И что, черт возьми, может быть проще, чем разбогатеть, если этого хочешь?
Да еще при таких капиталах и с такими людьми…»
В субботу вечером, когда приказчики разошлись, пан Игнаций взял у Шлангбаума ключ от задних дверей магазина и пошел обновлять витрины на следующую неделю.
Он зажег лампу, открыл главную витрину и с помощью Казимежа вытащил из нее жардиньерку и две саксонские вазы, а на их место поставил японские вазы и столик в древнеримском стиле. Затем отослал слугу спать, так как имел обыкновение собственноручно раскладывать мелкие предметы, особенно заводные игрушки. К тому же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний видел, с какой охотой он сам забавляется ими.
В этот вечер он, как обычно, достал все какие только были в магазине игрушки, расставил их на прилавке и завел все одновременно. В тысячный раз он слушал мелодии музыкальных табакерок и смотрел, как медведь карабкается на столб, как вода из стекла вращает мельничные колеса, как кошка гонится за мышкой, как пляшут краковяне и скачет во весь опор жокей на быстроногом коне.
И, глядя на движение заводных фигурок, он в тысячный раз повторял:
— Марионетки!.. Все марионетки!.. Им кажется, будто они делают, что хотят, а они делают то, что велит им пружина, такая же мертвая, как они…
Когда пущенный неверной рукой жокей опрокинулся на танцующие пары, пан Игнаций опечалился.
«Помочь друг другу — на это их не хватает, а вот испортить кому-нибудь жизнь — это они умеют не хуже людей…» — подумал он.
Вдруг позади послышался шорох. Жецкий оглянулся и в глубине магазина увидел какую-то фигуру, вылезающую из-под прилавка.
«Вор?» — мелькнуло у него в голове.
— Извините, пан Жецкий, но… я на минуточку выйду… — произнесла фигура со смуглым лицом и черными волосами, побежала к двери, поспешно открыла ее и исчезла.
Пан Игнаций не мог сдвинуться с места, руки у него повисли, как плети, ноги не слушались. В глазах у него потемнело, и сердце билось, как надтреснутый колокол.
— Какого черта я испугался? — наконец пробормотал он. — Ведь это… как бишь его?.. Изидор Гутморген… новый приказчик… Очевидно, стащил что-то и удрал… Но почему я так испугался?
Между тем, после довольно продолжительного отсутствия, Изидор Гутморген вернулся в магазин, что еще больше озадачило Жецкого.
— Откуда вы тут взялись? Что вам нужно? — спросил его пан Игнаций.
Гутморген, казалось, был очень смущен. Он понурил голову с виноватым видом и, барабаня пальцами по прилавку, сказал:
— Извините, пожалуйста, пан Жецкий, но вы, может быть, думаете, что я украл что-нибудь? Так обыщите меня…
— Но что же вы здесь делаете? — спросил пан Игнаций и снова попытался встать, но не мог.
— Мне пан Шлангбаум велел остаться тут сегодня на ночь…
— Зачем?..
— Видите ли, пан Жецкий… с вами приходит переставлять вещи этот… Казимеж… Так вот пан Шлангбаум велел мне последить, чтобы он чего-нибудь не стащил… Ну, а мне стало немножко нехорошо, и пришлось… Извините, пожалуйста.
Жецкий наконец поднялся.
— Ах вы сукины дети! — взревел он в страшнейшем негодовании. — Так вы меня считаете вором?.. За то, что я бесплатно работаю на вас?..
— Извините, пан Жецкий, — смиренно заметил Гутморген, — но… зачем же вы бесплатно работаете?..
— Ступайте вы ко всем чертям!.. — крикнул пан Игнаций, выбежал из магазина и тщательно запер дверь на ключ.
— Посиди-ка тут до утра, голубчик, раз тебе нехорошо… И оставь своему хозяину памятку… — бормотал он.
Всю ночь пан Игнаций не спал. А так как квартиру его отделяли от магазина только сени, около двух часов ночи он услышал тихий стук изнутри магазина и молящий голос Гутморгена:
— Пан Жецкий, отворите, пожалуйста… я на минуточку…
Но потом все стихло.
«Ах, прохвосты! — думал Жецкий, ворочаясь с боку на бок. — Так вы меня считаете вором?.. Ну, погодите же!..»
Около девяти утра он услышал, как Шлангбаум выпустил Гутморгена, а потом стал дубасить в его дверь. Однако Жецкий не откликнулся, а когда пришел Казимеж, приказал никогда больше не пускать Шлангбаума на порог.
— Съеду отсюда, — говорил он, — да хоть с Нового года. Лучше уж жить на чердаке или снять номер в гостинице… Меня считают вором!.. Стах доверял мне огромные капиталы, а этот скот боится за свои грошовые товары…
Перед обедом он написал два длинных письма: одно — пани Ставской, с предложением переехать в Варшаву и вступить с ним в компанию, а второе — Лисецкому, с вопросом, не хочет ли он вернуться и поступить к нему в магазин.
Все время, пока он писал и перечитывал написанное, с лица его не сходила злорадная усмешка.
«Представляю себе физиономию Шлангбаума, когда мы у него под носом откроем магазин! — думал он. — Вот будет конкуренция!.. Ха-ха-ха!.. Он приказал следить за мною… Так мне и надо! Зачем я позволил этому мошеннику распоясаться! Ха-ха-ха!..»
Он задел рукавом перо, и оно упало на пол. Жецкий наклонился, чтобы его поднять, и вдруг почуствовал странную боль в груди, словно кто-то проткнул ему легкие острым ножичком. На миг у него потемнело в глазах и слегка затошнило; так и не подняв пера, он встал с кресла и лег на кушетку.
«Я буду последним болваном, если через несколько лет Шлангбаум не уберется на Налевки… Эх я, старый осел! Волновался за потомков Бонапарта, за всю Европу, а тем временем у меня под носом мелкий торгаш превратился в важного купца и приказывает следить за мной, будто я вор… Ну, да по крайней мере я набрался опыта, и такого, что хватит на всю жизнь!
Теперь уж меня не будут называть романтиком и мечтателем…»
Он испытывал такое ощущение, будто что-то застряло у него в левом легком.
— Астма? — проворчал он. — Придется всерьез взяться за лечение. А то лет через пять-шесть стану совсем развалиной… Ах, если б я спохватился лет десять назад!
Он закрыл глаза, и ему почудилось, что вся его жизнь, с самого детства до настоящего момента, развернулась перед ним, как панорама, а он плывет мимо нее необыкновенно спокойно и легко. Его только удивляло, что едва он проплывал мимо какой-нибудь картины, как она безвозвратно сглаживалась в его памяти, и он уже не мог ее вспомнить. Вот обед в Европейской гостинице по случаю открытия нового магазина; вот старый магазин, и у прилавка панна Ленцкая разговаривает с Мрачевским… Вот его комната с зарешеченным окном, куда только что вошел Вокульский, вернувшийся из Болгарии.
«Минуточку… что же я видел перед этим?..» — думал он.
Вот винный подвал Гопфера, где он познакомился с Вокульским… А вот поле битвы, и голубоватый дым стелется над линиями синих и белых мундиров… А вот старый Минцель сидит в кресле и дергает за шнурок выставленного в окне казака…
— Видел я все это на самом деле, или мне только снилось?.. Боже ты мой… — шепнул он.
Теперь ему казалось, что он маленький мальчик; вот отец его беседует с паном Рачеком об императоре Наполеоне, а он тем временем улизнул на чердак и через круглое окошко видит Вислу, а за ней, на другом берегу, Прагу… Однако понемногу картина предместья расплылась у него перед глазами, и осталось только окошко. Сначала оно было как большая тарелка, потом — как блюдце, а потом уменьшилось до размеров гривенника…
Он все глубже и глубже погружался в забытье, со всех сторон нахлынула на него темнота, вернее глубокая чернота, в которой лишь одно окошко еще светилось, как звезда, но и оно меркло с каждой минутой.
Наконец и эта последняя звезда погасла…
Может быть, он и увидел ее вновь, но уже не на земном горизонте.
Около двух часов дня пришел Казимеж, слуга пана Игнация, и принес корзину с тарелками. Он с грохотом накрыл на стол и, видя, что барин не просыпается, позвал:
— Пожалуйте обедать, остынет…
Однако пан Игнаций и на этот раз не пошевелился; тогда Казимеж подошел к кушетке и повторил:
— Пожалуйте обедать…
Вдруг он отшатнулся, выбежал на лестницу и принялся стучать в задние двери магазина; там были Шлангбаум и один из приказчиков.
Шлангбаум открыл дверь.
— Чего тебе? — грубо спросил он.
— Сделайте милость… с нашим барином что-то случилось…
Шлангбаум осторожно шагнул в комнату, взглянул на кушетку и попятился…
— Беги скорей за доктором Шуманом! — крикнул он. — Я не хочу сюда входить…
Как раз в это время у доктора был Охоцкий и рассказывал ему, как вчера утром он вернулся из Петербурга, а днем провожал свою кузину, Изабеллу Ленцкую, которая уехала за границу.
— Представьте себе, — закончил Охоцкий, — она идет в монастырь.
— Панна Изабелла? — переспросил Шуман. — Что ж, она собирается кокетничать с самим господом богом или только хочет отдохнуть от волнений, чтобы вернее потом выйти замуж?
— Оставьте… она странная женщина… — тихо сказал Охоцкий.
— Все они кажутся нам странными, пока мы не убеждаемся, что они просто глупы или подлы, — с раздражением ответил доктор. — Ну, а о Вокульском вы ничего не слышали?
— Вот как раз… — вырвалось у Охоцкого.
Но он запнулся и замолчал.
— Так что же, знаете вы о нем что-нибудь? Уж не хотите ли вы сделать из этого государственную тайну? — не отставал доктор.
В эту минуту вбежал Казимеж с криком:
— Доктор, с нашим барином что-то случилось! Скорее, скорее!
Шуман бросился на улицу, Охоцкий за ним. Они вскочили в пролетку и галопом помчались к дому Жецкого.
Из подъезда навстречу им кинулся Марушевич с озабоченной физиономией.
— Представьте себе, — крикнул он доктору, — у меня к нему такое важное дело… вопрос касается моей чести… а он взял да и помер!..
Доктор Шуман и Охоцкий, сопровождаемые Марушевичем, вошли в квартиру Жецкого. В первой комнате уже находились Шлангбаум, советник Венгрович и торговый агент Шпрот.
— Пил бы он брагу, — говорил Венгрович, — дожил бы до ста лет… А так…
Шлангбаум, увидев Охоцкого, схватил его за руку и спросил:
— Вы обязательно хотите забрать на этой неделе свои деньги?
— Да.
— Почему так срочно?
— Потому что я уезжаю.
— Надолго?..
— Может быть, навсегда, — отрезал Охоцкий и вслед за доктором прошел в комнату, где лежал покойник. За ними на цыпочках вошли остальные.
— Страшное дело! — сказал доктор. — Одни гибнут, другие уезжают… Кто же в конце концов тут остается?
— Мы!.. — в один голос откликнулись Марушевич и Шлангбаум.
— Людей хватит… — добавил советник Венгрович.
— Да, хватит… Но пока что уходите-ка отсюда, господа! — крикнул доктор.
Все с явным неудовольствием удалились в переднюю. Остались только Шуман и Охоцкий.
— Присмотритесь к нему, — сказал доктор, указывая на умершего. — Это последний романтик… Как они вымирают… как вымирают…
Он дернул себя за усы и отвернулся к окну.
Охоцкий взял уже похолодевшую руку Жецкого и наклонился над ним, словно собираясь шепнуть ему что-то на ухо. Взгляд его упал на письмо Венгелека, до половины высунувшееся из бокового кармана покойника. Он машинально прочел написанные крупными буквами слова: «Non omnis moriar».
— Ты прав… — тихо сказал он как бы самому себе.
— Что, я прав? — спросил доктор. — Я давно это знаю.
Охоцкий молчал.
1890
О романе «КУКЛА»
«Кукла» — первое крупное произведение Пруса. До этого Прус был известен как новеллист, автор повестей и рассказов из жизни деревни, городской бедноты, средних слоев общества.
Высказывания Пруса середины 80-х годов свидетельствуют о том, что он хотел написать роман о важнейших проблемах современности. Когда в 1884 году редакция польского журнала «Край», выходящего в Петербурге, предложила Прусу сотрудничать в отделе критики, он ответил: «Хорошая вещь — критиковать, но еще лучше делать самому, а я уже начинаю ориентироваться в беллетристике и поэтому вместо критики предпочитаю написать несколько романов о великих проблемах нашей эпохи».
Темой «Куклы», по определению самого писателя, является изображение «польских идеалистов на фоне разложения общества». «Наш идеализм, — говорит писатель, — представлен в романе тремя типами, характерными тем, что каждый из них стремится к большим делам, не заботясь о малых, тогда как реалист Шлангбаум, делая малые дела, завоевывает страну.
Жецкий — это идеалист в политике, Охоцкий — в науке, а Вокульский — очень сложен, как человек переходной эпохи».
Эта тема дала Прусу возможность показать жизнь польского общества 80-х годов в широком разрезе — от аристократических салонов до варшавских окраин. (Подробнее о замысле романа см. во вступительной статье к первому тому настоящего издания).
Характерной особенностью «Куклы» является подлинность многих описываемых событий, почти документальность в отражении жизни Варшавы и людей того времени. В действие романа вплетаются и международные события того времени: русско-турецкая война 1877-1878 годов, Берлинский конгресс 1878 года, аннексия Боснии и Герцеговины Австрией в 1878 году и т.д.
Многие персонажи романа имеют своих прототипов. «Старый Шлангбаум — это действительное лицо, его настоящая фамилия — Тенненбаум, а его портрет, кто хочет, может увидеть в „Юбилейной книге“ „Курьера варшавского“, — писал современник и биограф Пруса Людвик Влодек. Прототипом Охоцкого все современники называют известного публициста того времени, философа-позитивиста Юлиана Охоровича (1850-1917).
Польские исследователи нашли прототип и для образа Жецкого. «Подобно Жецкому, — пишет современный исследователь творчества Пруса Г.Маркович, — заходил в магазин Новицкого и Александр Гловацкий (т.е. Прус. — Е.Ц.) „для интимных бесед о личных делах“ (рассказывает сын хозяина магазина Вацлав Новицкий), и в этих условиях он ближе познакомился и узнал характер управляющего делами моего отца Болеслава Морского, старого холостяка, человека безупречного характера, который и послужил прототипом старого приказчика Игнация Жецкого, героя „Куклы“.
Интересны высказывания о прототипах героев «Куклы» жены писателя Октавии Гловацкой: «Женщин из аристократии мой муж никогда не знал лично и вообще сторонился этой сферы, но не все в „Кукле“ является исключительно плодом воображения. Таких типов, как старый приказчик, он встречал много еще в Люблине.
Точно так же из Люблина взят магазин, с описания которого начинается «Кукла», с клоуном, выставленным в витрине. А этот Леон, агитатор, появляющийся в дальнейших главах, — это родной брат моего мужа, старше его на 12 лет… Охоцкий — это, конечно, Охорович. Доктор Шуман, этот чудак из «Куклы», — это хороший наш знакомый, еврей по происхождению, который лечил меня еще тогда, когда мы жили на Твардой. Он питал романтическую любовь к какой-то девушке, польке, которая умерла от чахотки».
И Вокульский и Жецкий воспринимаются польским читателем как живые люди. В 1937 году на доме No 4 по улице Краковское Предместье в Варшаве была установлена таблица с надписью: «В этом доме жил в 1878-1879 годах Станислав Вокульский, образ, вызванный к жизни Болеславом Прусом в романе „Кукла“, участник восстания 1863 года, бывший сибирский ссыльный, бывший купец и гражданин столичного города Варшавы, филантроп и ученый, родившийся в 1832 году».
Аналогичная таблица была установлена на доме No 7 по той же улице: «Здесь жил Игнаций Жецкий, образ, созданный Болеславом Прусом в романе „Кукла“, бывший офицер венгерской пехоты, участник кампании 1848 года, торговый служащий, известный автор дневника, умерший в 1879 году».
Роман печатался в газете «Курьер цодзенны» («Ежедневный курьер») с 29 сентября 1887 года до конца мая 1889 года с большими, иногда по нескольку месяцев, перерывами. Отдельной книгой роман вышел в 1890 году в трех томах. При сравнении текста, напечатанного в газете, и книжного варианта, обнаруживаются значительные изменения, вызванные не только тем, что Прус, готовя роман к отдельному изданию, изменил название некоторых глав и увеличил их количество, но и вмешательством царской цензуры. Ею было изъято всего около тридцати отрывков разного размера — от одной строчки до нескольких страниц. В этих отрывках содержались такие знаменательные факты, как участие некоторых персонажей в восстаниях 1830 и 1863 годов, пребывание Вокульского в Сибири, предполагаемая связь Вокульского и Мрачевского с русскими нигилистами и т.д.
Самый большой из отрывков, не пропущенных цензурой, был напечатан в 1912 году в «Курьере варшавском» (No 151). Позже этот отрывок в текст романа не включался, так как Прус в книжном издании романа заменил его другим, введя важные для дальнейшего повествования детали. В этом отрывке описывается встреча Сузина с Вокульским, где Сузин напоминает Вокульскому о русской девушке, любившей его, и сожалеет, что тот не женился на ней. Герой же Пруса не захотел остаться на чужбине, — получив разрешение, он спешит вернуться на родину. Заслуживает внимания то, что Сузин называет Клейна и Мрачевского нигилистами. Слово «нигилист» можно не раз найти в первоначальном варианте, опубликованном в «Курьере цодзенном», в книжном же издании оно было вычеркнуто царской цензурой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Да еще при таких капиталах и с такими людьми…»
В субботу вечером, когда приказчики разошлись, пан Игнаций взял у Шлангбаума ключ от задних дверей магазина и пошел обновлять витрины на следующую неделю.
Он зажег лампу, открыл главную витрину и с помощью Казимежа вытащил из нее жардиньерку и две саксонские вазы, а на их место поставил японские вазы и столик в древнеримском стиле. Затем отослал слугу спать, так как имел обыкновение собственноручно раскладывать мелкие предметы, особенно заводные игрушки. К тому же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний видел, с какой охотой он сам забавляется ими.
В этот вечер он, как обычно, достал все какие только были в магазине игрушки, расставил их на прилавке и завел все одновременно. В тысячный раз он слушал мелодии музыкальных табакерок и смотрел, как медведь карабкается на столб, как вода из стекла вращает мельничные колеса, как кошка гонится за мышкой, как пляшут краковяне и скачет во весь опор жокей на быстроногом коне.
И, глядя на движение заводных фигурок, он в тысячный раз повторял:
— Марионетки!.. Все марионетки!.. Им кажется, будто они делают, что хотят, а они делают то, что велит им пружина, такая же мертвая, как они…
Когда пущенный неверной рукой жокей опрокинулся на танцующие пары, пан Игнаций опечалился.
«Помочь друг другу — на это их не хватает, а вот испортить кому-нибудь жизнь — это они умеют не хуже людей…» — подумал он.
Вдруг позади послышался шорох. Жецкий оглянулся и в глубине магазина увидел какую-то фигуру, вылезающую из-под прилавка.
«Вор?» — мелькнуло у него в голове.
— Извините, пан Жецкий, но… я на минуточку выйду… — произнесла фигура со смуглым лицом и черными волосами, побежала к двери, поспешно открыла ее и исчезла.
Пан Игнаций не мог сдвинуться с места, руки у него повисли, как плети, ноги не слушались. В глазах у него потемнело, и сердце билось, как надтреснутый колокол.
— Какого черта я испугался? — наконец пробормотал он. — Ведь это… как бишь его?.. Изидор Гутморген… новый приказчик… Очевидно, стащил что-то и удрал… Но почему я так испугался?
Между тем, после довольно продолжительного отсутствия, Изидор Гутморген вернулся в магазин, что еще больше озадачило Жецкого.
— Откуда вы тут взялись? Что вам нужно? — спросил его пан Игнаций.
Гутморген, казалось, был очень смущен. Он понурил голову с виноватым видом и, барабаня пальцами по прилавку, сказал:
— Извините, пожалуйста, пан Жецкий, но вы, может быть, думаете, что я украл что-нибудь? Так обыщите меня…
— Но что же вы здесь делаете? — спросил пан Игнаций и снова попытался встать, но не мог.
— Мне пан Шлангбаум велел остаться тут сегодня на ночь…
— Зачем?..
— Видите ли, пан Жецкий… с вами приходит переставлять вещи этот… Казимеж… Так вот пан Шлангбаум велел мне последить, чтобы он чего-нибудь не стащил… Ну, а мне стало немножко нехорошо, и пришлось… Извините, пожалуйста.
Жецкий наконец поднялся.
— Ах вы сукины дети! — взревел он в страшнейшем негодовании. — Так вы меня считаете вором?.. За то, что я бесплатно работаю на вас?..
— Извините, пан Жецкий, — смиренно заметил Гутморген, — но… зачем же вы бесплатно работаете?..
— Ступайте вы ко всем чертям!.. — крикнул пан Игнаций, выбежал из магазина и тщательно запер дверь на ключ.
— Посиди-ка тут до утра, голубчик, раз тебе нехорошо… И оставь своему хозяину памятку… — бормотал он.
Всю ночь пан Игнаций не спал. А так как квартиру его отделяли от магазина только сени, около двух часов ночи он услышал тихий стук изнутри магазина и молящий голос Гутморгена:
— Пан Жецкий, отворите, пожалуйста… я на минуточку…
Но потом все стихло.
«Ах, прохвосты! — думал Жецкий, ворочаясь с боку на бок. — Так вы меня считаете вором?.. Ну, погодите же!..»
Около девяти утра он услышал, как Шлангбаум выпустил Гутморгена, а потом стал дубасить в его дверь. Однако Жецкий не откликнулся, а когда пришел Казимеж, приказал никогда больше не пускать Шлангбаума на порог.
— Съеду отсюда, — говорил он, — да хоть с Нового года. Лучше уж жить на чердаке или снять номер в гостинице… Меня считают вором!.. Стах доверял мне огромные капиталы, а этот скот боится за свои грошовые товары…
Перед обедом он написал два длинных письма: одно — пани Ставской, с предложением переехать в Варшаву и вступить с ним в компанию, а второе — Лисецкому, с вопросом, не хочет ли он вернуться и поступить к нему в магазин.
Все время, пока он писал и перечитывал написанное, с лица его не сходила злорадная усмешка.
«Представляю себе физиономию Шлангбаума, когда мы у него под носом откроем магазин! — думал он. — Вот будет конкуренция!.. Ха-ха-ха!.. Он приказал следить за мною… Так мне и надо! Зачем я позволил этому мошеннику распоясаться! Ха-ха-ха!..»
Он задел рукавом перо, и оно упало на пол. Жецкий наклонился, чтобы его поднять, и вдруг почуствовал странную боль в груди, словно кто-то проткнул ему легкие острым ножичком. На миг у него потемнело в глазах и слегка затошнило; так и не подняв пера, он встал с кресла и лег на кушетку.
«Я буду последним болваном, если через несколько лет Шлангбаум не уберется на Налевки… Эх я, старый осел! Волновался за потомков Бонапарта, за всю Европу, а тем временем у меня под носом мелкий торгаш превратился в важного купца и приказывает следить за мной, будто я вор… Ну, да по крайней мере я набрался опыта, и такого, что хватит на всю жизнь!
Теперь уж меня не будут называть романтиком и мечтателем…»
Он испытывал такое ощущение, будто что-то застряло у него в левом легком.
— Астма? — проворчал он. — Придется всерьез взяться за лечение. А то лет через пять-шесть стану совсем развалиной… Ах, если б я спохватился лет десять назад!
Он закрыл глаза, и ему почудилось, что вся его жизнь, с самого детства до настоящего момента, развернулась перед ним, как панорама, а он плывет мимо нее необыкновенно спокойно и легко. Его только удивляло, что едва он проплывал мимо какой-нибудь картины, как она безвозвратно сглаживалась в его памяти, и он уже не мог ее вспомнить. Вот обед в Европейской гостинице по случаю открытия нового магазина; вот старый магазин, и у прилавка панна Ленцкая разговаривает с Мрачевским… Вот его комната с зарешеченным окном, куда только что вошел Вокульский, вернувшийся из Болгарии.
«Минуточку… что же я видел перед этим?..» — думал он.
Вот винный подвал Гопфера, где он познакомился с Вокульским… А вот поле битвы, и голубоватый дым стелется над линиями синих и белых мундиров… А вот старый Минцель сидит в кресле и дергает за шнурок выставленного в окне казака…
— Видел я все это на самом деле, или мне только снилось?.. Боже ты мой… — шепнул он.
Теперь ему казалось, что он маленький мальчик; вот отец его беседует с паном Рачеком об императоре Наполеоне, а он тем временем улизнул на чердак и через круглое окошко видит Вислу, а за ней, на другом берегу, Прагу… Однако понемногу картина предместья расплылась у него перед глазами, и осталось только окошко. Сначала оно было как большая тарелка, потом — как блюдце, а потом уменьшилось до размеров гривенника…
Он все глубже и глубже погружался в забытье, со всех сторон нахлынула на него темнота, вернее глубокая чернота, в которой лишь одно окошко еще светилось, как звезда, но и оно меркло с каждой минутой.
Наконец и эта последняя звезда погасла…
Может быть, он и увидел ее вновь, но уже не на земном горизонте.
Около двух часов дня пришел Казимеж, слуга пана Игнация, и принес корзину с тарелками. Он с грохотом накрыл на стол и, видя, что барин не просыпается, позвал:
— Пожалуйте обедать, остынет…
Однако пан Игнаций и на этот раз не пошевелился; тогда Казимеж подошел к кушетке и повторил:
— Пожалуйте обедать…
Вдруг он отшатнулся, выбежал на лестницу и принялся стучать в задние двери магазина; там были Шлангбаум и один из приказчиков.
Шлангбаум открыл дверь.
— Чего тебе? — грубо спросил он.
— Сделайте милость… с нашим барином что-то случилось…
Шлангбаум осторожно шагнул в комнату, взглянул на кушетку и попятился…
— Беги скорей за доктором Шуманом! — крикнул он. — Я не хочу сюда входить…
Как раз в это время у доктора был Охоцкий и рассказывал ему, как вчера утром он вернулся из Петербурга, а днем провожал свою кузину, Изабеллу Ленцкую, которая уехала за границу.
— Представьте себе, — закончил Охоцкий, — она идет в монастырь.
— Панна Изабелла? — переспросил Шуман. — Что ж, она собирается кокетничать с самим господом богом или только хочет отдохнуть от волнений, чтобы вернее потом выйти замуж?
— Оставьте… она странная женщина… — тихо сказал Охоцкий.
— Все они кажутся нам странными, пока мы не убеждаемся, что они просто глупы или подлы, — с раздражением ответил доктор. — Ну, а о Вокульском вы ничего не слышали?
— Вот как раз… — вырвалось у Охоцкого.
Но он запнулся и замолчал.
— Так что же, знаете вы о нем что-нибудь? Уж не хотите ли вы сделать из этого государственную тайну? — не отставал доктор.
В эту минуту вбежал Казимеж с криком:
— Доктор, с нашим барином что-то случилось! Скорее, скорее!
Шуман бросился на улицу, Охоцкий за ним. Они вскочили в пролетку и галопом помчались к дому Жецкого.
Из подъезда навстречу им кинулся Марушевич с озабоченной физиономией.
— Представьте себе, — крикнул он доктору, — у меня к нему такое важное дело… вопрос касается моей чести… а он взял да и помер!..
Доктор Шуман и Охоцкий, сопровождаемые Марушевичем, вошли в квартиру Жецкого. В первой комнате уже находились Шлангбаум, советник Венгрович и торговый агент Шпрот.
— Пил бы он брагу, — говорил Венгрович, — дожил бы до ста лет… А так…
Шлангбаум, увидев Охоцкого, схватил его за руку и спросил:
— Вы обязательно хотите забрать на этой неделе свои деньги?
— Да.
— Почему так срочно?
— Потому что я уезжаю.
— Надолго?..
— Может быть, навсегда, — отрезал Охоцкий и вслед за доктором прошел в комнату, где лежал покойник. За ними на цыпочках вошли остальные.
— Страшное дело! — сказал доктор. — Одни гибнут, другие уезжают… Кто же в конце концов тут остается?
— Мы!.. — в один голос откликнулись Марушевич и Шлангбаум.
— Людей хватит… — добавил советник Венгрович.
— Да, хватит… Но пока что уходите-ка отсюда, господа! — крикнул доктор.
Все с явным неудовольствием удалились в переднюю. Остались только Шуман и Охоцкий.
— Присмотритесь к нему, — сказал доктор, указывая на умершего. — Это последний романтик… Как они вымирают… как вымирают…
Он дернул себя за усы и отвернулся к окну.
Охоцкий взял уже похолодевшую руку Жецкого и наклонился над ним, словно собираясь шепнуть ему что-то на ухо. Взгляд его упал на письмо Венгелека, до половины высунувшееся из бокового кармана покойника. Он машинально прочел написанные крупными буквами слова: «Non omnis moriar».
— Ты прав… — тихо сказал он как бы самому себе.
— Что, я прав? — спросил доктор. — Я давно это знаю.
Охоцкий молчал.
1890
О романе «КУКЛА»
«Кукла» — первое крупное произведение Пруса. До этого Прус был известен как новеллист, автор повестей и рассказов из жизни деревни, городской бедноты, средних слоев общества.
Высказывания Пруса середины 80-х годов свидетельствуют о том, что он хотел написать роман о важнейших проблемах современности. Когда в 1884 году редакция польского журнала «Край», выходящего в Петербурге, предложила Прусу сотрудничать в отделе критики, он ответил: «Хорошая вещь — критиковать, но еще лучше делать самому, а я уже начинаю ориентироваться в беллетристике и поэтому вместо критики предпочитаю написать несколько романов о великих проблемах нашей эпохи».
Темой «Куклы», по определению самого писателя, является изображение «польских идеалистов на фоне разложения общества». «Наш идеализм, — говорит писатель, — представлен в романе тремя типами, характерными тем, что каждый из них стремится к большим делам, не заботясь о малых, тогда как реалист Шлангбаум, делая малые дела, завоевывает страну.
Жецкий — это идеалист в политике, Охоцкий — в науке, а Вокульский — очень сложен, как человек переходной эпохи».
Эта тема дала Прусу возможность показать жизнь польского общества 80-х годов в широком разрезе — от аристократических салонов до варшавских окраин. (Подробнее о замысле романа см. во вступительной статье к первому тому настоящего издания).
Характерной особенностью «Куклы» является подлинность многих описываемых событий, почти документальность в отражении жизни Варшавы и людей того времени. В действие романа вплетаются и международные события того времени: русско-турецкая война 1877-1878 годов, Берлинский конгресс 1878 года, аннексия Боснии и Герцеговины Австрией в 1878 году и т.д.
Многие персонажи романа имеют своих прототипов. «Старый Шлангбаум — это действительное лицо, его настоящая фамилия — Тенненбаум, а его портрет, кто хочет, может увидеть в „Юбилейной книге“ „Курьера варшавского“, — писал современник и биограф Пруса Людвик Влодек. Прототипом Охоцкого все современники называют известного публициста того времени, философа-позитивиста Юлиана Охоровича (1850-1917).
Польские исследователи нашли прототип и для образа Жецкого. «Подобно Жецкому, — пишет современный исследователь творчества Пруса Г.Маркович, — заходил в магазин Новицкого и Александр Гловацкий (т.е. Прус. — Е.Ц.) „для интимных бесед о личных делах“ (рассказывает сын хозяина магазина Вацлав Новицкий), и в этих условиях он ближе познакомился и узнал характер управляющего делами моего отца Болеслава Морского, старого холостяка, человека безупречного характера, который и послужил прототипом старого приказчика Игнация Жецкого, героя „Куклы“.
Интересны высказывания о прототипах героев «Куклы» жены писателя Октавии Гловацкой: «Женщин из аристократии мой муж никогда не знал лично и вообще сторонился этой сферы, но не все в „Кукле“ является исключительно плодом воображения. Таких типов, как старый приказчик, он встречал много еще в Люблине.
Точно так же из Люблина взят магазин, с описания которого начинается «Кукла», с клоуном, выставленным в витрине. А этот Леон, агитатор, появляющийся в дальнейших главах, — это родной брат моего мужа, старше его на 12 лет… Охоцкий — это, конечно, Охорович. Доктор Шуман, этот чудак из «Куклы», — это хороший наш знакомый, еврей по происхождению, который лечил меня еще тогда, когда мы жили на Твардой. Он питал романтическую любовь к какой-то девушке, польке, которая умерла от чахотки».
И Вокульский и Жецкий воспринимаются польским читателем как живые люди. В 1937 году на доме No 4 по улице Краковское Предместье в Варшаве была установлена таблица с надписью: «В этом доме жил в 1878-1879 годах Станислав Вокульский, образ, вызванный к жизни Болеславом Прусом в романе „Кукла“, участник восстания 1863 года, бывший сибирский ссыльный, бывший купец и гражданин столичного города Варшавы, филантроп и ученый, родившийся в 1832 году».
Аналогичная таблица была установлена на доме No 7 по той же улице: «Здесь жил Игнаций Жецкий, образ, созданный Болеславом Прусом в романе „Кукла“, бывший офицер венгерской пехоты, участник кампании 1848 года, торговый служащий, известный автор дневника, умерший в 1879 году».
Роман печатался в газете «Курьер цодзенны» («Ежедневный курьер») с 29 сентября 1887 года до конца мая 1889 года с большими, иногда по нескольку месяцев, перерывами. Отдельной книгой роман вышел в 1890 году в трех томах. При сравнении текста, напечатанного в газете, и книжного варианта, обнаруживаются значительные изменения, вызванные не только тем, что Прус, готовя роман к отдельному изданию, изменил название некоторых глав и увеличил их количество, но и вмешательством царской цензуры. Ею было изъято всего около тридцати отрывков разного размера — от одной строчки до нескольких страниц. В этих отрывках содержались такие знаменательные факты, как участие некоторых персонажей в восстаниях 1830 и 1863 годов, пребывание Вокульского в Сибири, предполагаемая связь Вокульского и Мрачевского с русскими нигилистами и т.д.
Самый большой из отрывков, не пропущенных цензурой, был напечатан в 1912 году в «Курьере варшавском» (No 151). Позже этот отрывок в текст романа не включался, так как Прус в книжном издании романа заменил его другим, введя важные для дальнейшего повествования детали. В этом отрывке описывается встреча Сузина с Вокульским, где Сузин напоминает Вокульскому о русской девушке, любившей его, и сожалеет, что тот не женился на ней. Герой же Пруса не захотел остаться на чужбине, — получив разрешение, он спешит вернуться на родину. Заслуживает внимания то, что Сузин называет Клейна и Мрачевского нигилистами. Слово «нигилист» можно не раз найти в первоначальном варианте, опубликованном в «Курьере цодзенном», в книжном же издании оно было вычеркнуто царской цензурой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101