— Предложил вам мою руку за портрет, да?
— Именно так, мадам.
Синтия поднимает голову, глядя на движущийся по небу покров облаков. Ему очень хочется коснуться губами ее подбородка. Но он остается неподвижен.
— Отец, должно быть, очень устал. Пусть отдохнет еще немного. Мы пойдем к нему попозже.
Странно, но первым приходит звук дыхания. Он отчетливо слышит хриплый шум воздуха, с трудом проходящего сквозь гортань. Этот звук похож на храп, только грубее, словно орехи перекатываются в коробочке. Он должен бы насторожить его, но он не испытывает ни боли, ни мрачных предчувствий. Со сдержанным любопытством он прислушивается к своему изношенному телу. И знает, что он не один в комнате. Наконец он открывает глаза.
— Я знал, что это ты.
Она сидит в кресле, на ней длинное белое одеяние весталки. Никаких следов тягостной беременности. Она улыбается ему через всю комнату — не дотянуться, — спокойно сложив руки на коленях. В пальцах у нее — распустившийся цветок.
— Очанка, — говорит он и чувствует, что тяжелый влажный холст его лица натягивается в улыбке. — В моих снах я чувствовал твое присутствие. Ты прекрасна, любовь моя.
Она молча смотрит на него, и в ее лице — отражение его радости. Но вскоре ее улыбка начинает блекнуть.
— Почему ты так смотришь на меня? Что я сделал не так?
— Знаешь, что должен сделать, Натаниэль.
— Разве?
Ее голос глубок и спокоен, точно вода в колодце.
— Да. Скажи это вслух.
— Но что, если он откажется?
— Скажи мне.
— Я должен благосклонно принять от Уильяма отказ. И, несмотря на него, отдать ему руку нашей дочери. — Что окутывает сиянием ее лицо и одежду, дневной свет? Его дряхлое тело — как потухающие угли, но вдруг в нем вспыхивает жар. — О нет, я не могу этого принять.
— Можешь.
— Не могу!
— Ты должен.
— Я утратил веру. С моей смертью твое лицо навсегда покинет этот мир.
— Другие займут его место, Натаниэль. Никто не может поставить монумент, что будет неподвластен течению времени. Попытка увековечить жизнь на холсте нарушает его.
Избавления; он жаждет, чтобы настало избавление. Но даже этому желанию он не может отдаться целиком, в то время как в его разуме остается эта преграда.
— Что я оставляю после себя? Я продал так много и достиг столь малого. Я много раз шел на отступничество, но что же досталось мне ценой таких побед? Что будущие поколения станут говорить обо мне, о нас — о нашем времени?
— Они скажут: это были наши предшественники. Без каждого из прежних поколений не было бы и нас. Каждая связь через века связывает нас в конечном счете с Богом.
Она сидит, созерцая его скорбь, юная святая — его собственная юность. Он вновь утратит ее. Вернется дневной свет, окутает его саваном печали.
— Мои глаза, — говорит он. — Жена моя, в моих глазах нет более влаги.
— Да пребудет с тобой покой, Натаниэль. Закрой глаза и отдохни.
При этих словах все желания и нежелания оставляют его. Он уверен, что кивает ей в ответ. Веки его опускаются, ресницы трепещут, и в последний зрячий миг сна он видит ее: в белом платье, в кресле, в пальцах она держит распустившийся цветок.
Он просыпается.
Мир омывает пение птиц.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17