Никто не дарил ему кошельков с дукатами. Бедным и погасшим возвращался он в свою богемскую ссылку и снова писал письма и брошюры, дьявол-отшельник.
Что удавалось ему не полностью и лишь на короткие периоды в его блестящие годы, то удалось теперь: он завоевал уважение и изумление лучших людей своего времени. Шарль де Линь причисляет его к пяти-шести интереснейшим людям, с которыми он познакомился за долгую жизнь.
Опиц нашел в нем одного из тех благословенных философов, чьей родиной является вся земля и которые в королях ценят лишь людей. Граф Ламберг называет его «человеком известным в литературе, человеком полным глубоких знаний». Казанова стал гроссмейстером писательской клики, человеком элиты, тихим гением с мировой славой в самом малом, но в самом лучшем круге.
Он даже начинает любовную переписку или лучше сказать любовную связь по переписке, которая трогательна в старом развратнике и рисует его как доброго человека, как бескорыстного друга, как благодетеля, каковым он достаточно часто представлял себя в мемуарах и во что ему не всегда и далеко не безоговорочно хотели верить.
Как-то в феврале 1797 года Казанова получил письмо из Кашау от молодой девушки двадцати одного года, которое растрогало его до слез. Письмо было от Сесилии, графини фон Роггендорф. Он знал ее отца по Вене. Он знал ее брата Эрнста фон Роггендорфа, веселого бездельника и парасита в замке Дукс, которому Казанова иногда читал моральные проповеди. Этот братец имел легкомыслие восторгаться Казановой перед сестрой. Пока Сесилия просила о благосклонности «переписки». Она сирота, бедная и преследуемая, три месяца как потерявшая жениха, лейтенанта барона Йоханна Вегеи, павшего в битве под Бассано. Казанова стал ее моральным советчиком, ее эпистолярным любовником, защитником, духовным опекуном, протектором, поощрителем и меценатом, ее учителем и другом. Он рекомендовал ее дочери своего старого друга Шарля де Линя княгине Клари. Он рекомендовал ее своему старому другу князю Карлу Курляндскому. Он стал «ее единственным другом, ее единственной любовью». Она писала ему: «Наша любовь так прелестна, мой друг, и так дорога мне». Он звал ее Зенобией, королевой Пальмиры. Она звала его Лонгином, мудрым и верным до смерти советником. Как придворную даму он поместил ее к князю Курляндскому. На пути она хотела посетить его, чтобы впервые увидеться, «чтобы рассказать Вам о моих чувствах и станцевать с Вами маленький менуэт», как писала она в одном из тридцати трех писем, хранящихся в Дуксе. При курляндском дворе она пробыла год и вышла замуж за графа Батьяни-Штретмана, имела от него четырех детей и умерла в 1814 году.
Уже давно Казанова страдал от подагры. В конце 1797 года он вдобавок получил воспаление простаты, болезнь стариков. Он почуял опасность и написал друзьям. Дзагури, Элиза фон дер Рекке, Сесилия фон Роггендорф, графиня Монбуасье, дочь Малетерба и другие друзья откликнулись, советовали медикаменты и посылали старому обжоре самые неподходящие деликатесы.
Князь Шарль де Линь рассказывает в блестящем портрете своего старого друга Казановы, что тот сказал незадолго до смерти: «Я жил как философ и умираю как Христос», — эти апокрифические последние слова фавнообразного сверхнасмешника были бы хорошей последней шуткой, если он их в самом деле произнес.
Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно он погребен на кладбище в Дуксе, его могила исчезла. Очень скоро он канул в забвение и остался лишь в памяти нескольких старых друзей и нескольких странных литераторов, да в сердцах нескольких подруг, чья любовь пережила его.
Потом появились воспоминания. И он стал всемирно известен и живет после смерти дольше, чем большинство современников и литераторов, всю жизнь презиравших и осмеивавших его. Конечно он ведет лишь ненадежную жизнь тени и имеет лишь ненадежную зыбкую славу литературного бытия. Люди, не прочитавшие ни одной книги, произносят его имя и знают — этот венецианец восемнадцатого века был мужчиной, который любил женщин и наслаждался ими, это был соблазнитель, казанова.
Он писал свои воспоминания с 1791 по 1798 год, между шестьдесят шестым и семьдесят третьим годом жизни. Это было счастьем его старости, наслаждением его сердца, мечтой его вечно юной души. Всю свою жизнь он готовился к этой работе, живя и любя, читая и собирая. Для этого всю свою жизнь он хранил материалы: женские письма, письма врагов и друзей, квитанции отелей и старые долговые расписка, фальшивые векселя и настоящие локоны, любовные записки и воспоминания. С наслаждение и страстью он писал свои мемуары, в которых еще раз прожил жизнь, только пламеннее, романтичнее, правдивее. Это было его воскрешением, как говорит Жозеф Ле Грас. Часто он хотел сжечь эти воспоминания, как советовал ему маркиз д'Аргенс, который свои мемуары сжег.
В комнате замка Дукс эта беспокойная душа проделала путешествие сквозь всю свою жизнь, совершила поиск потерянного времени и при этом нашла и правду, и всемирную славу. Потому что посреди своей постыдной развращенности он хранил чувство к великим идеалам жизни и литературы, стремление к человечеству, в особенности к отдельной половине человечества, радость к правде и к полноте жизни, удовольствие от удовольствий.
Он работал по тринадцать часов в день. Он работал одержимо, корректировал и писал заново, в поиске совершенства, красоты и прежде всего правды, потому что правда была идеалом старого шулера, усталого мошенника и сиятельного шарлатана. Он имел в виде литературную правду, так как эта правда гораздо серьезнее чем большинство добродетелей. Что сказал бы этот всю жизнь неудачливый венецианский литератор Казанова, восстав во плоти, как он возродился в духе, и увидев прорву литературы о Казанове, или, лучше, прочитав ее со своим неистощимым любопытством? Чтобы он сказал при этом, он, который не мог пристроить свои книги, принужденный издавать их по подписке и за собственный счет, крошечными тиражами, оставшимися в основном нераспроданными, если бы мог увидеть многочисленные биографии, сотни специальных трактатов, бесчисленные новые издания своих мемуаров?
Он был тем не менее достаточно самоуверен и предсказывал, что в будущем его мемуары будут читать на многих языках. Вероятно, он не был бы столь удивлен, как мы, этим поздним чудом. Вероятно, этот дерзкий и гордый венецианец сказал бы: Какое чудо? Разве я не великий писатель и даже гораздо больше — благодетель человечества? Благодетели человечества отнюдь не всегда моралисты. Оцивилизовывание сексуального влечения задает основу семьи, государства, общества и нашей цивилизации. Но эксцессы этого величественного развития ведут от упорядочения природного влечения к его осуждению и выматывающей нервы борьбе фанатиков против человеческой природы, против чувственных удовольствий и радости жизни, и к войне против земной любви, даже разрешенной законами, и тем более против любви свободной. Она ведет к истериям, к сексуальному безумию и всяческим извращениям, к зелотизму, религиозному помрачению и отчаянью перед жизнью, к онанизму в буквальном и переносном смысле. И если сегодня вы снова живете в условиях определенной сексуальной свободы, то мои мемуары принадлежат к великим освободителям и реформаторам, и я сам, венецианец Джакомо Казанова. Разве не помог я расширить знания сексуальных обычаев и сексуальной жизни моего столетия? Разве я не способствовал расширению знаний людей своими сомнительными, многими поносимыми и многих изумляющими воспоминаниями? Разве не был я со всей своей ложью и фальсификациями, со всеми пародиями и подражаниями верным другом, слугой, поощрителем правды? И Казанова вероятно сказал бы эти или другие похожие слова, но конечно с большим смехом, потому что этот остроумный писатель полон изысканности, комической игры слов и ума.
Конечно и я писал эти строки со смехом. Это ведь хорошая шутка причислить Джакомо Казанову, циника и шарлатана, бесстыдного литератора и бесстыдного соблазнителя, к благодетелям человечества, как было дерзким и комичным, когда он называл себя благодетелем женщин. Но иногда в шутке приоткрывается правда.
Конец
Послесловие
В журнале «Акцент» в 1971 году Герман Кестен заявил: «В том, что написано проявляется автор — закутанный и обнаженный». Разве не подходит это к его биографии Казановы? Но позволительно ли выуживать из книги ключи к истории жизни и своеобразию личности автора? Тогда можно было бы ожидать зачаровывающего, богатого событиями писательского существования.
Мы сразу натыкаемся на противоречие: в книге воспоминаний «Художник в кафе» Кестен изображает фантастическую встречу между собой и знаменитым соблазнителем, который набрасывает свой портрет и смеясь заключает: «Итак, вы не игрок, как я, не любовник, как я, не выпивоха, курильщик, искатель приключений, не бродяга или аферист.» И продолжает: «Очевидно, вам не хватает настоящих честных грехов, к тому же вы женились лишь в двадцать девять лет и слывете у друзей „деликатным женопоклонником“, а не ненасытным „женопожирателем“, как я»
Тем не менее Герман Кестен прожил волнующую, временами отважную жизнь. Прежде всего о самой ранней дате: родился 28 января 1900 года в Нюрнберге, сын торговцы; юношеская любовь к Шекспиру, Шиллеру, Гейне и сказкам братьев Гримм; в гимназические времена, проведенные в родном городе, сочинение любовных стихов и трех никогда не публиковавшихся театральных пьес. С 1919 по 1923 год учился в университетах, вначале юриспруденции и национальной экономике в Эрлангене с целью стать «защитником бедняков», позднее — германистике, философии, всеобщей истории и истории искусств во Франкфурте-на-Майне. Глядя назад, писатель замечает: «Я вел себя так, словно хотел стать uomo universale, человеком энциклопедическим». Когда Кестен признается: «Я хотел быть свободным от нравов, традиций, соглашений, обычаев, законов… Я хотел стоять и ходить, смотреть и слушать, думать и смеяться — в полнейшей бесполезности», — это тоже похоже на Казанову, который великие идеалы Возрождения очевидно воспринял лишь «комедийно». Соответственно, он и влюблялся «многократно» и объездил «пол-Европы» вплоть до Северной Африки, иногда сопровождаемый Тони Варовиц (1904—1977), с которой был в бездетном браке с 1929 года.
Связи с коллегами возникли лишь тогда, когда с 1927 по 1933 год он работал в лекторате издательства «Кипенхойер» и быстро стал литературным редактором. Так он способствовал появлению и редактировал сочинения Анны Зегерс «Восстание рыбаков Санта-Барбары», Арнольда Цвейга «Споры о сержанте Грише», Лиона Фейхтвангера «Успех», драматические «Опыты» Берта Брехта и «Марш Радецкого» Йозефа Рота.
Как многие художники-гуманисты антифашистский автор-еврей Герман Кестен с началом нацистского господства должен был эмигрировать. Он посвятил себя задаче «бороться против загрязнения немецкого языка, немецкой истории, немецкой мысли, … против крови и тирании», и в июне 1933 года вместе с Вальтером Ландауэром в рамках амстердамского издательского дама Аллерта де Ланча основал первое немецкое издательство в изгнании. Здесь он дал новую литературную родину Брехту и Брукнеру, Польгару и Кишу. В последующем он в основном находился в Париже, Брюсселе и Санари-сюр-Мер, где встречался с братьями Манн, с Фейхтвангером, Бруно Франком, Рене Шикеле, Эрнстом Толлером и др. Осенью 1934 года совместно с Генрихом Манном и Йозефом Ротом он снял дом в Ницце; на прогулках три писателя преимущественно говорили о «законах» исторического романа, все трое тогда писали: Г. Манн «Генриха IV», Й. Рот наполеоновский роман «Сто дней» и Г. Кестен испанский роман «Фердинанд и Изабелла».
Потом разразилась вторая мировая война и, после многонедельного интернирования и капитуляции Голландии, в мае 1940 года Герман Кестен совершает авантюристическое бегство через Париж в Нью-Йорк. Там он немедленно предоставляет себя в распоряжение только что созданного Emergency Rescue Committee (комитета чрезвычайного спасения), чтобы впоследствии (по его словам) «были спасены несколько тысяч европейских антифашистских и антинацистских интеллектуалов». Вместе с Томасом Манном он информирует эту организацию о подвергающихся опасности немецких или австрийских художниках, ученых и политиках; при его персональном и энергичном участии получили американские срочные визы Г. Манн, А. Деблин, Ф. Верфель, Б. Брехт и Марк Шагал. Он всегда выказывал солидарность и необычайную готовность к помощи, так что Стефан Цвейг называл его в связи с этим «отцом-защитником и почти-что святым-защитником для всех рассеянных по миру».
Высокое уважение он завоевал не только как хороший товарищ и коллега, но и как значительный автор. Его наследие включает более дюжины романов, почти тридцать новелл, шесть драм, восемь томов эссеистики, две биографии и собрание стихов. Уже в 1928 году Герман Кестен привлек внимание первым романом «Йозеф ищет свободу», где несентиментально, холодно и конкретно описывает жизненные обстоятельства и тщетный процесс эмансипации тринадцатилетнего мальчика Йозефа Бара. Известные критики хвалили книгу и следующие романы «Распутник» (1932), «Счастливчики» (1931) и «Шарлатан» (1932), как существенный вклад в «новую вещность» и пожимали руку автора за устранение иллюзий, соединение пафоса с иронией и «точность стиля». Позже он соглашался с остротой Андре Жида: «С красивыми чувствами делают плохую литературу».
Как эмигрант во Франции Кестен в основном занимался испанской историей. Как и другие писатели (например, Г. Брох в «Смерти Вергилия», Л. Фейхтвангер в трилогии об Иосифе, Б. Франк в «Сервантесе», Ф. Верфель в «Муса-Даге») он следовал духу времени и в печальной действительности вспоминал примеры или аналогии из прошлого. Так в «Фердинанде и Изабелле» он с большим подтекстом рассказал о бессовестной правящей паре, которая в конце XV века обескровила дворянство в объединенном андалузско-кастильском королевстве, провела грабительскую войну, ввела инквизицию, начала преследовать евреев и мавров. После этого (развивая Шиллера, Шарля де Костера и Г. Манна) он набрасывает грандиозный роман-портрет Филиппа Второго (1938), ортодоксального противника гугенотов, нидерландского Свободного Союза и среднеевропейской реформации. В исторических костюмах Кестен, этот «скептический моралист», дискутирует проблемы соотношения силы и духа, хаоса и порядка, свободы и необходимости.
К его известнейшим книгам причисляют и роман «Дети Герники» (1939), где он ищет литературное выражение, символически представленное Пикассо в его всемирно знаменитой картине, фашистскому разрушению баскского города паломников. При этом он впервые в современной беллетристике описывает эпизоды испанской республиканской войны за независимость и связывает их с изображением трагической судьбы семейства с точки зрения бедного, не по годам умного и храброго юноши.
Эпические сочинения Г.Кестена с 1945 года часто порицали за клише, «нудность» и «тенденцию к описательности». Тем не менее ему удались в романах «Время дураков» (1966) и «Человек шестидесяти лет» (1972) актуальные общественно-критические зарисовки, которые звучат многозначительно и могут захватить читателя. Автор всегда следует тому, чтобы «улучшить мир, чтобы стало возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество и из любви к человечеству сделать программу».
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг, Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940), двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме (1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Что удавалось ему не полностью и лишь на короткие периоды в его блестящие годы, то удалось теперь: он завоевал уважение и изумление лучших людей своего времени. Шарль де Линь причисляет его к пяти-шести интереснейшим людям, с которыми он познакомился за долгую жизнь.
Опиц нашел в нем одного из тех благословенных философов, чьей родиной является вся земля и которые в королях ценят лишь людей. Граф Ламберг называет его «человеком известным в литературе, человеком полным глубоких знаний». Казанова стал гроссмейстером писательской клики, человеком элиты, тихим гением с мировой славой в самом малом, но в самом лучшем круге.
Он даже начинает любовную переписку или лучше сказать любовную связь по переписке, которая трогательна в старом развратнике и рисует его как доброго человека, как бескорыстного друга, как благодетеля, каковым он достаточно часто представлял себя в мемуарах и во что ему не всегда и далеко не безоговорочно хотели верить.
Как-то в феврале 1797 года Казанова получил письмо из Кашау от молодой девушки двадцати одного года, которое растрогало его до слез. Письмо было от Сесилии, графини фон Роггендорф. Он знал ее отца по Вене. Он знал ее брата Эрнста фон Роггендорфа, веселого бездельника и парасита в замке Дукс, которому Казанова иногда читал моральные проповеди. Этот братец имел легкомыслие восторгаться Казановой перед сестрой. Пока Сесилия просила о благосклонности «переписки». Она сирота, бедная и преследуемая, три месяца как потерявшая жениха, лейтенанта барона Йоханна Вегеи, павшего в битве под Бассано. Казанова стал ее моральным советчиком, ее эпистолярным любовником, защитником, духовным опекуном, протектором, поощрителем и меценатом, ее учителем и другом. Он рекомендовал ее дочери своего старого друга Шарля де Линя княгине Клари. Он рекомендовал ее своему старому другу князю Карлу Курляндскому. Он стал «ее единственным другом, ее единственной любовью». Она писала ему: «Наша любовь так прелестна, мой друг, и так дорога мне». Он звал ее Зенобией, королевой Пальмиры. Она звала его Лонгином, мудрым и верным до смерти советником. Как придворную даму он поместил ее к князю Курляндскому. На пути она хотела посетить его, чтобы впервые увидеться, «чтобы рассказать Вам о моих чувствах и станцевать с Вами маленький менуэт», как писала она в одном из тридцати трех писем, хранящихся в Дуксе. При курляндском дворе она пробыла год и вышла замуж за графа Батьяни-Штретмана, имела от него четырех детей и умерла в 1814 году.
Уже давно Казанова страдал от подагры. В конце 1797 года он вдобавок получил воспаление простаты, болезнь стариков. Он почуял опасность и написал друзьям. Дзагури, Элиза фон дер Рекке, Сесилия фон Роггендорф, графиня Монбуасье, дочь Малетерба и другие друзья откликнулись, советовали медикаменты и посылали старому обжоре самые неподходящие деликатесы.
Князь Шарль де Линь рассказывает в блестящем портрете своего старого друга Казановы, что тот сказал незадолго до смерти: «Я жил как философ и умираю как Христос», — эти апокрифические последние слова фавнообразного сверхнасмешника были бы хорошей последней шуткой, если он их в самом деле произнес.
Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно он погребен на кладбище в Дуксе, его могила исчезла. Очень скоро он канул в забвение и остался лишь в памяти нескольких старых друзей и нескольких странных литераторов, да в сердцах нескольких подруг, чья любовь пережила его.
Потом появились воспоминания. И он стал всемирно известен и живет после смерти дольше, чем большинство современников и литераторов, всю жизнь презиравших и осмеивавших его. Конечно он ведет лишь ненадежную жизнь тени и имеет лишь ненадежную зыбкую славу литературного бытия. Люди, не прочитавшие ни одной книги, произносят его имя и знают — этот венецианец восемнадцатого века был мужчиной, который любил женщин и наслаждался ими, это был соблазнитель, казанова.
Он писал свои воспоминания с 1791 по 1798 год, между шестьдесят шестым и семьдесят третьим годом жизни. Это было счастьем его старости, наслаждением его сердца, мечтой его вечно юной души. Всю свою жизнь он готовился к этой работе, живя и любя, читая и собирая. Для этого всю свою жизнь он хранил материалы: женские письма, письма врагов и друзей, квитанции отелей и старые долговые расписка, фальшивые векселя и настоящие локоны, любовные записки и воспоминания. С наслаждение и страстью он писал свои мемуары, в которых еще раз прожил жизнь, только пламеннее, романтичнее, правдивее. Это было его воскрешением, как говорит Жозеф Ле Грас. Часто он хотел сжечь эти воспоминания, как советовал ему маркиз д'Аргенс, который свои мемуары сжег.
В комнате замка Дукс эта беспокойная душа проделала путешествие сквозь всю свою жизнь, совершила поиск потерянного времени и при этом нашла и правду, и всемирную славу. Потому что посреди своей постыдной развращенности он хранил чувство к великим идеалам жизни и литературы, стремление к человечеству, в особенности к отдельной половине человечества, радость к правде и к полноте жизни, удовольствие от удовольствий.
Он работал по тринадцать часов в день. Он работал одержимо, корректировал и писал заново, в поиске совершенства, красоты и прежде всего правды, потому что правда была идеалом старого шулера, усталого мошенника и сиятельного шарлатана. Он имел в виде литературную правду, так как эта правда гораздо серьезнее чем большинство добродетелей. Что сказал бы этот всю жизнь неудачливый венецианский литератор Казанова, восстав во плоти, как он возродился в духе, и увидев прорву литературы о Казанове, или, лучше, прочитав ее со своим неистощимым любопытством? Чтобы он сказал при этом, он, который не мог пристроить свои книги, принужденный издавать их по подписке и за собственный счет, крошечными тиражами, оставшимися в основном нераспроданными, если бы мог увидеть многочисленные биографии, сотни специальных трактатов, бесчисленные новые издания своих мемуаров?
Он был тем не менее достаточно самоуверен и предсказывал, что в будущем его мемуары будут читать на многих языках. Вероятно, он не был бы столь удивлен, как мы, этим поздним чудом. Вероятно, этот дерзкий и гордый венецианец сказал бы: Какое чудо? Разве я не великий писатель и даже гораздо больше — благодетель человечества? Благодетели человечества отнюдь не всегда моралисты. Оцивилизовывание сексуального влечения задает основу семьи, государства, общества и нашей цивилизации. Но эксцессы этого величественного развития ведут от упорядочения природного влечения к его осуждению и выматывающей нервы борьбе фанатиков против человеческой природы, против чувственных удовольствий и радости жизни, и к войне против земной любви, даже разрешенной законами, и тем более против любви свободной. Она ведет к истериям, к сексуальному безумию и всяческим извращениям, к зелотизму, религиозному помрачению и отчаянью перед жизнью, к онанизму в буквальном и переносном смысле. И если сегодня вы снова живете в условиях определенной сексуальной свободы, то мои мемуары принадлежат к великим освободителям и реформаторам, и я сам, венецианец Джакомо Казанова. Разве не помог я расширить знания сексуальных обычаев и сексуальной жизни моего столетия? Разве я не способствовал расширению знаний людей своими сомнительными, многими поносимыми и многих изумляющими воспоминаниями? Разве не был я со всей своей ложью и фальсификациями, со всеми пародиями и подражаниями верным другом, слугой, поощрителем правды? И Казанова вероятно сказал бы эти или другие похожие слова, но конечно с большим смехом, потому что этот остроумный писатель полон изысканности, комической игры слов и ума.
Конечно и я писал эти строки со смехом. Это ведь хорошая шутка причислить Джакомо Казанову, циника и шарлатана, бесстыдного литератора и бесстыдного соблазнителя, к благодетелям человечества, как было дерзким и комичным, когда он называл себя благодетелем женщин. Но иногда в шутке приоткрывается правда.
Конец
Послесловие
В журнале «Акцент» в 1971 году Герман Кестен заявил: «В том, что написано проявляется автор — закутанный и обнаженный». Разве не подходит это к его биографии Казановы? Но позволительно ли выуживать из книги ключи к истории жизни и своеобразию личности автора? Тогда можно было бы ожидать зачаровывающего, богатого событиями писательского существования.
Мы сразу натыкаемся на противоречие: в книге воспоминаний «Художник в кафе» Кестен изображает фантастическую встречу между собой и знаменитым соблазнителем, который набрасывает свой портрет и смеясь заключает: «Итак, вы не игрок, как я, не любовник, как я, не выпивоха, курильщик, искатель приключений, не бродяга или аферист.» И продолжает: «Очевидно, вам не хватает настоящих честных грехов, к тому же вы женились лишь в двадцать девять лет и слывете у друзей „деликатным женопоклонником“, а не ненасытным „женопожирателем“, как я»
Тем не менее Герман Кестен прожил волнующую, временами отважную жизнь. Прежде всего о самой ранней дате: родился 28 января 1900 года в Нюрнберге, сын торговцы; юношеская любовь к Шекспиру, Шиллеру, Гейне и сказкам братьев Гримм; в гимназические времена, проведенные в родном городе, сочинение любовных стихов и трех никогда не публиковавшихся театральных пьес. С 1919 по 1923 год учился в университетах, вначале юриспруденции и национальной экономике в Эрлангене с целью стать «защитником бедняков», позднее — германистике, философии, всеобщей истории и истории искусств во Франкфурте-на-Майне. Глядя назад, писатель замечает: «Я вел себя так, словно хотел стать uomo universale, человеком энциклопедическим». Когда Кестен признается: «Я хотел быть свободным от нравов, традиций, соглашений, обычаев, законов… Я хотел стоять и ходить, смотреть и слушать, думать и смеяться — в полнейшей бесполезности», — это тоже похоже на Казанову, который великие идеалы Возрождения очевидно воспринял лишь «комедийно». Соответственно, он и влюблялся «многократно» и объездил «пол-Европы» вплоть до Северной Африки, иногда сопровождаемый Тони Варовиц (1904—1977), с которой был в бездетном браке с 1929 года.
Связи с коллегами возникли лишь тогда, когда с 1927 по 1933 год он работал в лекторате издательства «Кипенхойер» и быстро стал литературным редактором. Так он способствовал появлению и редактировал сочинения Анны Зегерс «Восстание рыбаков Санта-Барбары», Арнольда Цвейга «Споры о сержанте Грише», Лиона Фейхтвангера «Успех», драматические «Опыты» Берта Брехта и «Марш Радецкого» Йозефа Рота.
Как многие художники-гуманисты антифашистский автор-еврей Герман Кестен с началом нацистского господства должен был эмигрировать. Он посвятил себя задаче «бороться против загрязнения немецкого языка, немецкой истории, немецкой мысли, … против крови и тирании», и в июне 1933 года вместе с Вальтером Ландауэром в рамках амстердамского издательского дама Аллерта де Ланча основал первое немецкое издательство в изгнании. Здесь он дал новую литературную родину Брехту и Брукнеру, Польгару и Кишу. В последующем он в основном находился в Париже, Брюсселе и Санари-сюр-Мер, где встречался с братьями Манн, с Фейхтвангером, Бруно Франком, Рене Шикеле, Эрнстом Толлером и др. Осенью 1934 года совместно с Генрихом Манном и Йозефом Ротом он снял дом в Ницце; на прогулках три писателя преимущественно говорили о «законах» исторического романа, все трое тогда писали: Г. Манн «Генриха IV», Й. Рот наполеоновский роман «Сто дней» и Г. Кестен испанский роман «Фердинанд и Изабелла».
Потом разразилась вторая мировая война и, после многонедельного интернирования и капитуляции Голландии, в мае 1940 года Герман Кестен совершает авантюристическое бегство через Париж в Нью-Йорк. Там он немедленно предоставляет себя в распоряжение только что созданного Emergency Rescue Committee (комитета чрезвычайного спасения), чтобы впоследствии (по его словам) «были спасены несколько тысяч европейских антифашистских и антинацистских интеллектуалов». Вместе с Томасом Манном он информирует эту организацию о подвергающихся опасности немецких или австрийских художниках, ученых и политиках; при его персональном и энергичном участии получили американские срочные визы Г. Манн, А. Деблин, Ф. Верфель, Б. Брехт и Марк Шагал. Он всегда выказывал солидарность и необычайную готовность к помощи, так что Стефан Цвейг называл его в связи с этим «отцом-защитником и почти-что святым-защитником для всех рассеянных по миру».
Высокое уважение он завоевал не только как хороший товарищ и коллега, но и как значительный автор. Его наследие включает более дюжины романов, почти тридцать новелл, шесть драм, восемь томов эссеистики, две биографии и собрание стихов. Уже в 1928 году Герман Кестен привлек внимание первым романом «Йозеф ищет свободу», где несентиментально, холодно и конкретно описывает жизненные обстоятельства и тщетный процесс эмансипации тринадцатилетнего мальчика Йозефа Бара. Известные критики хвалили книгу и следующие романы «Распутник» (1932), «Счастливчики» (1931) и «Шарлатан» (1932), как существенный вклад в «новую вещность» и пожимали руку автора за устранение иллюзий, соединение пафоса с иронией и «точность стиля». Позже он соглашался с остротой Андре Жида: «С красивыми чувствами делают плохую литературу».
Как эмигрант во Франции Кестен в основном занимался испанской историей. Как и другие писатели (например, Г. Брох в «Смерти Вергилия», Л. Фейхтвангер в трилогии об Иосифе, Б. Франк в «Сервантесе», Ф. Верфель в «Муса-Даге») он следовал духу времени и в печальной действительности вспоминал примеры или аналогии из прошлого. Так в «Фердинанде и Изабелле» он с большим подтекстом рассказал о бессовестной правящей паре, которая в конце XV века обескровила дворянство в объединенном андалузско-кастильском королевстве, провела грабительскую войну, ввела инквизицию, начала преследовать евреев и мавров. После этого (развивая Шиллера, Шарля де Костера и Г. Манна) он набрасывает грандиозный роман-портрет Филиппа Второго (1938), ортодоксального противника гугенотов, нидерландского Свободного Союза и среднеевропейской реформации. В исторических костюмах Кестен, этот «скептический моралист», дискутирует проблемы соотношения силы и духа, хаоса и порядка, свободы и необходимости.
К его известнейшим книгам причисляют и роман «Дети Герники» (1939), где он ищет литературное выражение, символически представленное Пикассо в его всемирно знаменитой картине, фашистскому разрушению баскского города паломников. При этом он впервые в современной беллетристике описывает эпизоды испанской республиканской войны за независимость и связывает их с изображением трагической судьбы семейства с точки зрения бедного, не по годам умного и храброго юноши.
Эпические сочинения Г.Кестена с 1945 года часто порицали за клише, «нудность» и «тенденцию к описательности». Тем не менее ему удались в романах «Время дураков» (1966) и «Человек шестидесяти лет» (1972) актуальные общественно-критические зарисовки, которые звучат многозначительно и могут захватить читателя. Автор всегда следует тому, чтобы «улучшить мир, чтобы стало возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество и из любви к человечеству сделать программу».
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель, которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому, анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг, Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940), двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме (1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48