он неосознанно страшился наступающей темноты, ненадежного неба.
Когда Ян подбежал к арке, перекинутой между двумя низкими домами, ему показалось, что в одном из окон вызывающе вырисовывается человеческий силуэт. Ян вздрогнул, и в этот момент его нога наткнулась на что-то. Не удержавшись, он по инерции пролетел вперед и упал на брусчатку, сильно ударившись лбом и едва не потеряв сознание. Ругая себя и все на свете, Ян поднялся, подобрал свой драгоценный ящичек и оглянулся на предмет, о который споткнулся. Сначала он ничего не увидел; на улице уже было темно. Потом он различил ногу, торчащую из штанины из мягкой кожи.
Ян отодвинулся, поднимая взгляд от ноги к пояснице, от торса к лицу. От ужасного зрелища он отпрянул так резко, что чуть снова не упал.
Это было страшное лицо, испугавшееся своей смерти. Мука отражалась в искаженных чертах, но самыми ужасными были глаза. Глаза скелета. Пустота. Выколотые глаза со сгустками спекшейся крови так пристально уставились на Яна, что он почувствовал, как они проникают в душу.
Горло было разрезано от уха до уха. Труп прислонили спиной к стене, и его можно было принять за упившегося пьяницу; руки беспомощно свисали вдоль тела. Казалось, что это один из тюков, потерявшихся в тумане на набережной Слейса. К этой мрачной картине добавлялась одна деталь: рот мертвого мужчины был забит зеленоватым порошком, в котором Ян узнал веронскую глину.
Оцепенев, он не мог отвести глаз от этого зрелища, оно словно загипнотизировало его, повергло в состояние какого-то патологического гипноза. Ян впервые увидел мертвеца. Раньше он думал, что это нечто развлекающее, но мертвый человек наполнил его самыми худшими опасениями. То ли от гула колокола на колокольне, то ли от шарканья сабо, звуки которых приближались со стороны улицы Слепого осла, то ли от проливного дождя, в который превратился моросящий дождик, но Ян вдруг очнулся, нашел силы выпрямиться и помчался со всех ног подальше от мертвеца с выколотыми глазами.
Никогда он так быстро не пробегал расстояние, отделявшее его от улицы Нёв-Сен-Жилль. Оказавшись перед дверью, Ян что есть силы забарабанил в нее кулаками. После бесконечного ожидания дверь открылась. На пороге, уперев руки в бока, в подвязанном фартучке стояла Маргарет. Она смотрела на него со смесью удивления и укора. Ян не дал ей времени вымолвить ни слова, проскользнул мимо, пробежал через вестибюль и, задыхаясь, ворвался в мастерскую. Там он нашел Ван Эйка и Петруса Кристуса.
— Меестер Ван Эйк! Я видел его… мертвеца… с выколотыми глазами! Он…
Недоуменные складки появились на лбу художника.
— Что ты плетешь? Обычно от тебя никогда не слышишь оправданий. Ты хоть знаешь, который час?
— Клянусь, это правда! Я видел его, действительно видел!
Ван Эйк и Петрус настороженно посмотрели друг на друга. Художник взял из рук мальчика ящичек:
— Для начала спрячем это сокровище. А теперь отдышись и внятно объясни, в чем дело.
Ян возбужденно начал детально описывать свое приключение, стараясь ничего не упустить. Когда он закончил, выражение лица художника изменилось. Из несколько беззаботного оно стало серьезным.
— Решительно… он подходит все ближе… Антверпен, Турне, сегодня уже Брюгге.
Сообразив, что в мастерской стемнело, мэтр попросил:
— Петрус, да зажги же наконец свечи. Ничего не видно.
Молодой человек поспешил зажечь несколько свечей, стоявших в подсвечниках из желтой меди, и заметил:
— И на этот раз — человек из наших… собрат…
Ван Эйк возразил:
— Погоди, дружище! Даже если это и произошло, то ни о чем еще не говорит.
Его голос звучал спокойно, но чувствовалось, что мэтр очень напряжен. Он продолжил:
— Кто может толкнуть кого-то на убийство художников? Если только речь идет о художнике. Зачем?
Петрус, похоже, колебался:
— А… если ответ есть у вас?
— Какая ерунда!
— Мы говорили об этом вчера вечером. Две первые жертвы были вам знакомы. Возможна ли какая-либо связь между ними и вами?
— Разумеется, такая связь существует, и она называется живописью. Вот и все.
Петрус открыл рот, собираясь возразить, но Ван Эйк тут же продолжил:
— Впрочем, если в сознании убийцы установились другие связи, я могу из этого вывести только одно: следующая цель — я.
— Ну что вы… — замялся Петрус. — Это не…
— В любом случае бесполезно строить догадки о том, чего не знаешь. А также, как я заметил, ничто не доказывает, что третьей жертвой является кто-то из наших. — Более непринужденным тоном он проговорил: — Посмотрим-ка лучше, что Ян принес нам от Корнелиса, и не дай Бог, чтобы он что-нибудь разбил при падении.
Ван Эйк поставил ящичек на стол, осторожно открыл и вынул из него десяток многоцветных флакончиков, заткнутых пробковой корой. Взяв один, он протянул его к свету свечи. И тотчас пламя отразилось на стеклянной поверхности, оживив зернистый порядок красивой коричневой охры.
— Полюбуйся, Петрус, качеством этой обожженной сиеннской глины! Оно превосходно. Должен признать, что этот прохвост Корнелис не имеет себе равных в добывании самых лучших красителей.
Он схватил другой флакончик, заискрившийся голубой лазурью.
— Уверен, тебе неизвестно, откуда берется эта чудесная ляпис-лазурь. Она приходит с края света, из мест таких далеких, что туда нужно добираться годами. Бадасхан! По слухам, камень был привезен очень давно одним венецианским купцом по имени Марко Поло. Краска эта прилипает так прочно, что мне хочется думать, будто в ней заключены частицы вечности.
В наступившей тишине Ван Эйк вынул флаконы и поставил их в ряд перед собой: черный цвет, извлеченный из обугленного побега виноградной лозы, темно-красный кварц из Синопа, желтый из Неаполя, розовая глина, аурипигмент…
— Для простых смертных цвет — всего лишь цвет. Мы же, художники, знаем, что в каждом содержится закодированный язык и каждый имеет свою индивидуальность. Ограничить себя одной видимостью — значит, думать, что все шансы наших полотен являются побочными трех основных красок: синей, красной и желтой. Но мы видим, что комбинации, полученные с помощью двух основных красок, не идут ни в какое сравнение с натуральными красителями, щедро предоставляемыми нам природой.
Он умолк, осмысливая свои слова. Однако, судя по всему, ни Петрус, ни Ян по-настоящему и не слушали его. На лице мальчика еще читался страх, пережитый им недавно.
— Мои слова явно вам не по нраву, — заметил Ван Эйк.
— Вы ошибаетесь, — возразил Петрус. — Однако вот-вот начнется комендантский час. А дом Лоренса находится на другом конце города.
— Я понимаю… — Мэтр уложил красители в ящичек и продолжил: — Не задерживайся, уходи… Попасть в руки сержантов патруля — мало удовольствия…
Петрус спешно попрощался и ушел. Ван Эйк убрал последний флакон и пробормотал, словно размышляя вслух:
— Решительно, Брюгге сейчас — неподходящее место для жилья… — Затем он обратился к Яну: — Ты не забыл, что завтра на рассвете мы уезжаем в Гент? Надеюсь, дышится там легче…
ГЛАВА 5
Там были равнины, насыщенные водой, и большие лужи — грозные первопроходцы враждебного моря, изо дня в день старающиеся отомстить несдающимся польдерам. Ряды тополей, уставшие бороться с ветрами. Бесконечно монотонная дорога лентой стелилась к отчаянно плоскому горизонту. Вдобавок ко всему существовало опасение встретиться с выскочившими из укрытий грозными головорезами. Эти разбойники, возглавляемые знаменитым Родриге де Вилландрадо, не только сделали своей вотчиной Шарльё, ставшее их логовом, но вот уже год как обложили настоящим налогом большие города вроде Ньи или Оксонна. Говорили, что к ним примкнули и крестьяне. По новым слухам, герцог, запутавшийся в дипломатических интригах, сначала смотрел на их безобразия сквозь пальцы, но теперь решил бросить войска против этих нарушителей закона. Пока что дороги были безопасны только зимой. И не без причины: они были непроходимыми.
Так что Ян и Ван Эйк с большим облегчением увидели впереди серую верхушку прямоугольной дозорной башни, упирающуюся в низкое молочное небо.
Спрятавшись за фортификационными сооружениями, омываемыми спокойными водами реки Лис, город, казалось, дышал изобилием и безмятежностью, но за этой маской скрывался бунтарский, неукротимый дух. Сам герцог почувствовал это на собственной шкуре, когда потребовал переплавлять деньги, ходящие во Фландрии, с целью чеканить из них новые золотые и серебряные монеты, оставляя треть их в весовом исчислении в городской казне. Жители Гента отреагировали очень быстро: шумные процессии, штурм тюрьмы ткачами, убийство муниципальных служащих. Кончилось тем, что герцог был вынужден умерить свой аппетит и ссыпать в собственные сундуки только седьмую часть веса фламандских монет. Таким образом, жизнь Гента состояла из потрясений, возмущений, с короткими периодами спокойствия.
Церковь Сен-Жан приютилась между рынком и укрепленным замком не жившего в нем местного сеньора, прозванного коренными жителями Жераром-дьяволом, вероятно, из-за его багрового цвета кожи. Ван Эйк с кожаной котомкой на плече взошел по ступеням паперти и застыл перед порталом. Казалось, он не решался войти.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил Ян.
Художник поднес руку ко лбу; у него кружилась голова.
— Столько воспоминаний связано с этим местом. Все, что я пережил здесь, уже стерлось из памяти, но крепко засело только главное из моей жизни: Хуберт, мой брат. Не знаю, что останется от меня в истории живописи, но складывается впечатление: если что-либо и сохранится, то именно здесь, в церкви Сен-Жан.
Глубоко вздохнув, Ван Эйк вошел внутрь. Приблизившись к алтарю, он зажег все свободные свечи, сразу высветив великолепный интерьер.
— Смотри!
Двенадцать дубовых панно, двенадцать развернутых створок, поражающих прославленным великолепием.
Складки ткани, рельефно облегающие камень, волнующее кружево бронзовой чаши со святой водой — все дышало совершенством, на всем ощущалось божественное дыхание. Ни разу за свою короткую жизнь Ян не сталкивался с подобным собранием красот. Бог, рай, ад, которыми Кателина прожужжала ему уши, — все было здесь. Достаточно протянуть руку, чтобы потрогать все это.
— Это… что-то необычное… — заикаясь проговорил он.
Определение показалось ему слабым. Но какими словами он мог бы выразить свое восхищение?
— Подойди. Я открою тебе один из секретов этого запрестольного украшения. Взгляни внимательнее на эту створку. Видишь двух всадников?
Ян направил указательный палец на более молодого:
— Эти раздувшиеся ноздри, эти выдающиеся надбровные дуги… Да это же вы! Только потолще, чем на автопортрете, который вы написали несколько месяцев назад. Да, это точно вы!
— У тебя острый глаз. Правильно, с тех пор я немного похудел. Меня совсем замучили эти нескончаемые поездки с поручениями герцога.
— А этот, постарше, он кто?
— Мой брат Хуберт. Он был на двадцать лет старше меня. — Продолжая, мэтр провел указательным пальцем слева направо: — Эти запрестольные украшения являются квинтэссенцией всего, что содержится в наших Евангелиях. Внизу, в центре, в ореоле святого духа, из жертвенного агнца стекает кровь в чашу. Левые створки символизируют справедливость и праведность, створки справа — воздержание и умеренность. Ты можешь удостовериться, что задний план не имеет ничего общего с пустыней. На нем изображена средиземноморская растительность, вдохновившая меня во время пребывания на Иберийском полуострове. А там, сверху, в центральной части — Всевечный Отец. Божественную фигуру окружают святая Дева и святой Иоанн Креститель. Рядом — наши прародители во всей их наготе: Адам и Ева. Когда мы закончили работу, то с удивлением подсчитали, что изобразили более двухсот персонажей.
— Кто это мы? — удивился Ян.
— Брат и я.
Ван Эйк опустился на колени, развязал свою котомку и достал из нее кисть из волоса куницы, закрытую чашечку и флакон с венецианским терпентином. Перед удивленным Яном он принялся разбавлять серебристую краску, находившуюся в чашечке.
— Я боялся, что краситель высох. Слава Богу, этого не произошло.
Удовлетворенный смесью, он протянул кисть Яну.
— Держи. Будешь следовать моим указаниям.
Мальчик, похоже, не понял.
— Но я едва умею рисовать!
— Рисовать не придется. Садись на пол. Ты будешь писать текст под мою диктовку, здесь, внизу внешней поверхности створок.
Ян сделал, как велел мэтр.
— Pictor Hubertus e Eyck major… — медленно начал Ван Эйк.
Неуверенным почерком мальчик стал воспроизводить слова на деревянной поверхности. Он так опасался жирных накатов краски, что потратил бесконечно много времени на написание нескольких строчек.
— Готово, — объявил художник. — Теперь можешь встать.
С вспотевшим лбом Ян вполголоса запинаясь прочитал:
Pictor Hubertus e Eyck major quo nemo repertus incepit. Pondus quod Johannes arte secundus frater perfecit Jodocus Vijd prece fretus. Versus sexta mai vos collocat acta tueri. Ho это невероятно! — ошеломленный, вскричал он.
Он только что осознал смысл этих слов.
— Художник Хуберт Ван Эйк, лучше которого нет на свете, начал, а Ян, уступающий ему в искусстве, завершил труд, оплаченный ему Иодокусом Виждом. В шестой день мая вы приглашаетесь на осмотр сделанного.
— А ты не такой уж плохой латинист, как я думал.
— Кто этот Иодокус Вижд?
— Из городских властей. Староста церкви Сен-Жан. Это он заказывал и оплачивал роспись алтаря.
— Если я правильно понял, вы, как художник, считаете себя «ниже» брата?
— Он мой учитель. Наш общий учитель. Все, чему я научился, я научился у него. Без него я был бы ничем.
Ян показал на алтарь:
— Ничем?
— Большая часть этих створок расписана не мной, а Хубертом. Но я настолько приблизился к его манере, что ничто уже не сможет нас разделить. Его рука стала моей рукой, его мастерство — моим. Вот почему сегодня я хочу почтить его память. Я не желаю, чтобы последующие поколения считали, будто я вел себя неподобающе и присвоил вещь, принадлежащую другому. Я приложил руку к этому шедевру, но основная его часть сделана Хубертом. Кстати, речь идет не только о запрестольном украшении. Многие картины, созданные моим братом, в будущем могут быть приписаны мне. — С некоторым напряжением в голосе Ван Эйк продолжил: — Есть еще одно творение, правда, не такое значительное, как алтарь, но и оно может быть при писано мне.
— Какое?
— Часослов, заказанный Хуберту Гийомом Четвертым. Миниатюры в нем уникальны.
— Я никогда не видел его на ваших полках. Где вы его прячете?
— В надежном месте.
— То есть?.
— В надежном месте…
Настаивать было бесполезно. Ян уже привык к тому, что художник, не отличаясь откровенностью, тщательно хранил свои тайны.
Сильное волнение охватило мальчика. Он был потрясен откровениями Ван Эйка, горд его признанием в любви к своему брату, восхищен смирением мэтра.
— Ваш поступок делает вам честь. Но я все же считаю вас королем художников. Ваш брат, очевидно, был гениальным. Однако ничто гениальное не сравнится с настоящим гением. Если даже завтра я стану художником, буду работать не покладая рук, отдамся душой и телом искусству искусств, я до конца дней своих не смогу сравниться с вами. У меня нет жизненного опыта, но, прожив рядом с вами, я пришел к выводу, что в области искусства есть два вида творцов: просто люди и люди, отличные от них. Вы относитесь к последним, мэтр Ван Эйк. Клянусь вам!
Легкая улыбка тронула губы художника. Он наклонился к Яну, обхватил ладонями его виски и долго смотрел на него. Его лицо выражало сдерживаемое волнение, которое передалось мальчику без слов. Казалось, все, что ни один из них не сумел сказать за тринадцать лет, вдруг выразилось в этом немом диалоге. В Ван Эйке читалась грусть, связанная с воспоминанием о смерти Хуберта, и мальчик так искренне разделял ее, что становилось еще больнее. Угадывались также и вопросы, сомнения художника на закате жизни. А на губах Яна трепетало слово, так долго удерживаемое внутри, и все фибры его души выталкивали его на свободу. На одном выдохе он произнес:
— Отец…
Глаза Ван Эйка затуманились. Он привлек мальчика к себе, крепко обнял, и они долго стояли так, не говоря ни слова. Им не было нужды договариваться, они знали, что отныне над ними не властны ни время, ни вынужденная разлука.
Оторвавшись от Яна, Ван Эйк сложил в сумку чашечку, кисточку и венецианский терпинтин:
— Ну, пошли…
* * *
Они недолго искали постоялый двор «Рыжий петух», в котором уже останавливался мэтр. Передав заказ хозяину, он отошел и задумчиво прислонился к стене.
В зале было шумно, сильно пахло пивом и бордоским вином. Магистратура запретила азартные игры, но в дальнем углу из-за занавески слышались возбужденные голоса игроков, резавшихся в триктрак или в кости. В помещении было сумрачно, свет и тень переплетались, однако можно было различить красноватые лица вязальщиков, болезненные — валяльщиков, ученые лица нотариусов, толстощекие физиономии торговцев и ломбардских банкиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Когда Ян подбежал к арке, перекинутой между двумя низкими домами, ему показалось, что в одном из окон вызывающе вырисовывается человеческий силуэт. Ян вздрогнул, и в этот момент его нога наткнулась на что-то. Не удержавшись, он по инерции пролетел вперед и упал на брусчатку, сильно ударившись лбом и едва не потеряв сознание. Ругая себя и все на свете, Ян поднялся, подобрал свой драгоценный ящичек и оглянулся на предмет, о который споткнулся. Сначала он ничего не увидел; на улице уже было темно. Потом он различил ногу, торчащую из штанины из мягкой кожи.
Ян отодвинулся, поднимая взгляд от ноги к пояснице, от торса к лицу. От ужасного зрелища он отпрянул так резко, что чуть снова не упал.
Это было страшное лицо, испугавшееся своей смерти. Мука отражалась в искаженных чертах, но самыми ужасными были глаза. Глаза скелета. Пустота. Выколотые глаза со сгустками спекшейся крови так пристально уставились на Яна, что он почувствовал, как они проникают в душу.
Горло было разрезано от уха до уха. Труп прислонили спиной к стене, и его можно было принять за упившегося пьяницу; руки беспомощно свисали вдоль тела. Казалось, что это один из тюков, потерявшихся в тумане на набережной Слейса. К этой мрачной картине добавлялась одна деталь: рот мертвого мужчины был забит зеленоватым порошком, в котором Ян узнал веронскую глину.
Оцепенев, он не мог отвести глаз от этого зрелища, оно словно загипнотизировало его, повергло в состояние какого-то патологического гипноза. Ян впервые увидел мертвеца. Раньше он думал, что это нечто развлекающее, но мертвый человек наполнил его самыми худшими опасениями. То ли от гула колокола на колокольне, то ли от шарканья сабо, звуки которых приближались со стороны улицы Слепого осла, то ли от проливного дождя, в который превратился моросящий дождик, но Ян вдруг очнулся, нашел силы выпрямиться и помчался со всех ног подальше от мертвеца с выколотыми глазами.
Никогда он так быстро не пробегал расстояние, отделявшее его от улицы Нёв-Сен-Жилль. Оказавшись перед дверью, Ян что есть силы забарабанил в нее кулаками. После бесконечного ожидания дверь открылась. На пороге, уперев руки в бока, в подвязанном фартучке стояла Маргарет. Она смотрела на него со смесью удивления и укора. Ян не дал ей времени вымолвить ни слова, проскользнул мимо, пробежал через вестибюль и, задыхаясь, ворвался в мастерскую. Там он нашел Ван Эйка и Петруса Кристуса.
— Меестер Ван Эйк! Я видел его… мертвеца… с выколотыми глазами! Он…
Недоуменные складки появились на лбу художника.
— Что ты плетешь? Обычно от тебя никогда не слышишь оправданий. Ты хоть знаешь, который час?
— Клянусь, это правда! Я видел его, действительно видел!
Ван Эйк и Петрус настороженно посмотрели друг на друга. Художник взял из рук мальчика ящичек:
— Для начала спрячем это сокровище. А теперь отдышись и внятно объясни, в чем дело.
Ян возбужденно начал детально описывать свое приключение, стараясь ничего не упустить. Когда он закончил, выражение лица художника изменилось. Из несколько беззаботного оно стало серьезным.
— Решительно… он подходит все ближе… Антверпен, Турне, сегодня уже Брюгге.
Сообразив, что в мастерской стемнело, мэтр попросил:
— Петрус, да зажги же наконец свечи. Ничего не видно.
Молодой человек поспешил зажечь несколько свечей, стоявших в подсвечниках из желтой меди, и заметил:
— И на этот раз — человек из наших… собрат…
Ван Эйк возразил:
— Погоди, дружище! Даже если это и произошло, то ни о чем еще не говорит.
Его голос звучал спокойно, но чувствовалось, что мэтр очень напряжен. Он продолжил:
— Кто может толкнуть кого-то на убийство художников? Если только речь идет о художнике. Зачем?
Петрус, похоже, колебался:
— А… если ответ есть у вас?
— Какая ерунда!
— Мы говорили об этом вчера вечером. Две первые жертвы были вам знакомы. Возможна ли какая-либо связь между ними и вами?
— Разумеется, такая связь существует, и она называется живописью. Вот и все.
Петрус открыл рот, собираясь возразить, но Ван Эйк тут же продолжил:
— Впрочем, если в сознании убийцы установились другие связи, я могу из этого вывести только одно: следующая цель — я.
— Ну что вы… — замялся Петрус. — Это не…
— В любом случае бесполезно строить догадки о том, чего не знаешь. А также, как я заметил, ничто не доказывает, что третьей жертвой является кто-то из наших. — Более непринужденным тоном он проговорил: — Посмотрим-ка лучше, что Ян принес нам от Корнелиса, и не дай Бог, чтобы он что-нибудь разбил при падении.
Ван Эйк поставил ящичек на стол, осторожно открыл и вынул из него десяток многоцветных флакончиков, заткнутых пробковой корой. Взяв один, он протянул его к свету свечи. И тотчас пламя отразилось на стеклянной поверхности, оживив зернистый порядок красивой коричневой охры.
— Полюбуйся, Петрус, качеством этой обожженной сиеннской глины! Оно превосходно. Должен признать, что этот прохвост Корнелис не имеет себе равных в добывании самых лучших красителей.
Он схватил другой флакончик, заискрившийся голубой лазурью.
— Уверен, тебе неизвестно, откуда берется эта чудесная ляпис-лазурь. Она приходит с края света, из мест таких далеких, что туда нужно добираться годами. Бадасхан! По слухам, камень был привезен очень давно одним венецианским купцом по имени Марко Поло. Краска эта прилипает так прочно, что мне хочется думать, будто в ней заключены частицы вечности.
В наступившей тишине Ван Эйк вынул флаконы и поставил их в ряд перед собой: черный цвет, извлеченный из обугленного побега виноградной лозы, темно-красный кварц из Синопа, желтый из Неаполя, розовая глина, аурипигмент…
— Для простых смертных цвет — всего лишь цвет. Мы же, художники, знаем, что в каждом содержится закодированный язык и каждый имеет свою индивидуальность. Ограничить себя одной видимостью — значит, думать, что все шансы наших полотен являются побочными трех основных красок: синей, красной и желтой. Но мы видим, что комбинации, полученные с помощью двух основных красок, не идут ни в какое сравнение с натуральными красителями, щедро предоставляемыми нам природой.
Он умолк, осмысливая свои слова. Однако, судя по всему, ни Петрус, ни Ян по-настоящему и не слушали его. На лице мальчика еще читался страх, пережитый им недавно.
— Мои слова явно вам не по нраву, — заметил Ван Эйк.
— Вы ошибаетесь, — возразил Петрус. — Однако вот-вот начнется комендантский час. А дом Лоренса находится на другом конце города.
— Я понимаю… — Мэтр уложил красители в ящичек и продолжил: — Не задерживайся, уходи… Попасть в руки сержантов патруля — мало удовольствия…
Петрус спешно попрощался и ушел. Ван Эйк убрал последний флакон и пробормотал, словно размышляя вслух:
— Решительно, Брюгге сейчас — неподходящее место для жилья… — Затем он обратился к Яну: — Ты не забыл, что завтра на рассвете мы уезжаем в Гент? Надеюсь, дышится там легче…
ГЛАВА 5
Там были равнины, насыщенные водой, и большие лужи — грозные первопроходцы враждебного моря, изо дня в день старающиеся отомстить несдающимся польдерам. Ряды тополей, уставшие бороться с ветрами. Бесконечно монотонная дорога лентой стелилась к отчаянно плоскому горизонту. Вдобавок ко всему существовало опасение встретиться с выскочившими из укрытий грозными головорезами. Эти разбойники, возглавляемые знаменитым Родриге де Вилландрадо, не только сделали своей вотчиной Шарльё, ставшее их логовом, но вот уже год как обложили настоящим налогом большие города вроде Ньи или Оксонна. Говорили, что к ним примкнули и крестьяне. По новым слухам, герцог, запутавшийся в дипломатических интригах, сначала смотрел на их безобразия сквозь пальцы, но теперь решил бросить войска против этих нарушителей закона. Пока что дороги были безопасны только зимой. И не без причины: они были непроходимыми.
Так что Ян и Ван Эйк с большим облегчением увидели впереди серую верхушку прямоугольной дозорной башни, упирающуюся в низкое молочное небо.
Спрятавшись за фортификационными сооружениями, омываемыми спокойными водами реки Лис, город, казалось, дышал изобилием и безмятежностью, но за этой маской скрывался бунтарский, неукротимый дух. Сам герцог почувствовал это на собственной шкуре, когда потребовал переплавлять деньги, ходящие во Фландрии, с целью чеканить из них новые золотые и серебряные монеты, оставляя треть их в весовом исчислении в городской казне. Жители Гента отреагировали очень быстро: шумные процессии, штурм тюрьмы ткачами, убийство муниципальных служащих. Кончилось тем, что герцог был вынужден умерить свой аппетит и ссыпать в собственные сундуки только седьмую часть веса фламандских монет. Таким образом, жизнь Гента состояла из потрясений, возмущений, с короткими периодами спокойствия.
Церковь Сен-Жан приютилась между рынком и укрепленным замком не жившего в нем местного сеньора, прозванного коренными жителями Жераром-дьяволом, вероятно, из-за его багрового цвета кожи. Ван Эйк с кожаной котомкой на плече взошел по ступеням паперти и застыл перед порталом. Казалось, он не решался войти.
— Что с вами? — обеспокоенно спросил Ян.
Художник поднес руку ко лбу; у него кружилась голова.
— Столько воспоминаний связано с этим местом. Все, что я пережил здесь, уже стерлось из памяти, но крепко засело только главное из моей жизни: Хуберт, мой брат. Не знаю, что останется от меня в истории живописи, но складывается впечатление: если что-либо и сохранится, то именно здесь, в церкви Сен-Жан.
Глубоко вздохнув, Ван Эйк вошел внутрь. Приблизившись к алтарю, он зажег все свободные свечи, сразу высветив великолепный интерьер.
— Смотри!
Двенадцать дубовых панно, двенадцать развернутых створок, поражающих прославленным великолепием.
Складки ткани, рельефно облегающие камень, волнующее кружево бронзовой чаши со святой водой — все дышало совершенством, на всем ощущалось божественное дыхание. Ни разу за свою короткую жизнь Ян не сталкивался с подобным собранием красот. Бог, рай, ад, которыми Кателина прожужжала ему уши, — все было здесь. Достаточно протянуть руку, чтобы потрогать все это.
— Это… что-то необычное… — заикаясь проговорил он.
Определение показалось ему слабым. Но какими словами он мог бы выразить свое восхищение?
— Подойди. Я открою тебе один из секретов этого запрестольного украшения. Взгляни внимательнее на эту створку. Видишь двух всадников?
Ян направил указательный палец на более молодого:
— Эти раздувшиеся ноздри, эти выдающиеся надбровные дуги… Да это же вы! Только потолще, чем на автопортрете, который вы написали несколько месяцев назад. Да, это точно вы!
— У тебя острый глаз. Правильно, с тех пор я немного похудел. Меня совсем замучили эти нескончаемые поездки с поручениями герцога.
— А этот, постарше, он кто?
— Мой брат Хуберт. Он был на двадцать лет старше меня. — Продолжая, мэтр провел указательным пальцем слева направо: — Эти запрестольные украшения являются квинтэссенцией всего, что содержится в наших Евангелиях. Внизу, в центре, в ореоле святого духа, из жертвенного агнца стекает кровь в чашу. Левые створки символизируют справедливость и праведность, створки справа — воздержание и умеренность. Ты можешь удостовериться, что задний план не имеет ничего общего с пустыней. На нем изображена средиземноморская растительность, вдохновившая меня во время пребывания на Иберийском полуострове. А там, сверху, в центральной части — Всевечный Отец. Божественную фигуру окружают святая Дева и святой Иоанн Креститель. Рядом — наши прародители во всей их наготе: Адам и Ева. Когда мы закончили работу, то с удивлением подсчитали, что изобразили более двухсот персонажей.
— Кто это мы? — удивился Ян.
— Брат и я.
Ван Эйк опустился на колени, развязал свою котомку и достал из нее кисть из волоса куницы, закрытую чашечку и флакон с венецианским терпентином. Перед удивленным Яном он принялся разбавлять серебристую краску, находившуюся в чашечке.
— Я боялся, что краситель высох. Слава Богу, этого не произошло.
Удовлетворенный смесью, он протянул кисть Яну.
— Держи. Будешь следовать моим указаниям.
Мальчик, похоже, не понял.
— Но я едва умею рисовать!
— Рисовать не придется. Садись на пол. Ты будешь писать текст под мою диктовку, здесь, внизу внешней поверхности створок.
Ян сделал, как велел мэтр.
— Pictor Hubertus e Eyck major… — медленно начал Ван Эйк.
Неуверенным почерком мальчик стал воспроизводить слова на деревянной поверхности. Он так опасался жирных накатов краски, что потратил бесконечно много времени на написание нескольких строчек.
— Готово, — объявил художник. — Теперь можешь встать.
С вспотевшим лбом Ян вполголоса запинаясь прочитал:
Pictor Hubertus e Eyck major quo nemo repertus incepit. Pondus quod Johannes arte secundus frater perfecit Jodocus Vijd prece fretus. Versus sexta mai vos collocat acta tueri. Ho это невероятно! — ошеломленный, вскричал он.
Он только что осознал смысл этих слов.
— Художник Хуберт Ван Эйк, лучше которого нет на свете, начал, а Ян, уступающий ему в искусстве, завершил труд, оплаченный ему Иодокусом Виждом. В шестой день мая вы приглашаетесь на осмотр сделанного.
— А ты не такой уж плохой латинист, как я думал.
— Кто этот Иодокус Вижд?
— Из городских властей. Староста церкви Сен-Жан. Это он заказывал и оплачивал роспись алтаря.
— Если я правильно понял, вы, как художник, считаете себя «ниже» брата?
— Он мой учитель. Наш общий учитель. Все, чему я научился, я научился у него. Без него я был бы ничем.
Ян показал на алтарь:
— Ничем?
— Большая часть этих створок расписана не мной, а Хубертом. Но я настолько приблизился к его манере, что ничто уже не сможет нас разделить. Его рука стала моей рукой, его мастерство — моим. Вот почему сегодня я хочу почтить его память. Я не желаю, чтобы последующие поколения считали, будто я вел себя неподобающе и присвоил вещь, принадлежащую другому. Я приложил руку к этому шедевру, но основная его часть сделана Хубертом. Кстати, речь идет не только о запрестольном украшении. Многие картины, созданные моим братом, в будущем могут быть приписаны мне. — С некоторым напряжением в голосе Ван Эйк продолжил: — Есть еще одно творение, правда, не такое значительное, как алтарь, но и оно может быть при писано мне.
— Какое?
— Часослов, заказанный Хуберту Гийомом Четвертым. Миниатюры в нем уникальны.
— Я никогда не видел его на ваших полках. Где вы его прячете?
— В надежном месте.
— То есть?.
— В надежном месте…
Настаивать было бесполезно. Ян уже привык к тому, что художник, не отличаясь откровенностью, тщательно хранил свои тайны.
Сильное волнение охватило мальчика. Он был потрясен откровениями Ван Эйка, горд его признанием в любви к своему брату, восхищен смирением мэтра.
— Ваш поступок делает вам честь. Но я все же считаю вас королем художников. Ваш брат, очевидно, был гениальным. Однако ничто гениальное не сравнится с настоящим гением. Если даже завтра я стану художником, буду работать не покладая рук, отдамся душой и телом искусству искусств, я до конца дней своих не смогу сравниться с вами. У меня нет жизненного опыта, но, прожив рядом с вами, я пришел к выводу, что в области искусства есть два вида творцов: просто люди и люди, отличные от них. Вы относитесь к последним, мэтр Ван Эйк. Клянусь вам!
Легкая улыбка тронула губы художника. Он наклонился к Яну, обхватил ладонями его виски и долго смотрел на него. Его лицо выражало сдерживаемое волнение, которое передалось мальчику без слов. Казалось, все, что ни один из них не сумел сказать за тринадцать лет, вдруг выразилось в этом немом диалоге. В Ван Эйке читалась грусть, связанная с воспоминанием о смерти Хуберта, и мальчик так искренне разделял ее, что становилось еще больнее. Угадывались также и вопросы, сомнения художника на закате жизни. А на губах Яна трепетало слово, так долго удерживаемое внутри, и все фибры его души выталкивали его на свободу. На одном выдохе он произнес:
— Отец…
Глаза Ван Эйка затуманились. Он привлек мальчика к себе, крепко обнял, и они долго стояли так, не говоря ни слова. Им не было нужды договариваться, они знали, что отныне над ними не властны ни время, ни вынужденная разлука.
Оторвавшись от Яна, Ван Эйк сложил в сумку чашечку, кисточку и венецианский терпинтин:
— Ну, пошли…
* * *
Они недолго искали постоялый двор «Рыжий петух», в котором уже останавливался мэтр. Передав заказ хозяину, он отошел и задумчиво прислонился к стене.
В зале было шумно, сильно пахло пивом и бордоским вином. Магистратура запретила азартные игры, но в дальнем углу из-за занавески слышались возбужденные голоса игроков, резавшихся в триктрак или в кости. В помещении было сумрачно, свет и тень переплетались, однако можно было различить красноватые лица вязальщиков, болезненные — валяльщиков, ученые лица нотариусов, толстощекие физиономии торговцев и ломбардских банкиров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27