Несчастный барон, а еще несчастнее его невеста — она так явно увлечена Старским! Пустая же у нее голова, да и сердце…»
Он смотрел, на осеннее солнце, на серое жнивье и плуги, медленно поднимающие пласты земли, и с глубокой грустью представлял себе минуту, когда он окончательно потеряет надежду и вынужден будет уступить место Охоцкому.
«Что ж поделаешь! Что ж поделаешь, если она предпочла его… На свое несчастье я встретился с ней…»
Между тем путники въехали на вершину холма, и глазам их открылась равнина до самого горизонта — леса, деревеньки, река и городок с костелом.
Коляску качало с боку на бок.
— Чудный вид! — воскликнула Вонсовская.
— Словно с воздушного шара, которым управляет пан Охоцкий, — прибавил Старский, держась за край сиденья.
— Вы летали на воздушном шаре? — спросила панна Фелиция.
— На шаре Охоцкого?
— Нет, на настоящем…
— Увы, ни на каком, — вздохнул Старский, — но сейчас мне кажется, что я внутри весьма неудобною шара…
— Пан Вокульский, наверное, летал, — с непоколебимой уверенностью сказала панна Фелиция.
— Право, Феля, ты скоро невесть что станешь приписывать пану Вокульскому! — обрушилась на нее Вонсовская.
— Я действительно летал, — с удивлением подтвердил Вокульский.
— Летали? Ах, как это чудесно! — вскричала панна Фелиция. — Расскажите нам…
— Вы летали? — откликнулся с козел Охоцкий. — Вот так так! Погодите рассказывать, я сейчас пересяду к вам…
Он бросил вожжи кучеру, хотя коляска съезжала с горы, соскочил с козел и через минуту уже сидел против Вокульского.
— Так вы летали? — повторил он. — Когда? Где?
— В Париже, но только на привязном. Полверсты вверх — это не путешествие, — смущенно ответил Вокульский.
— Расскажите же… Вероятно, грандиозное зрелище! Что вы при этом испытывали? — не отставал Охоцкий.
Он весь преобразился: глаза его широко раскрылись, на щеках выступил румянец. Глядя на него, трудно было усомниться, что в это мгновение панна Изабелла совершенно вылетела у него из головы.
— Наверное, это чертовски приятно… Расскажите же нам… — настойчиво допытывался он, теребя Вокульского за колено.
— Зрелище действительно великолепное, — ответил Вокульский, — виден горизонт радиусом в несколько десятков верст, а Париж со всеми его окрестностями похож на рельефную карту. Но самое путешествие не доставляет удовольствия; пожалуй, только в первый раз…
— А впечатление какое?
— Странное. Вы ожидаете, что сейчас подниметесь вверх, — и вдруг видите, что не вы поднялись, а земля внезапно оторвалась и опускается вниз. Это так неожиданно и неприятно, что… хочется выскочить…
— Ну, ну, дальше! — понукал его Охоцкий.
— Вторая странность — горизонт, который все время остается на уровне глаз. Вследствие этого земля кажется вогнутой, как огромная глубокая тарелка.
— А люди? дома?
— Дома выглядят, как коробки, трамваи — как большие мухи, а люди — как черные капельки, которые катятся в разные стороны, волоча за собою длинные тени. Вообще путешествие полно неожиданностей.
Охоцкий задумался и засмотрелся куда-то вдаль. Несколько раз он как будто порывался выскочить из коляски: видимо, его раздражали спутники, которые тоже притихли.
Наконец подъехали к лесу, подоспела и бричка с двумя служанками. Дамы взяли лукошки.
— А теперь разойдемся в разные стороны: каждая дама со своим кавалером!
— скомандовала Вонсовская. — Пан Старский, предупреждаю вас: сегодня я в особенном настроении, а что это значит — может объяснить пан Вокульский! — прибавила она с нервным смехом. — Пан Охоцкий, Белла, пожалуйте в лес и не показывайтесь, пока не наберете полного лукошка рыжиков… Феля!
— Я пойду с Михалинкой и Иоасей! — быстро проговорила панна Фелиция, с испугом глядя на Вокульского, словно он-то и был тем неприятелем, против которого она вооружалась двумя защитницами.
— Что ж, кузен, пойдем и мы, — позвала Охоцкого панна Изабелла, заметив, что остальные уже углубились в лес. — Только возьмите мое лукошко и собирайте сами грибы, а меня, признаться, это нисколько не занимает.
Охоцкий взял лукошко и швырнул его в бричку.
— Очень мне нужны ваши грибы! — мрачно ответил он. — Два месяца я убил на эти грибы, рыбную ловлю, ухаживание и тому подобную чушь… а другие тем временем поднимались на воздушных шарах… Я тоже собирался в Париж, а председательша стала уговаривать: приезжай да приезжай отдохнуть… Вот я и отдохнул! Вконец одурел… Разучился даже думать по-человечески… отупел… Эх! Отстаньте вы со своими грибами. Боже, как я зол!
Он повернулся, засунул обе руки в карманы и пошел в лес, понурив голову и бормоча что-то под нос.
— Приятный спутник! — с улыбкой сказала панна Изабелла Вокульскому. — Теперь он будет такой до конца лета. Как только Старский заговорил о воздушных шарах, я уже заранее знала, что у пана Юлиана испортится настроение…
«Да будут благословенны эти шары! — подумал Вокульский. — Подобный соперник для меня не опасен…»
И он сразу воспылал любовью к Охоцкому.
— Я уверен, что ваш кузен станет знаменитым изобретателем, — сказал он панне Изабелле. — Кто знает, не откроет ли он новую эру в истории человечества… — прибавил он, вспомнив о проектах Гейста.
— Вы думаете? — довольно равнодушно сказала панна Изабелла. — Возможно. А пока он либо бесцеремонен, что иногда получается довольно мило, либо смертельно скучен, что непростительно даже изобретателям. Когда я смотрю на него, мне вспоминается забавный случай с Ньютоном. Ведь он был великий человек, не так ли? Тем не менее однажды, сидя с какой-то барышней, он взял ее за руку и… поверите ли? — принялся чистить свою трубку ее мизинцем! Нет, если в этом выражается гениальность, то избави меня бор от гениального мужа!.. Не хотите ли пройтись немного по лесу?
Слова панны Изабеллы падали в душу Вокульского, словно капли сладчайшего бальзама.
«Значит, за Охоцкого, хоть он ей и нравится (кому ж он не нравится?), замуж она не выйдет».
Они шли по узкой дорожке, разделявшей два лесных участка: направо росли дубы и буки, налево — сосны.
Между соснами изредка мелькал то красный лиф пани Вонсовской, то белая накидка панны Эвелины. На одном из перекрестков Вокульский хотел было свернуть в сторону, но панна Изабелла остановила его:
— Нет, нет! Не надо идти туда, мы потеряем из виду нашу компанию, а мне нравится лес, только когда я вижу людей. Вот сейчас он мне понятен… Посмотрите… Правда, та часть похожа на огромный костел? Ряды сосен — это колонны, тут боковой неф, а там главный алтарь… Видите, видите?.. А теперь между ветвей показалось солнце, словно в готическом окне… Как разнообразен здесь пейзаж! Теперь перед нами дамский будуар, а эти маленькие кустики — точно пуфы. Даже зеркало есть — осталось от позавчерашнего дождя… А это улица, правда? Немножко кривая, но все же улица… А там торговые ряды, площадь… вы видите все это?
— Вижу, когда вы мне показываете, — улыбнулся Вокульский. — Но все же нужно обладать очень поэтическим воображением, чтобы уловить это сходство.
— Неужели? А мне всегда казалось, что я — олицетворение прозы.
— Может быть, вы еще не имели случая обнаружить все свои качества, — ответил Вокульский и недовольно нахмурился, заметив приближавшуюся к ним панну Фелицию.
— Как, вы не собираете грибов? — удивилась молодая девушка. — Чудные рыжики, и такое их множество, что нам не хватит лукошек; придется, наверное, сыпать прямо в бричку. Дать тебе лукошко, Белла?
— Нет, спасибо.
— А вам, сударь?
— Вряд ли я сумею отличить рыжик от мухомора, — ответил Вокульский.
— Вот это мило! — воскликнула панна Фелиция. — Не ожидала я от вас такого ответа. Я расскажу бабушке и попрошу, чтобы она запретила нашим кавалерам есть грибы, во всяком случае те, которые я собирала.
Она кивнула им и отошла.
— Феля обиделась на вас, — сказала панна Изабелла. — Нехорошо… она к вам так расположена.
— Панна Фелиция любит собирать грибы, а я предпочитаю слушать ваши рассказы о лесе.
— Весьма польщена, — ответила панна Изабелла, слегка покраснев. — Но я уверена, что вам скоро наскучат мои рассказы. По-моему, лес не всегда хорош, иногда он страшен. Не будь здесь людей, я, наверное, не увидела бы ни улиц, ни костелов, ни будуаров. Когда я одна, лес меня пугает. Он перестает быть декорацией и становится чем-то непонятным и грозным. Птичьи голоса звучат дико, словно вдруг кто-то вскрикивает от боли или смеется надо мной, попавшей в это царство чудовищ… Каждое дерево кажется мне тогда живым существом, которое хочет схватить меня и задушить; каждая травка предательски опутывает мне ноги, чтобы уже не выпустить отсюда… А виной всему кузен Юлиан: это он толковал мне, будто природа создана вовсе не для того, чтобы служить человеку… По его теории, все это — живое и живет для себя…
— Он прав, — тихо сказал Вокульский.
— Как, и вы в это верите? Значит, по-вашему, лес не предназначен на пользу людям, а у него есть какие-то свои цели, как и у нас?
— Я бывал в дремучих лесах, где редко ступала нога человека, а между тем растительность там богаче, чем здесь.
— Ах, не говорите! Это умаляет ценность человека и противоречит священному писанию. Ведь бог дал людям землю, чтобы они селились на ней, а растения и животных создал им на пользу.
— Короче говоря, вы полагаете, что природа должна служить людям, а люди — привилегированным, аристократическим классам? Нет, сударыня. И природа и люди живут для себя, а властвовать над ними вправе лишь те, кто сильней других и больше работает. Сила и труд — вот единственные привилегии в этом мире. Нередко поэтому тысячелетние деревья падают под ударами топора выскочек-колонистов, и никакого переворота это в природе не вызывает. Сила и труд, сударыня, а не титул и не происхождение… Панна Изабелла была раздражена.
— Здесь, сударь, вы можете говорить мне все, что вам вздумается, здесь я всему поверю, потому что кругом я вижу только ваших союзников.
— Неужели они никогда не станут и вашими союзниками?
— Не знаю… возможно… Я так часто слышу теперь о них, что когда-нибудь, пожалуй, еще уверую в их могущество.
Они вышли на полянку, вокруг которой сомкнулись холмы с наклонно растущими соснами. Панна Изабелла села на пень, а Вокульский опустился на траву неподалеку от нее. В этот момент на опушке показались Вонсовская и Старский.
— Не хочешь ли, Белла, забрать у меня этого кавалера? — крикнула вдовушка.
— Я протестую! — возразил Старский. — Панна Изабелла вполне довольна своим спутником, а я — моей спутницей…
— Это правда, Белла?
— Правда, правда! — закричал Старский.
— Пусть будет правда… — повторила панна Изабелла, играя зонтиком и глядя в землю.
Вонсовская и Старский поднялись на холм и исчезли из виду, панна Изабелла все нетерпеливее играла зонтиком, а у Вокульского кровь стучала в висках и гудела, как колокол. Молчание затянулось, и панна Изабелла сочла нужным прервать его:
— Почти год назад, в сентябре, на этом месте был пикник… Собралось человек тридцать соседей. Вон там развели костер…
— Вам тогда было веселее, чем сегодня?
— Нет, я сидела на этом же пне, и вдруг мне почему-то взгрустнулось. Чего-то мне не хватало. И, что редко со мной бывает, я думала: что-то будет через год?
— Удивительно! — тихо произнес Вокульский. — Я тоже приблизительно год назад был в лесу, в лагере, только в Болгарии… и думал: буду ли я жив через год, и еще…
— О чем же еще?
— О вас.
Панна Изабелла беспокойно шевельнулась и побледнела.
— Обо мне? — переспросила она. — Разве вы меня тогда знали?
— Да. Я знаю вас уже несколько лет, а иногда мне кажется, что знаю вас целую вечность… Время страшно растягивается, когда постоянно думаешь о ком-нибудь наяву и во сне.
Она встала и, казалось, хотела бежать. Вокульский тоже поднялся.
— Простите меня, если я невольно обидел вас. Быть может, вы считаете, что люди, подобные мне, не имеют права думать о вас? В вашем мире может существовать и такой запрет. Но я принадлежу к другому миру… У нас папоротник и мох имеют такое же право глядеть на солнце, как сосны и… грибы. Поэтому, прошу вас, скажите мне прямо: позволительно или непозволительно мне думать о вас? Сейчас я большего и не требую.
— Я вас почти не знаю, — растерянно прошептала панна Изабелла.
— Поэтому сейчас я большего и не требую. Я только спрашиваю, не считаете ли вы оскорбительным для себя, что я думаю о вас, — больше ничего, только думаю. Я знаю, как относятся к людям, подобным мне, в вашей среде, и знаю, что мои слова можно счесть дерзостью. Так скажите же мне это прямо; и если вы находите, что разница между нами непреодолима, я перестану добиваться вашей благосклонности… Сегодня же или завтра я уеду и не только не буду на вас в претензии, а, напротив, сразу же излечусь.
— Каждый вправе думать… — отвечала панна Изабелла, все более смущаясь.
— Благодарю вас. Вы дали мне понять, что в ваших глазах я стою не ниже Старского, предводителя и тому подобных господ… Я знаю, что и при таких условиях, может быть, не добьюсь вашей симпатии. Об этом еще рано говорить. Но по крайней мере вы признаете за мной человеческие права и будете с этих пор судить обо мне по моим поступкам, а не титулам, которых у меня нет.
— Ведь вы дворянин, и, как говорит председательша, не хуже Старских и даже Заславских…
— Я действительно дворянин, если вам угодно, и даже не хуже, а лучше многих из тех, кого встречаю в гостиных. Но для вас я, к несчастью, прежде всего купец.
— Ну, купцом можно и не быть, это зависит от вас… — уже смелее возразила панна Изабелла.
Вокульский задумался.
В это время в лесу послышалось ауканье, и через несколько минут вся компания собралась на полянке с прислугой, лукошками и грибами.
— Едем домой, — сказала Вонсовская, — мне уже надоели эти рыжики, да и обедать пора.
Странно прошли для Вокульского следующие дни. Если б его спросили, чем они были для него, он бы, наверное, ответил, что это был блаженный сон, один из тех периодов в жизни, ради которых, быть может, природа создает человека.
Сторонний наблюдатель, пожалуй, назвал бы эти дни однообразными и даже скучными. Помрачневший Охоцкий с утра до вечера клеил и запускал змеи самых удивительных конструкций. Вонсовская и панна Фелиция читали либо вышивали ризу для приходского ксендза. Старский, председательша и барон играли в карты.
Таким образом, оказалось, что Вокульский и панна Изабелла были предоставлены самим себе, были попросту вынуждены все время проводить вместе.
Они гуляли в парке, иногда уходили в поле, сидели под столетней липой во дворе, но охотней всего катались по пруду. Он садился на весла, а она время от времени бросала крошки лебедям, которые медленно плыли следом. Нередко прохожие останавливались на берегу и с удивлением наблюдали необычное зрелище: белая лодка, в ней мужчина и женщина, а позади — два белых лебедя с распущенными, как паруса, крыльями.
Позже Вокульский даже не мог припомнить, о чем они говорили тогда. Чаще всего молчали. Однажды она спросила: почему улитки держатся под водой? В другой раз: почему облака окрашены в разные тона? Он объяснял ей, и ему казалось, будто он схватил в объятия всю вселенную и кладет к ее ногам.
В одну из таких минут ему подумалось, что, прикажи она броситься в воду и умереть, он умер бы, благословляя ее.
Когда они гуляли по парку, катались на лодке, — всякий раз, когда они бывали вдвоем, его охватывало ощущение беспредельного покоя; казалось, будто его душа и вся земля от края до края погружались в сказочную тишину, в которой даже громыхание телеги, собачий лай или шелест ветвей звучали изумительно прекрасной мелодией. Он не ощущал земли под ногами, он плыл по океану мистического упоения, свободный от мысли, от вожделения, от голода и жажды, наполненный одной любовью. Часы проносились как молнии, вспыхивающие и гаснущие на далеком небосклоне. Только что было утро — и вот уже полдень, уже вечер, и ночь, и сон, перемежаемый бдением и вздохами. Как несправедливо, думалось ему, поделены сутки: день — короткий, как мгновение ока, ночь — долгая, как вечные муки грешной души.
Однажды его позвала к себе председательша.
— Садись-ка, пан Станислав, — сказала она. — Что же, весело тебе здесь?
Вокульский вздрогнул, как будто очнувшись от сна.
— Мне? — переспросил он.
— Неужто скучаешь?
— За год такой скуки я отдал бы всю жизнь.
Старушка покачала головой.
— Так иногда кажется, — заметила она. — Не помню, кто это написал: «Человек счастливее всего, когда вокруг себя видит то, что носит в себе самом». А я говорю: «Не все ли равно, почему человек счастлив, лишь бы ему было хорошо!..» Не прогневаешься, если я тебя разбужу?
— Я слушаю вас, — ответил он, невольно бледнея.
Председательша пристально посмотрела на него и покачала головой.
— Да не пугайся, не дурными вестями я тебя разбужу, а самым простым вопросом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Он смотрел, на осеннее солнце, на серое жнивье и плуги, медленно поднимающие пласты земли, и с глубокой грустью представлял себе минуту, когда он окончательно потеряет надежду и вынужден будет уступить место Охоцкому.
«Что ж поделаешь! Что ж поделаешь, если она предпочла его… На свое несчастье я встретился с ней…»
Между тем путники въехали на вершину холма, и глазам их открылась равнина до самого горизонта — леса, деревеньки, река и городок с костелом.
Коляску качало с боку на бок.
— Чудный вид! — воскликнула Вонсовская.
— Словно с воздушного шара, которым управляет пан Охоцкий, — прибавил Старский, держась за край сиденья.
— Вы летали на воздушном шаре? — спросила панна Фелиция.
— На шаре Охоцкого?
— Нет, на настоящем…
— Увы, ни на каком, — вздохнул Старский, — но сейчас мне кажется, что я внутри весьма неудобною шара…
— Пан Вокульский, наверное, летал, — с непоколебимой уверенностью сказала панна Фелиция.
— Право, Феля, ты скоро невесть что станешь приписывать пану Вокульскому! — обрушилась на нее Вонсовская.
— Я действительно летал, — с удивлением подтвердил Вокульский.
— Летали? Ах, как это чудесно! — вскричала панна Фелиция. — Расскажите нам…
— Вы летали? — откликнулся с козел Охоцкий. — Вот так так! Погодите рассказывать, я сейчас пересяду к вам…
Он бросил вожжи кучеру, хотя коляска съезжала с горы, соскочил с козел и через минуту уже сидел против Вокульского.
— Так вы летали? — повторил он. — Когда? Где?
— В Париже, но только на привязном. Полверсты вверх — это не путешествие, — смущенно ответил Вокульский.
— Расскажите же… Вероятно, грандиозное зрелище! Что вы при этом испытывали? — не отставал Охоцкий.
Он весь преобразился: глаза его широко раскрылись, на щеках выступил румянец. Глядя на него, трудно было усомниться, что в это мгновение панна Изабелла совершенно вылетела у него из головы.
— Наверное, это чертовски приятно… Расскажите же нам… — настойчиво допытывался он, теребя Вокульского за колено.
— Зрелище действительно великолепное, — ответил Вокульский, — виден горизонт радиусом в несколько десятков верст, а Париж со всеми его окрестностями похож на рельефную карту. Но самое путешествие не доставляет удовольствия; пожалуй, только в первый раз…
— А впечатление какое?
— Странное. Вы ожидаете, что сейчас подниметесь вверх, — и вдруг видите, что не вы поднялись, а земля внезапно оторвалась и опускается вниз. Это так неожиданно и неприятно, что… хочется выскочить…
— Ну, ну, дальше! — понукал его Охоцкий.
— Вторая странность — горизонт, который все время остается на уровне глаз. Вследствие этого земля кажется вогнутой, как огромная глубокая тарелка.
— А люди? дома?
— Дома выглядят, как коробки, трамваи — как большие мухи, а люди — как черные капельки, которые катятся в разные стороны, волоча за собою длинные тени. Вообще путешествие полно неожиданностей.
Охоцкий задумался и засмотрелся куда-то вдаль. Несколько раз он как будто порывался выскочить из коляски: видимо, его раздражали спутники, которые тоже притихли.
Наконец подъехали к лесу, подоспела и бричка с двумя служанками. Дамы взяли лукошки.
— А теперь разойдемся в разные стороны: каждая дама со своим кавалером!
— скомандовала Вонсовская. — Пан Старский, предупреждаю вас: сегодня я в особенном настроении, а что это значит — может объяснить пан Вокульский! — прибавила она с нервным смехом. — Пан Охоцкий, Белла, пожалуйте в лес и не показывайтесь, пока не наберете полного лукошка рыжиков… Феля!
— Я пойду с Михалинкой и Иоасей! — быстро проговорила панна Фелиция, с испугом глядя на Вокульского, словно он-то и был тем неприятелем, против которого она вооружалась двумя защитницами.
— Что ж, кузен, пойдем и мы, — позвала Охоцкого панна Изабелла, заметив, что остальные уже углубились в лес. — Только возьмите мое лукошко и собирайте сами грибы, а меня, признаться, это нисколько не занимает.
Охоцкий взял лукошко и швырнул его в бричку.
— Очень мне нужны ваши грибы! — мрачно ответил он. — Два месяца я убил на эти грибы, рыбную ловлю, ухаживание и тому подобную чушь… а другие тем временем поднимались на воздушных шарах… Я тоже собирался в Париж, а председательша стала уговаривать: приезжай да приезжай отдохнуть… Вот я и отдохнул! Вконец одурел… Разучился даже думать по-человечески… отупел… Эх! Отстаньте вы со своими грибами. Боже, как я зол!
Он повернулся, засунул обе руки в карманы и пошел в лес, понурив голову и бормоча что-то под нос.
— Приятный спутник! — с улыбкой сказала панна Изабелла Вокульскому. — Теперь он будет такой до конца лета. Как только Старский заговорил о воздушных шарах, я уже заранее знала, что у пана Юлиана испортится настроение…
«Да будут благословенны эти шары! — подумал Вокульский. — Подобный соперник для меня не опасен…»
И он сразу воспылал любовью к Охоцкому.
— Я уверен, что ваш кузен станет знаменитым изобретателем, — сказал он панне Изабелле. — Кто знает, не откроет ли он новую эру в истории человечества… — прибавил он, вспомнив о проектах Гейста.
— Вы думаете? — довольно равнодушно сказала панна Изабелла. — Возможно. А пока он либо бесцеремонен, что иногда получается довольно мило, либо смертельно скучен, что непростительно даже изобретателям. Когда я смотрю на него, мне вспоминается забавный случай с Ньютоном. Ведь он был великий человек, не так ли? Тем не менее однажды, сидя с какой-то барышней, он взял ее за руку и… поверите ли? — принялся чистить свою трубку ее мизинцем! Нет, если в этом выражается гениальность, то избави меня бор от гениального мужа!.. Не хотите ли пройтись немного по лесу?
Слова панны Изабеллы падали в душу Вокульского, словно капли сладчайшего бальзама.
«Значит, за Охоцкого, хоть он ей и нравится (кому ж он не нравится?), замуж она не выйдет».
Они шли по узкой дорожке, разделявшей два лесных участка: направо росли дубы и буки, налево — сосны.
Между соснами изредка мелькал то красный лиф пани Вонсовской, то белая накидка панны Эвелины. На одном из перекрестков Вокульский хотел было свернуть в сторону, но панна Изабелла остановила его:
— Нет, нет! Не надо идти туда, мы потеряем из виду нашу компанию, а мне нравится лес, только когда я вижу людей. Вот сейчас он мне понятен… Посмотрите… Правда, та часть похожа на огромный костел? Ряды сосен — это колонны, тут боковой неф, а там главный алтарь… Видите, видите?.. А теперь между ветвей показалось солнце, словно в готическом окне… Как разнообразен здесь пейзаж! Теперь перед нами дамский будуар, а эти маленькие кустики — точно пуфы. Даже зеркало есть — осталось от позавчерашнего дождя… А это улица, правда? Немножко кривая, но все же улица… А там торговые ряды, площадь… вы видите все это?
— Вижу, когда вы мне показываете, — улыбнулся Вокульский. — Но все же нужно обладать очень поэтическим воображением, чтобы уловить это сходство.
— Неужели? А мне всегда казалось, что я — олицетворение прозы.
— Может быть, вы еще не имели случая обнаружить все свои качества, — ответил Вокульский и недовольно нахмурился, заметив приближавшуюся к ним панну Фелицию.
— Как, вы не собираете грибов? — удивилась молодая девушка. — Чудные рыжики, и такое их множество, что нам не хватит лукошек; придется, наверное, сыпать прямо в бричку. Дать тебе лукошко, Белла?
— Нет, спасибо.
— А вам, сударь?
— Вряд ли я сумею отличить рыжик от мухомора, — ответил Вокульский.
— Вот это мило! — воскликнула панна Фелиция. — Не ожидала я от вас такого ответа. Я расскажу бабушке и попрошу, чтобы она запретила нашим кавалерам есть грибы, во всяком случае те, которые я собирала.
Она кивнула им и отошла.
— Феля обиделась на вас, — сказала панна Изабелла. — Нехорошо… она к вам так расположена.
— Панна Фелиция любит собирать грибы, а я предпочитаю слушать ваши рассказы о лесе.
— Весьма польщена, — ответила панна Изабелла, слегка покраснев. — Но я уверена, что вам скоро наскучат мои рассказы. По-моему, лес не всегда хорош, иногда он страшен. Не будь здесь людей, я, наверное, не увидела бы ни улиц, ни костелов, ни будуаров. Когда я одна, лес меня пугает. Он перестает быть декорацией и становится чем-то непонятным и грозным. Птичьи голоса звучат дико, словно вдруг кто-то вскрикивает от боли или смеется надо мной, попавшей в это царство чудовищ… Каждое дерево кажется мне тогда живым существом, которое хочет схватить меня и задушить; каждая травка предательски опутывает мне ноги, чтобы уже не выпустить отсюда… А виной всему кузен Юлиан: это он толковал мне, будто природа создана вовсе не для того, чтобы служить человеку… По его теории, все это — живое и живет для себя…
— Он прав, — тихо сказал Вокульский.
— Как, и вы в это верите? Значит, по-вашему, лес не предназначен на пользу людям, а у него есть какие-то свои цели, как и у нас?
— Я бывал в дремучих лесах, где редко ступала нога человека, а между тем растительность там богаче, чем здесь.
— Ах, не говорите! Это умаляет ценность человека и противоречит священному писанию. Ведь бог дал людям землю, чтобы они селились на ней, а растения и животных создал им на пользу.
— Короче говоря, вы полагаете, что природа должна служить людям, а люди — привилегированным, аристократическим классам? Нет, сударыня. И природа и люди живут для себя, а властвовать над ними вправе лишь те, кто сильней других и больше работает. Сила и труд — вот единственные привилегии в этом мире. Нередко поэтому тысячелетние деревья падают под ударами топора выскочек-колонистов, и никакого переворота это в природе не вызывает. Сила и труд, сударыня, а не титул и не происхождение… Панна Изабелла была раздражена.
— Здесь, сударь, вы можете говорить мне все, что вам вздумается, здесь я всему поверю, потому что кругом я вижу только ваших союзников.
— Неужели они никогда не станут и вашими союзниками?
— Не знаю… возможно… Я так часто слышу теперь о них, что когда-нибудь, пожалуй, еще уверую в их могущество.
Они вышли на полянку, вокруг которой сомкнулись холмы с наклонно растущими соснами. Панна Изабелла села на пень, а Вокульский опустился на траву неподалеку от нее. В этот момент на опушке показались Вонсовская и Старский.
— Не хочешь ли, Белла, забрать у меня этого кавалера? — крикнула вдовушка.
— Я протестую! — возразил Старский. — Панна Изабелла вполне довольна своим спутником, а я — моей спутницей…
— Это правда, Белла?
— Правда, правда! — закричал Старский.
— Пусть будет правда… — повторила панна Изабелла, играя зонтиком и глядя в землю.
Вонсовская и Старский поднялись на холм и исчезли из виду, панна Изабелла все нетерпеливее играла зонтиком, а у Вокульского кровь стучала в висках и гудела, как колокол. Молчание затянулось, и панна Изабелла сочла нужным прервать его:
— Почти год назад, в сентябре, на этом месте был пикник… Собралось человек тридцать соседей. Вон там развели костер…
— Вам тогда было веселее, чем сегодня?
— Нет, я сидела на этом же пне, и вдруг мне почему-то взгрустнулось. Чего-то мне не хватало. И, что редко со мной бывает, я думала: что-то будет через год?
— Удивительно! — тихо произнес Вокульский. — Я тоже приблизительно год назад был в лесу, в лагере, только в Болгарии… и думал: буду ли я жив через год, и еще…
— О чем же еще?
— О вас.
Панна Изабелла беспокойно шевельнулась и побледнела.
— Обо мне? — переспросила она. — Разве вы меня тогда знали?
— Да. Я знаю вас уже несколько лет, а иногда мне кажется, что знаю вас целую вечность… Время страшно растягивается, когда постоянно думаешь о ком-нибудь наяву и во сне.
Она встала и, казалось, хотела бежать. Вокульский тоже поднялся.
— Простите меня, если я невольно обидел вас. Быть может, вы считаете, что люди, подобные мне, не имеют права думать о вас? В вашем мире может существовать и такой запрет. Но я принадлежу к другому миру… У нас папоротник и мох имеют такое же право глядеть на солнце, как сосны и… грибы. Поэтому, прошу вас, скажите мне прямо: позволительно или непозволительно мне думать о вас? Сейчас я большего и не требую.
— Я вас почти не знаю, — растерянно прошептала панна Изабелла.
— Поэтому сейчас я большего и не требую. Я только спрашиваю, не считаете ли вы оскорбительным для себя, что я думаю о вас, — больше ничего, только думаю. Я знаю, как относятся к людям, подобным мне, в вашей среде, и знаю, что мои слова можно счесть дерзостью. Так скажите же мне это прямо; и если вы находите, что разница между нами непреодолима, я перестану добиваться вашей благосклонности… Сегодня же или завтра я уеду и не только не буду на вас в претензии, а, напротив, сразу же излечусь.
— Каждый вправе думать… — отвечала панна Изабелла, все более смущаясь.
— Благодарю вас. Вы дали мне понять, что в ваших глазах я стою не ниже Старского, предводителя и тому подобных господ… Я знаю, что и при таких условиях, может быть, не добьюсь вашей симпатии. Об этом еще рано говорить. Но по крайней мере вы признаете за мной человеческие права и будете с этих пор судить обо мне по моим поступкам, а не титулам, которых у меня нет.
— Ведь вы дворянин, и, как говорит председательша, не хуже Старских и даже Заславских…
— Я действительно дворянин, если вам угодно, и даже не хуже, а лучше многих из тех, кого встречаю в гостиных. Но для вас я, к несчастью, прежде всего купец.
— Ну, купцом можно и не быть, это зависит от вас… — уже смелее возразила панна Изабелла.
Вокульский задумался.
В это время в лесу послышалось ауканье, и через несколько минут вся компания собралась на полянке с прислугой, лукошками и грибами.
— Едем домой, — сказала Вонсовская, — мне уже надоели эти рыжики, да и обедать пора.
Странно прошли для Вокульского следующие дни. Если б его спросили, чем они были для него, он бы, наверное, ответил, что это был блаженный сон, один из тех периодов в жизни, ради которых, быть может, природа создает человека.
Сторонний наблюдатель, пожалуй, назвал бы эти дни однообразными и даже скучными. Помрачневший Охоцкий с утра до вечера клеил и запускал змеи самых удивительных конструкций. Вонсовская и панна Фелиция читали либо вышивали ризу для приходского ксендза. Старский, председательша и барон играли в карты.
Таким образом, оказалось, что Вокульский и панна Изабелла были предоставлены самим себе, были попросту вынуждены все время проводить вместе.
Они гуляли в парке, иногда уходили в поле, сидели под столетней липой во дворе, но охотней всего катались по пруду. Он садился на весла, а она время от времени бросала крошки лебедям, которые медленно плыли следом. Нередко прохожие останавливались на берегу и с удивлением наблюдали необычное зрелище: белая лодка, в ней мужчина и женщина, а позади — два белых лебедя с распущенными, как паруса, крыльями.
Позже Вокульский даже не мог припомнить, о чем они говорили тогда. Чаще всего молчали. Однажды она спросила: почему улитки держатся под водой? В другой раз: почему облака окрашены в разные тона? Он объяснял ей, и ему казалось, будто он схватил в объятия всю вселенную и кладет к ее ногам.
В одну из таких минут ему подумалось, что, прикажи она броситься в воду и умереть, он умер бы, благословляя ее.
Когда они гуляли по парку, катались на лодке, — всякий раз, когда они бывали вдвоем, его охватывало ощущение беспредельного покоя; казалось, будто его душа и вся земля от края до края погружались в сказочную тишину, в которой даже громыхание телеги, собачий лай или шелест ветвей звучали изумительно прекрасной мелодией. Он не ощущал земли под ногами, он плыл по океану мистического упоения, свободный от мысли, от вожделения, от голода и жажды, наполненный одной любовью. Часы проносились как молнии, вспыхивающие и гаснущие на далеком небосклоне. Только что было утро — и вот уже полдень, уже вечер, и ночь, и сон, перемежаемый бдением и вздохами. Как несправедливо, думалось ему, поделены сутки: день — короткий, как мгновение ока, ночь — долгая, как вечные муки грешной души.
Однажды его позвала к себе председательша.
— Садись-ка, пан Станислав, — сказала она. — Что же, весело тебе здесь?
Вокульский вздрогнул, как будто очнувшись от сна.
— Мне? — переспросил он.
— Неужто скучаешь?
— За год такой скуки я отдал бы всю жизнь.
Старушка покачала головой.
— Так иногда кажется, — заметила она. — Не помню, кто это написал: «Человек счастливее всего, когда вокруг себя видит то, что носит в себе самом». А я говорю: «Не все ли равно, почему человек счастлив, лишь бы ему было хорошо!..» Не прогневаешься, если я тебя разбужу?
— Я слушаю вас, — ответил он, невольно бледнея.
Председательша пристально посмотрела на него и покачала головой.
— Да не пугайся, не дурными вестями я тебя разбужу, а самым простым вопросом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101