винами, осыплют сушеными фруктами, покроют финикийскими тканями, венгерской пушниной, хлопком-сырцом и тканями из него, воском, гуммиарабиком, наполнят город волшебными ароматами, щелком и венецианским стеклом, медом из Нарбонна и винами из Гаскони. Пройдут осень и зима, флотилия терпеливо будет ждать благоприятного времени года. И в одно прекрасное утро снимется с якоря, держа курс на Серениссиму. Через год она вернется. Наверняка. А точнее — месяца через два…
Вдруг встрепенувшись, Ян вскочил. Черт побери! Он совсем позабыл зайти к сьеру Корнелису за пигментными красителями, заказанными Ван Эйком. Он бросился к пристани, моля святого Бавона послать ему барку, отплывающую в Брюгге.
* * *
В час, когда мальчик пробегал по улице Слепого осла, заходящее солнце уже огибало шпиль колокольни, клочки тумана кое-где плавали над скользкой мостовой. Стараясь защититься от невидимой угрозы, Ян покрепче прижал к груди ящичек, взятый у Корнелиса, и прибавил шагу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27