..»
Постепенно в душе Вокульского зарождался, вырисовываясь все отчетливее, некий план; однако чем подробнее он обдумывал его, чем больше открывал в нем достоинств, тем явственнее ощущал, что для осуществления этого плана ему не хватает ни энергии, ни охоты.
Воля его была совершенно парализована, и пробудить ее могло лишь сильное потрясение. Между тем потрясение не являлось, а будничное течение жизни все глубже погружало его в апатию.
«Я уже не погибаю, я просто гнию», — говорил он себе.
Жецкий, навещавший его все реже, с ужасом смотрел на своего друга.
— Неправильно ты поступаешь, Стах, — не раз говорил он. — Плохо, плохо… Лучше уж вовсе не жить, чем жить так…
Однажды слуга подал Вокульскому конверт, надписанный женской рукой.
Он вскрыл его и прочел:
«Мне нужно видеть Вас. Жду Вас сегодня в три часа дня.
Вонсовская».
— Зачем я ей понадобился? — удивился он. Но в третьем часу поехал.
Ровно в три Вокульский был в прихожей у Вонсовской. Лакей, даже не спрашивая, как доложить, распахнул дверь в гостиную, по которой быстро шагала из угла в угол прелестная вдовушка.
На ней было темное платье, прекрасно обрисовывавшее ее точеную фигуру; рыжеватые волосы, по обыкновению, были собраны в тяжелый узел, но вместо шпильки его придерживал узкий стилет с золотой рукояткой.
При виде Вонсовской Вокульский неожиданно для себя обрадовался и умилился; он бросился к ней и горячо поцеловал у нее руку.
— В сущности, не следовало бы даже разговаривать с вами, — сказала она, отдергивая руку.
— Так зачем же вы позвали меня? — с удивлением спросил Вокульский. Его словно окатили холодной водой.
— Садитесь.
Вокульский молча сел. Вонсовская продолжала шагать по гостиной.
— Отлично вы себя ведете, нечего сказать, — с негодованием заговорила она после минутной паузы. — По вашей милости светскую женщину затравили сплетнями, отец ее заболел, вся родня в расстройстве… Между тем вы сидите месяцами взаперти, подводите десятки людей, которые безгранично верили вам, и теперь даже наш славный князь называет все ваши чудачества «иллюстрацией к поведению женщин»… Поздравляю… И добро бы так поступал какой-нибудь студентик…
Она запнулась… Вокульский страшно переменился в лице.
— Ах, надеюсь, вы не упадете в обморок? — испугалась она. — Выпейте воды или лучше вина…
— Благодарю вас, — ответил он. Лицо его уже приняло обычное выражение.
— Вы видите, я в самом деле нездоров.
Вонсовская пристально посмотрела на него.
— Да, — заметила она, — вы исхудали, но борода вам идет… Не брейте ее, так вы стали интересным мужчиной…
Вокульский покраснел, как мальчишка. Он слушал Вонсовскую и удивлялся, чуствуя, что робеет и чуть ли не конфузится перед ней.
«Что со мной происходит?» — подумал он.
— Во всяком случае, вам следует уехать за город, — продолжала она. — Где это слыхано — сидеть в Варшаве в начале августа!.. Хватит, сударь мой… Послезавтра я увезу вас к себе в деревню, иначе тень покойной председательши не даст мне покоя… И с нынешнего же дня извольте приходить ко мне обедать и ужинать; после обеда мы поедем на прогулку, а послезавтра… прощай, Варшава!.. Довольно!..
Вокульский, ошеломленный этим натиском, не нашелся, что ответить. Он не знал, куда девать руки, и чуствовал, что лицо его горит как в огне.
Вонсовская позвонила. Вошел лакей.
— Принеси вина, — распорядилась она. — Знаешь, того венгерского… Прошу вас, пан Вокульский, курите.
Вокульский взял папиросу, молясь в душе, чтобы ему удалось совладать со своими дрожащими пальцами. Лакей принес вино и две рюмки. Вонсовская налила обе.
— Пейте, — сказала она.
Вокульский выпил залпом.
— Вот и прекрасно! За ваше здоровье… — прибавила она и подняла рюмку.
— А теперь вы должны выпить за мое здоровье…
Вокульский осушил вторую рюмку.
— А теперь вы выпьете за исполнение моих замыслов… Пожалуйста, пожалуйста… только сразу.
— Простите, сударыня, — запротестовал он, — я не хочу опьянеть.
— Значит, вы не желаете исполнения моих замыслов?
— Почему же, только сначала я должен узнать их.
— Вот вы как?.. — протянула Вонсовская. — Это новость… Хорошо, можете не пить.
Она отвернулась к окну, постукивая ножкой об пол. Вокульский задумался. Молчание длилось несколько минут; наконец его прервала хозяйка:
— Вы слышали, что сделал барон? Как это вам нравится?
— Отлично сделал, — ответил Вокульский совершенно спокойным голосом.
Вонсовская вскочила с кресла.
— Что?.. — крикнула она. — Вы защищаете человека, который покрыл женщину позором?.. Грубого эгоиста, который ради мести не побрезговал самыми гнусными средствами?..
— Что же он такое сделал?..
— Ах, так вы ничего не знаете?! Вообразите, он потребовал развода и, чтобы придать скандалу еще большую огласку, стрелялся со Старским.
— Действительно, — сказал Вокульский, подумав. — Он ведь мог без лишних разговоров просто пустить себе пулю в лоб, предварительно завещав жене все свое состояние.
Вонсовская вспыхнула от негодования.
— Несомненно, так бы и поступил всякий мужчина, наделенный хоть каплей благородства и чести. Он предпочел бы убить себя, чем тащить к позорному столбу бедную женщину, слабое создание, которому так легко мстить, имея за плечами богатство, высокое положение и общественные предрассудки. Но от вас я этого не ожидала… Ха-ха-ха!.. Вот он — этот новый человек, этот герой, который молча страдает!.. О, все вы одинаковы!
— Простите… но в чем вы, собственно, упрекаете барона?
В глазах Вонсовской вспыхнули молнии.
— Любил барон Эвелину или нет? — спросила она.
— С ума сходил по ней.
— Вот и неправда. Он притворялся, что любит, лгал, что обожает… А при первом же случае доказал, что относится к ней даже не как к равному себе человеку, а как к рабыне, которой можно в наказание за минутную слабость накинуть на шею веревку, потащить на площадь и осрамить перед всеми. Эх вы, властелины мира, лицемеры! Пока вас ослепляет животный инстинкт, вы ползаете у наших ног, готовы на подлости, лжете. «О моя любимая, обожаемая… за тебя и жизнь отдам…» А стоит бедной жертве поверить вашим лживым клятвам, вы мигом охладеваете; если же она, не дай бог, поддастся естественной человеческой слабости, вы топчете ее ногами… Ах, как это возмутительно, как низко! Да скажите же что-нибудь!
— Верно ли, что у баронессы был со Старским роман?
— Ну… уж сразу и роман! Она с ним флиртовала, он был ее… предметом, что ли…
— Предметом? Вот оно что! Итак, если она питала пристрастие к Старскому, зачем вышла за барона?
— Да потому, что он ее на коленях молил… грозился покончить самоубийством…
— Простите, пожалуйста… Разве он молил ее только о том, чтобы она соблаговолила принять его имя и состояние? Может быть, также и о том, чтобы она не питала пристрастия к другим мужчинам?
— А вы, мужчины?.. Что вы себе позволяете до свадьбы и после свадьбы?.. Значит, и женщина…
— Видите ли, сударыня, нам с детства внушают, что мы грубые животные, и единственное, что может очеловечить нас, это любовь к женщине, которая своим благородством, чистотою и верностью удерживает мир от полного озверения. Ну, мы и верим в это благородство, чистоту и так далее, боготворим ее, преклоняемся перед ней…
— И правильно делаете, потому что сами вы куда хуже женщин.
— Мы признаем это и на тысячи ладов твердим, что, хотя мужчина и создает цивилизацию, — только женщина может ее одухотворить и придать ей возвышенный характер… Но если женщины примутся подражать нам в смысле животных проявлений натуры, то чем же они будут нас превосходить? А главное — за что нам боготворить их?
— За любовь.
— Не спорю, прекрасная вещь. Но если пан Старский получает любовь только за прекрасные глаза и усики, то с какой стати кто-то другой должен платить за нее своим именем, состоянием и свободой?
— Я перестаю понимать вас, — сказала Вонсовская. — Признаете вы, что женщина равна мужчине, или нет?
— В конечном счете — равна, в частностях — нет. По уму и трудоспособности средняя женщина стоит ниже мужчины, а нравственностью и чуствами якобы настолько его превосходит, что это уравновешивает создавшееся неравенство. По крайней мере так нам постоянно твердят, мы в это верим и, несмотря на множество проявлений женской неполноценности, ставим их выше себя… Но поскольку баронесса попрала достоинства своего пола, — а что это так, мы все можем засвидетельствовать, — нечего удивляться, что она лишилась и своих привилегий. Муж порвал с нею, как с нечестным компаньоном.
— Да ведь барон — немощный старец!
— Зачем же она вышла за него, зачем слушала его любовные признания?
— Так вы не понимаете, что иногда женщина бывает вынуждена продаться? — спросила Вонсовская, меняясь в лице.
— Понимаю, сударыня, потому что… и я когда-то продался, только не ради богатства, а из крайней нужды.
— И что же?
— Прежде всего, жена не обольщалась насчет моей невинности, а я не клялся ей в любви. Мужем я был прескверным, но раз уж продался, то считал своим долгом быть добросовестнейшим приказчиком и преданнейшим слугой. Я ходил с нею в костелы, концерты и театры, развлекал ее гостей и фактически утроил доходы с ее магазина.
— И у вас не было любовниц?
— Нет, сударыня. Я так горько переживал свое рабство, что просто не смел смотреть на других женщин. Итак, согласитесь, что я имею право строго осудить баронессу, которая, продаваясь, знала, что у нее покупают… не рабочую силу.
— Какая гадость! — прошептала Вонсовская, глядя в землю.
— Да, сударыня. Торговать живым товаром чрезвычайно гадко, а еще гаже торговать самим собой. Но верх бесстыдства — заключая подобную сделку, стараться смошенничать. В таких случаях, если поймают с поличным, последствия всегда неприятны для того, кто попадается.
Оба некоторое время молчали. Вонсовская нервничала, Вокульский был мрачен.
— Нет!.. — вдруг воскликнула она. — Я добьюсь-таки от вас последнего слова!
— Насчет чего?
— Насчет разных вопросов, на которые вы дадите мне простой и ясный ответ.
— Что это, экзамен?
— Вроде того.
— Я вас слушаю.
По-видимому, она не решалась начать; наконец пересилила себя и спросила:
— Итак, вы настаиваете на том, что барон имел право бросить и опозорить женщину?
— Которая обманула его? Да, имел.
— Что вы называете обманом?
— То, что она принимала преклонение барона, несмотря на то что Старский был ее предметом, как вы выражаетесь.
Вонсовская закусила губку.
— А у барона не было подобных предметов?
— Наверное, были всякий раз, когда подвертывался случай и приходила охота, — ответил Вокульский. — Но барон не разыгрывал невинности, не называл себя образцом нравственной чистоты и не претендовал по этому поводу на всеобщее уважение… Если бы барон покорил чье-нибудь сердце, уверяя, что никогда не имел любовниц, а в действительности имел их, он тоже был бы обманщиком. Правда, кажется, не это беспокоило его невесту.
Вонсовская усмехнулась.
— Вы просто великолепны… Какая же женщина станет уверять вас, что у нее не было любовников?
— Ах, значит, и у вас были?
— Милостивый государь! — вспыхнула вдова, срываясь с места. Однако тут же сдержалась и холодно произнесла: — Я попрошу вас несколько осмотрительнее выбирать свои аргументы.
— Почему же? Ведь у нас с вами равные права, а я ничуть не обижусь, если вы спросите, сколько у меня было любовниц.
— И не подумаю любопытствовать.
Она принялась ходить по гостиной. Вокульский кипел от гнева, но держал себя в руках.
— Да, признаюсь, — снова заговорила она, — что я не свободна от предрассудков. Но ведь я только женщина, у меня даже мозг легче, как утверждают ваши антропологи; вдобавок надо мной довлеет положение в свете, дурные привычки и многое другое. Однако, если бы я была рассудительным мужчиной, как вы, и верила в прогресс, как вы, я бы сумела освободиться от этих наносных влияний и по крайней мере признать, что рано или поздно женщины должны быть уравнены с мужчинами.
— То есть в смысле вышеупомянутых пристрастий?
— То есть… то есть… — передразнила она. — Об этом-то я и говорю…
— О… зачем же дожидаться сомнительных результатов прогресса? И сейчас уже многие женщины в этом смысле сравнялись с мужчинами. Они образуют весьма влиятельную организацию и именуются кокотками… Но странное дело: пользуясь успехом у мужчин, дамы эти отнюдь не могут похвалиться расположением женщин…
— С вами невозможно разговаривать, пан Вокульский, — пыталась урезонить его вдовушка.
— Невозможно разговаривать насчет равноправия женщин?
У Вонсовской загорелись глаза и кровь прилила к лицу. Она бросилась в кресло и, стукнув рукой по столу, крикнула:
— Хорошо же! Не испугаюсь я вашего цинизма и буду разговаривать даже о кокотках… Знайте же, только самые низкие люди способны сравнивать дам, которые продаются за деньги, с порядочными и благородными женщинами, которые отдаются из любви…
— Продолжая разыгрывать невинность?
— Пусть даже так…
— И, обманывая одного за другим простаков, которые в нее верят…
— А что им сделается от такого обмана? — спросила она, дерзко глядя ему в глаза.
Вокульский стиснул зубы, но овладел собою и спокойно продолжал:
— Как вы полагаете, сударыня, что сказали бы мои компаньоны, если б капитал мой составлял не шестьсот тысяч рублей, как они считали, а всего шесть тысяч, и я, зная об этих слухах, не опровергал бы их?.. Ведь разница всего только в двух нулях…
— Денежные вопросы тут ни при чем, — перебила его Вонсовская.
— Отлично. Что сказали бы вы обо мне сами, сударыня, если б я, допустим, назывался не Вокульский, а Волькуский и с помощью такой незначительной перестановки букв завоевал бы симпатию покойной председательши, втерся к ней в дом и там имел честь познакомиться с вами?.. Как вы назвали бы подобный способ завязывать знакомства и приобретать расположение людей?
На подвижном лице Вонсовской отразилось отвращение.
— Но что же тут общего с историей барона и его жены?
— Общее то, — отвечал Вокульский, — что нельзя присваивать себе чужие звания. В конце концов кокотка может быть существом полезным, и никто не вправе ее попрекать выбранной профессией; но кокотка, прикрывающаяся маской так называемой непорочности, — обманщица. А за это можно упрекать.
— Какая гадость! — вскипела Вонсовская. — Но пусть… Скажите мне все-таки, что теряет общество от подобной мистификации?
У Вокульского зашумело в ушах.
— Иногда даже выигрывает. Например, когда какой-нибудь доверчивый простачок поддается безумию, именуемому идеальной любовью, бросается навстречу самым страшным опасностям и добывает состояние, чтобы сложить его к ногам своего идеала. Но иногда и теряет, когда, например, такой безумец, разоблачив мистификацию, сломлен настолько, что становится ни к чему не способным… или… не распорядившись капиталом, бросается… то есть стреляется с паном Старским, который ему попадает в ребра… Итак, сударыня, потери общества: одно разбитое счастье, один свихнувшийся ум, а может быть, и человек, который мог что-нибудь совершить…
— Этот человек сам виноват…
— Вы правы: был бы виноват, если бы не спохватился и не поступил, как барон, то есть не покончил со своим постыдным ослеплением…
— Короче говоря, мужчины не откажутся добровольно от своих варварских привилегий?
— То есть не признают женской привилегии на притворство.
— Но отвергать соглашение — значит начинать войну, — запальчиво заявила вдова.
— Войну? — смеясь, повторил Вокульский.
— Да, войну, и победит в ней тот, кто окажется сильнее… А кто из нас сильнее, мы еще увидим! — вскричала она, потрясая кулачком.
В эту минуту произошло нечто неожиданное. Вокульский схватил обе руки Вонсовской и сжал их тремя пальцами своей руки.
— Что это такое? — спросила она, бледнея.
— Померяемся силами.
— Ну… довольно шутить…
— Нет, сударыня, я не шучу… Я только скромно доказываю, что с вами, представительницей воинствующей стороны, я могу сделать все, что мне угодно. Верно или нет?
— Пустите меня! — крикнула она, вырываясь. — Я позову слуг…
Вокульский выпустил ее руки.
— Ах, значит, дамы будут с нами воевать, прибегая к помощи слуг? Интересно, какой платы потребуют эти союзники и позволят ли вам нарушать обязательства?
Вонсовская пристально посмотрела на него — сначала с некоторым беспокойством, затем с негодованием и, наконец, пожала плечами.
— Знаете, что мне пришло в голову?
— Что я сошел с ума?
— Приблизительно так.
— В обществе столь очаровательной женщины и за таким спором это было бы совершенно естественно.
— Ах, какой пошлый комплимент! — поморщилась она. — Во всяком случае, должна признать, что вы мне почти понравились… Почти. Но вы не выдержали роли, отпустили меня, и я разочаровалась…
— О, меня хватило бы на то, чтобы не выпустить вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Постепенно в душе Вокульского зарождался, вырисовываясь все отчетливее, некий план; однако чем подробнее он обдумывал его, чем больше открывал в нем достоинств, тем явственнее ощущал, что для осуществления этого плана ему не хватает ни энергии, ни охоты.
Воля его была совершенно парализована, и пробудить ее могло лишь сильное потрясение. Между тем потрясение не являлось, а будничное течение жизни все глубже погружало его в апатию.
«Я уже не погибаю, я просто гнию», — говорил он себе.
Жецкий, навещавший его все реже, с ужасом смотрел на своего друга.
— Неправильно ты поступаешь, Стах, — не раз говорил он. — Плохо, плохо… Лучше уж вовсе не жить, чем жить так…
Однажды слуга подал Вокульскому конверт, надписанный женской рукой.
Он вскрыл его и прочел:
«Мне нужно видеть Вас. Жду Вас сегодня в три часа дня.
Вонсовская».
— Зачем я ей понадобился? — удивился он. Но в третьем часу поехал.
Ровно в три Вокульский был в прихожей у Вонсовской. Лакей, даже не спрашивая, как доложить, распахнул дверь в гостиную, по которой быстро шагала из угла в угол прелестная вдовушка.
На ней было темное платье, прекрасно обрисовывавшее ее точеную фигуру; рыжеватые волосы, по обыкновению, были собраны в тяжелый узел, но вместо шпильки его придерживал узкий стилет с золотой рукояткой.
При виде Вонсовской Вокульский неожиданно для себя обрадовался и умилился; он бросился к ней и горячо поцеловал у нее руку.
— В сущности, не следовало бы даже разговаривать с вами, — сказала она, отдергивая руку.
— Так зачем же вы позвали меня? — с удивлением спросил Вокульский. Его словно окатили холодной водой.
— Садитесь.
Вокульский молча сел. Вонсовская продолжала шагать по гостиной.
— Отлично вы себя ведете, нечего сказать, — с негодованием заговорила она после минутной паузы. — По вашей милости светскую женщину затравили сплетнями, отец ее заболел, вся родня в расстройстве… Между тем вы сидите месяцами взаперти, подводите десятки людей, которые безгранично верили вам, и теперь даже наш славный князь называет все ваши чудачества «иллюстрацией к поведению женщин»… Поздравляю… И добро бы так поступал какой-нибудь студентик…
Она запнулась… Вокульский страшно переменился в лице.
— Ах, надеюсь, вы не упадете в обморок? — испугалась она. — Выпейте воды или лучше вина…
— Благодарю вас, — ответил он. Лицо его уже приняло обычное выражение.
— Вы видите, я в самом деле нездоров.
Вонсовская пристально посмотрела на него.
— Да, — заметила она, — вы исхудали, но борода вам идет… Не брейте ее, так вы стали интересным мужчиной…
Вокульский покраснел, как мальчишка. Он слушал Вонсовскую и удивлялся, чуствуя, что робеет и чуть ли не конфузится перед ней.
«Что со мной происходит?» — подумал он.
— Во всяком случае, вам следует уехать за город, — продолжала она. — Где это слыхано — сидеть в Варшаве в начале августа!.. Хватит, сударь мой… Послезавтра я увезу вас к себе в деревню, иначе тень покойной председательши не даст мне покоя… И с нынешнего же дня извольте приходить ко мне обедать и ужинать; после обеда мы поедем на прогулку, а послезавтра… прощай, Варшава!.. Довольно!..
Вокульский, ошеломленный этим натиском, не нашелся, что ответить. Он не знал, куда девать руки, и чуствовал, что лицо его горит как в огне.
Вонсовская позвонила. Вошел лакей.
— Принеси вина, — распорядилась она. — Знаешь, того венгерского… Прошу вас, пан Вокульский, курите.
Вокульский взял папиросу, молясь в душе, чтобы ему удалось совладать со своими дрожащими пальцами. Лакей принес вино и две рюмки. Вонсовская налила обе.
— Пейте, — сказала она.
Вокульский выпил залпом.
— Вот и прекрасно! За ваше здоровье… — прибавила она и подняла рюмку.
— А теперь вы должны выпить за мое здоровье…
Вокульский осушил вторую рюмку.
— А теперь вы выпьете за исполнение моих замыслов… Пожалуйста, пожалуйста… только сразу.
— Простите, сударыня, — запротестовал он, — я не хочу опьянеть.
— Значит, вы не желаете исполнения моих замыслов?
— Почему же, только сначала я должен узнать их.
— Вот вы как?.. — протянула Вонсовская. — Это новость… Хорошо, можете не пить.
Она отвернулась к окну, постукивая ножкой об пол. Вокульский задумался. Молчание длилось несколько минут; наконец его прервала хозяйка:
— Вы слышали, что сделал барон? Как это вам нравится?
— Отлично сделал, — ответил Вокульский совершенно спокойным голосом.
Вонсовская вскочила с кресла.
— Что?.. — крикнула она. — Вы защищаете человека, который покрыл женщину позором?.. Грубого эгоиста, который ради мести не побрезговал самыми гнусными средствами?..
— Что же он такое сделал?..
— Ах, так вы ничего не знаете?! Вообразите, он потребовал развода и, чтобы придать скандалу еще большую огласку, стрелялся со Старским.
— Действительно, — сказал Вокульский, подумав. — Он ведь мог без лишних разговоров просто пустить себе пулю в лоб, предварительно завещав жене все свое состояние.
Вонсовская вспыхнула от негодования.
— Несомненно, так бы и поступил всякий мужчина, наделенный хоть каплей благородства и чести. Он предпочел бы убить себя, чем тащить к позорному столбу бедную женщину, слабое создание, которому так легко мстить, имея за плечами богатство, высокое положение и общественные предрассудки. Но от вас я этого не ожидала… Ха-ха-ха!.. Вот он — этот новый человек, этот герой, который молча страдает!.. О, все вы одинаковы!
— Простите… но в чем вы, собственно, упрекаете барона?
В глазах Вонсовской вспыхнули молнии.
— Любил барон Эвелину или нет? — спросила она.
— С ума сходил по ней.
— Вот и неправда. Он притворялся, что любит, лгал, что обожает… А при первом же случае доказал, что относится к ней даже не как к равному себе человеку, а как к рабыне, которой можно в наказание за минутную слабость накинуть на шею веревку, потащить на площадь и осрамить перед всеми. Эх вы, властелины мира, лицемеры! Пока вас ослепляет животный инстинкт, вы ползаете у наших ног, готовы на подлости, лжете. «О моя любимая, обожаемая… за тебя и жизнь отдам…» А стоит бедной жертве поверить вашим лживым клятвам, вы мигом охладеваете; если же она, не дай бог, поддастся естественной человеческой слабости, вы топчете ее ногами… Ах, как это возмутительно, как низко! Да скажите же что-нибудь!
— Верно ли, что у баронессы был со Старским роман?
— Ну… уж сразу и роман! Она с ним флиртовала, он был ее… предметом, что ли…
— Предметом? Вот оно что! Итак, если она питала пристрастие к Старскому, зачем вышла за барона?
— Да потому, что он ее на коленях молил… грозился покончить самоубийством…
— Простите, пожалуйста… Разве он молил ее только о том, чтобы она соблаговолила принять его имя и состояние? Может быть, также и о том, чтобы она не питала пристрастия к другим мужчинам?
— А вы, мужчины?.. Что вы себе позволяете до свадьбы и после свадьбы?.. Значит, и женщина…
— Видите ли, сударыня, нам с детства внушают, что мы грубые животные, и единственное, что может очеловечить нас, это любовь к женщине, которая своим благородством, чистотою и верностью удерживает мир от полного озверения. Ну, мы и верим в это благородство, чистоту и так далее, боготворим ее, преклоняемся перед ней…
— И правильно делаете, потому что сами вы куда хуже женщин.
— Мы признаем это и на тысячи ладов твердим, что, хотя мужчина и создает цивилизацию, — только женщина может ее одухотворить и придать ей возвышенный характер… Но если женщины примутся подражать нам в смысле животных проявлений натуры, то чем же они будут нас превосходить? А главное — за что нам боготворить их?
— За любовь.
— Не спорю, прекрасная вещь. Но если пан Старский получает любовь только за прекрасные глаза и усики, то с какой стати кто-то другой должен платить за нее своим именем, состоянием и свободой?
— Я перестаю понимать вас, — сказала Вонсовская. — Признаете вы, что женщина равна мужчине, или нет?
— В конечном счете — равна, в частностях — нет. По уму и трудоспособности средняя женщина стоит ниже мужчины, а нравственностью и чуствами якобы настолько его превосходит, что это уравновешивает создавшееся неравенство. По крайней мере так нам постоянно твердят, мы в это верим и, несмотря на множество проявлений женской неполноценности, ставим их выше себя… Но поскольку баронесса попрала достоинства своего пола, — а что это так, мы все можем засвидетельствовать, — нечего удивляться, что она лишилась и своих привилегий. Муж порвал с нею, как с нечестным компаньоном.
— Да ведь барон — немощный старец!
— Зачем же она вышла за него, зачем слушала его любовные признания?
— Так вы не понимаете, что иногда женщина бывает вынуждена продаться? — спросила Вонсовская, меняясь в лице.
— Понимаю, сударыня, потому что… и я когда-то продался, только не ради богатства, а из крайней нужды.
— И что же?
— Прежде всего, жена не обольщалась насчет моей невинности, а я не клялся ей в любви. Мужем я был прескверным, но раз уж продался, то считал своим долгом быть добросовестнейшим приказчиком и преданнейшим слугой. Я ходил с нею в костелы, концерты и театры, развлекал ее гостей и фактически утроил доходы с ее магазина.
— И у вас не было любовниц?
— Нет, сударыня. Я так горько переживал свое рабство, что просто не смел смотреть на других женщин. Итак, согласитесь, что я имею право строго осудить баронессу, которая, продаваясь, знала, что у нее покупают… не рабочую силу.
— Какая гадость! — прошептала Вонсовская, глядя в землю.
— Да, сударыня. Торговать живым товаром чрезвычайно гадко, а еще гаже торговать самим собой. Но верх бесстыдства — заключая подобную сделку, стараться смошенничать. В таких случаях, если поймают с поличным, последствия всегда неприятны для того, кто попадается.
Оба некоторое время молчали. Вонсовская нервничала, Вокульский был мрачен.
— Нет!.. — вдруг воскликнула она. — Я добьюсь-таки от вас последнего слова!
— Насчет чего?
— Насчет разных вопросов, на которые вы дадите мне простой и ясный ответ.
— Что это, экзамен?
— Вроде того.
— Я вас слушаю.
По-видимому, она не решалась начать; наконец пересилила себя и спросила:
— Итак, вы настаиваете на том, что барон имел право бросить и опозорить женщину?
— Которая обманула его? Да, имел.
— Что вы называете обманом?
— То, что она принимала преклонение барона, несмотря на то что Старский был ее предметом, как вы выражаетесь.
Вонсовская закусила губку.
— А у барона не было подобных предметов?
— Наверное, были всякий раз, когда подвертывался случай и приходила охота, — ответил Вокульский. — Но барон не разыгрывал невинности, не называл себя образцом нравственной чистоты и не претендовал по этому поводу на всеобщее уважение… Если бы барон покорил чье-нибудь сердце, уверяя, что никогда не имел любовниц, а в действительности имел их, он тоже был бы обманщиком. Правда, кажется, не это беспокоило его невесту.
Вонсовская усмехнулась.
— Вы просто великолепны… Какая же женщина станет уверять вас, что у нее не было любовников?
— Ах, значит, и у вас были?
— Милостивый государь! — вспыхнула вдова, срываясь с места. Однако тут же сдержалась и холодно произнесла: — Я попрошу вас несколько осмотрительнее выбирать свои аргументы.
— Почему же? Ведь у нас с вами равные права, а я ничуть не обижусь, если вы спросите, сколько у меня было любовниц.
— И не подумаю любопытствовать.
Она принялась ходить по гостиной. Вокульский кипел от гнева, но держал себя в руках.
— Да, признаюсь, — снова заговорила она, — что я не свободна от предрассудков. Но ведь я только женщина, у меня даже мозг легче, как утверждают ваши антропологи; вдобавок надо мной довлеет положение в свете, дурные привычки и многое другое. Однако, если бы я была рассудительным мужчиной, как вы, и верила в прогресс, как вы, я бы сумела освободиться от этих наносных влияний и по крайней мере признать, что рано или поздно женщины должны быть уравнены с мужчинами.
— То есть в смысле вышеупомянутых пристрастий?
— То есть… то есть… — передразнила она. — Об этом-то я и говорю…
— О… зачем же дожидаться сомнительных результатов прогресса? И сейчас уже многие женщины в этом смысле сравнялись с мужчинами. Они образуют весьма влиятельную организацию и именуются кокотками… Но странное дело: пользуясь успехом у мужчин, дамы эти отнюдь не могут похвалиться расположением женщин…
— С вами невозможно разговаривать, пан Вокульский, — пыталась урезонить его вдовушка.
— Невозможно разговаривать насчет равноправия женщин?
У Вонсовской загорелись глаза и кровь прилила к лицу. Она бросилась в кресло и, стукнув рукой по столу, крикнула:
— Хорошо же! Не испугаюсь я вашего цинизма и буду разговаривать даже о кокотках… Знайте же, только самые низкие люди способны сравнивать дам, которые продаются за деньги, с порядочными и благородными женщинами, которые отдаются из любви…
— Продолжая разыгрывать невинность?
— Пусть даже так…
— И, обманывая одного за другим простаков, которые в нее верят…
— А что им сделается от такого обмана? — спросила она, дерзко глядя ему в глаза.
Вокульский стиснул зубы, но овладел собою и спокойно продолжал:
— Как вы полагаете, сударыня, что сказали бы мои компаньоны, если б капитал мой составлял не шестьсот тысяч рублей, как они считали, а всего шесть тысяч, и я, зная об этих слухах, не опровергал бы их?.. Ведь разница всего только в двух нулях…
— Денежные вопросы тут ни при чем, — перебила его Вонсовская.
— Отлично. Что сказали бы вы обо мне сами, сударыня, если б я, допустим, назывался не Вокульский, а Волькуский и с помощью такой незначительной перестановки букв завоевал бы симпатию покойной председательши, втерся к ней в дом и там имел честь познакомиться с вами?.. Как вы назвали бы подобный способ завязывать знакомства и приобретать расположение людей?
На подвижном лице Вонсовской отразилось отвращение.
— Но что же тут общего с историей барона и его жены?
— Общее то, — отвечал Вокульский, — что нельзя присваивать себе чужие звания. В конце концов кокотка может быть существом полезным, и никто не вправе ее попрекать выбранной профессией; но кокотка, прикрывающаяся маской так называемой непорочности, — обманщица. А за это можно упрекать.
— Какая гадость! — вскипела Вонсовская. — Но пусть… Скажите мне все-таки, что теряет общество от подобной мистификации?
У Вокульского зашумело в ушах.
— Иногда даже выигрывает. Например, когда какой-нибудь доверчивый простачок поддается безумию, именуемому идеальной любовью, бросается навстречу самым страшным опасностям и добывает состояние, чтобы сложить его к ногам своего идеала. Но иногда и теряет, когда, например, такой безумец, разоблачив мистификацию, сломлен настолько, что становится ни к чему не способным… или… не распорядившись капиталом, бросается… то есть стреляется с паном Старским, который ему попадает в ребра… Итак, сударыня, потери общества: одно разбитое счастье, один свихнувшийся ум, а может быть, и человек, который мог что-нибудь совершить…
— Этот человек сам виноват…
— Вы правы: был бы виноват, если бы не спохватился и не поступил, как барон, то есть не покончил со своим постыдным ослеплением…
— Короче говоря, мужчины не откажутся добровольно от своих варварских привилегий?
— То есть не признают женской привилегии на притворство.
— Но отвергать соглашение — значит начинать войну, — запальчиво заявила вдова.
— Войну? — смеясь, повторил Вокульский.
— Да, войну, и победит в ней тот, кто окажется сильнее… А кто из нас сильнее, мы еще увидим! — вскричала она, потрясая кулачком.
В эту минуту произошло нечто неожиданное. Вокульский схватил обе руки Вонсовской и сжал их тремя пальцами своей руки.
— Что это такое? — спросила она, бледнея.
— Померяемся силами.
— Ну… довольно шутить…
— Нет, сударыня, я не шучу… Я только скромно доказываю, что с вами, представительницей воинствующей стороны, я могу сделать все, что мне угодно. Верно или нет?
— Пустите меня! — крикнула она, вырываясь. — Я позову слуг…
Вокульский выпустил ее руки.
— Ах, значит, дамы будут с нами воевать, прибегая к помощи слуг? Интересно, какой платы потребуют эти союзники и позволят ли вам нарушать обязательства?
Вонсовская пристально посмотрела на него — сначала с некоторым беспокойством, затем с негодованием и, наконец, пожала плечами.
— Знаете, что мне пришло в голову?
— Что я сошел с ума?
— Приблизительно так.
— В обществе столь очаровательной женщины и за таким спором это было бы совершенно естественно.
— Ах, какой пошлый комплимент! — поморщилась она. — Во всяком случае, должна признать, что вы мне почти понравились… Почти. Но вы не выдержали роли, отпустили меня, и я разочаровалась…
— О, меня хватило бы на то, чтобы не выпустить вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101