Опасайтесь быть застигнутой врасплох этим врагом Бога и людей. Природа скоро прикроет эту часть тела отвратительной растительностью, наподобие той, что покрывает тела диких зверей, желая показать таким образом, что ее удел — стыд, темнота и забвение. А еще более вы должны остерегаться того куска плоти у мальчиков, которым вы забавлялись тогда, на чердаке: это змея, дочь моя, и она ввела во искушение нашу общую прародительницу Еву. Да не осквернит вас никогда взгляд или прикосновение к этому мерзкому зверю: иначе он рано или поздно непременно ужалит вас и проглотит.
— Как, возможно ли, святой отец, — в великом волнении вновь заговорила я, — чтобы это была змея и неужели она так опасна, как вы говорите? Ах, она показалась мне такой нежной! она не укусила ни одну из моих подруг. Уверяю вас, что у нее был только маленький ротик и вовсе не было зубов, я хорошо видела...
— Постойте, дитя мое, — остановил меня исповедник, — и послушайте, что я вам скажу. Те змеи, которых вы столь безрассудно касались руками, были еще слишком молодыми и не столь опасными, зато потом они вытянутся, вырастут и бросятся на вас: вот тогда-то вы должны будете остерегаться действия яда, который они с яростью выбрасывают и который отравит ваше тело и душу.
Речи святого отца привели меня в полное замешательство. Я ушла в свою комнату. То, что я услышала, слишком поразило мое воображение, но то, что узнала я о милой змейке, потрясло меня сильнее, нежели предостережения и угрозы, сделанные на ее счет. Однако, добросовестно выполняя все то, что я обещала святому отцу, сдерживая cвой темперамент, я стала примером добродетельного поведения.
Если бы вы знали, дорогой граф, сколько сражений с собой мне пришлось выдержать, прежде чем достигла я двадцати пяти лет и матушка забрала меня из этого проклятого монастыря! Еще лет шестнадцати я впала в состояние полной отрешенности, что явилось следствием усиленных медитаций; благодаря им я поняла, что моей натуре свойственны две большие страсти, которые я не способна примирить между собой. С одной стороны, я всей душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями. Милая змейка, вопреки моей воле, постоянно стояла у меня перед глазами независимо от того, спала я или бодрствовала. Иногда, волнуясь, я тянулась к ней рукой, ласкала ее, восхищаясь ее гордым независимым видом, ее твердостью, назначение которой я пока не понимала; сердце мое бешено колотилось. Я приходила в экстаз от этого видения, я дрожала от напряжения, я не помнила себя, рука моя сама находила то яблоко, о котором говорил священник, а палец превращался в змею. В возбуждении от приближающегося наслаждения я теряла способность размышлять, ворота ада приоткрывались передо мной, и я не имела сил удержаться: напрасны были угрызения совести! Я была на вершине сладострастия.
Как мучилась я потом! Пост, власяница, медитация — я искала спасение в них. Я обливалась слезами. И хотя эти средства и достигали цели и на самом деле помогали справиться с разрушительной страстью, но они не могли не отразиться на моем здоровье. Это привело к тому, что я впала в состояние полной апатии, которое непременно свело бы меня в могилу, если бы матушка не забрала меня из монастыря. Пусть невежественные или лживые теологи ответят, кто, на их взгляд, наделил меня одновременно двумя противоречивыми страстями — любовью к Богу и любовью к плотским наслаждениям? Пусть скажут, откуда это: от природы или от дьявола. Но неужели осмелятся они утверждать, что силы эти могущественнее самого Бога? А если обе они подчиняются Богу, то не значит ли это, что он сам позволил страстям овладеть мною, и сами страсти есть дело рук его?
Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.
Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исловеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?
Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.
Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно, будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе...
При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.
Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.
И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.
А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.
Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.
Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря. Мой организм был полностью истощен, лицо приобрело желтоватый оттенок, а губы обескровлены. Настоящий ходячий скелет. Крайняя набожность убила бы меня, если бы я не вернулась в дом матушки. Опытный врач, посланный ею в монастырь, с первого взгляда разобрался в причинах моего недомогания. Чудесные соки, связанные с единственным физическим наслаждением, не приносящим горечи, — соки эти, столь же необходимые для здорового человека, что и хлеб, и воздух, заполнив собой не предназначенные для них сосуды, нарушили деятельность всего организма.
Матушке посоветовали подыскать мне мужа, так как только замужество могло бы спасти мне жизнь. В очень мягкой форме она пытались поговорить со мной об этом. Но, полностью пребывая во власти предрассудков, я отвечала, что скорее умру, чем прогневлю Бога, дав согласие пойти на такой позор, как замужество, которое Бог терпит только по своей великой доброте. И сколько ни билась со мной матушка, но переубедить не смогла. Полный упадок сил лишил меня интереса к жизни", и я жила одной лишь надеждой на счастье, обещанное в жизни загробной.
С еще большим усердием продолжала я предаваться своим религиозным упражнениям. Я много слышала о знаменитом святом отце по имени Дирраг и наконец встретилась с ним, и он стал моим духовным наставником, а мадемуазель Эрадис, наиболее преданная его воспитанница, стала моей подругой.
Вам, дорогой граф, известна их история, и я ни в коем случае не собираюсь распространяться по этому поводу. Но думаю, что один эпизод, свидетельницей которого я была, мог бы вас позабавить и убедить в том, что если и верно то, что мадемуазель Эрадис в конце концов сознательно отдалась этому лицемеру, то, по крайней мере, она долгое время оставалась в неведении по поводу его истинных намерений.
Мадемуазель Эрадис прониклась ко мне самыми нежными дружескими чувствами, она поверяла мне свои самые сокровенные мысли; сходство характеров, темперамента, а также отношение к вере сделали нас неразлучными. Обе мы были страстно привержены добродетели и больше всего стремились прославиться своей святостью и даже творить чудеса. Она была настолько охвачена этой страстью, что убеди ее кто-нибудь, что в ней может возродиться Лазарь, она бы согласилась вынести любые страдания с самоотверженностью, достойной мученика... Отец же Дирраг, помимо всего прочегэ, обладал и способностью убеждать.
Эрадис с некоторой гордостью говорила мне, что святой отец ни с кем так близко не общается как с ней, что во время их частых встреч наедине в ее келье он уверяет ее, что она уже почти святая, что остается сделать лишь несколько шагов, потому что во сне он получил Божественное откровение, будто вскоре мадемуазель Эрадис совершит великое чудо, если и дальше позволит ему вести себя к вершинам добродетели.
Зависть и ревность возможны при любом состоянии человеческой души, а душа набожного человека, возможно, подвержена им в наибольшей степени.
Эрадис заметила, что я завидую ее счастью и, к тому же, кажется, не очень верю ее рассказам. Действительно, я выражала тем большее недоумение по поводу того, что она рассказывала о своих свиданиях с отцом Диррагом, чем чаще он избегал подобных бесед со мною в доме одной из своих воспитанниц, моей подруги, которая стремилась к святости столь же фанатично, что и Эрадис. Не было сомнения, что мой грустный вид, желтый цвет лица не способны были расположить преподобного отца для его духовных упражнений. Это меня задевало: лишенная знаков его святого внимания, я не умела скрыть своих чувств, и имела вид человека, ни во что не верящего.
Эрадис, растроганная моими переживаниями, предложила мне самой стать Свидетельницей ее счастья.
— Вы увидите, — с жаром говорила она, — каково действие этих духовных упражнений, как по ступеням послушания святой отец ведет меня к святости. И для вас не останется никаких сомнений относительно того восторга, который следует за этими занятиями. Я бы желала, чтобы мой пример, моя дорогая Тереза, —добавила она уже спокойнее, — явился бы для вас тем первым чудом, которое даст возможность вашему духу освободиться от влияния плоти и вознестись к самому Господу.
Назавтра, в пять часов утра, как мы и договорились, я пришла к Эрадис. Я застала ее за молитвой. — Этот святой человек сейчас должен прийти, — сказала она, — и сам Бог придет вместе с ним. Спрячьтесь в этой маленькой комнате, откуда вам будет видно и слышно, как на такое недостойное создание, каким являюсь я, снизойдет святая благодать благодаря стараниям нашего духовного отца.
Почти сразу же в дверь тихонько постучали. Я спряталась в соседней комнате, заперев которую, Эрадис унесла ключ с собой. Отверстие шириной в руку, в двери, завешанной старинным бергамским почти прозрачным гобеленом, давало возможность видеть всю комнату, не рискуя быть замеченной. Святой отец вошел.
— Здравствуй, сестра моя. Да пребудут с тобой святой дух и святой Франциск.
Она было бросилась к его ногам, но он поднял ее и посадил возле себя.
— Мне необходимо повторить вам еще раз те принципы, которыми вы должны руководствоваться во всех своих делах; но сперва о ваших стигматах: в каком состоянии находятся те, что были на груди? Давайте поглядим.
Эрадис обнажила левую грудь, под которой находился рубец.
— О, остановитесь, сестра моя, прикройте грудь платком; вы не должны были этого делать, достаточно того, что я вижу след, которым вас отметил святой Франциск, а он на месте. Хорошо, я удовлетворен. Св. Франциск продолжает вас любить: рана красная и чистая. Я не забыл снова захватить с собой обрывок его святой веревки: она понадобится для продолжения наших занятий. Я говорил вам уже, сестра моя, что выделяю вас среди моих воспитанниц, ваших подруг, ибо вижу — сам Бог отличает вас. Вот почему я не боюсь раскрыть перед вами самые его сокровенные таинства. Повторяю: не думайте ни о чем и не мешайте мне совершать их. Богу нужны от людей только их дух и их сердце. Лишь отрешившись от тела, можно достичь соединения с Господом, обрести святость и творить чудеса. Не скрою от вас, мой ангелочек, что на последнем занятии я заметил, что дух ваш еще не освободился от влияния плоти. Вы еще не способны подражать тем блаженным мученикам, которые и во время бичевания и пыток раскаленным железом или огнем не испытывали ни малейшей боли, потому что вся их душа, без остатка, была занята прославлением Бога. Здесь действует исправный механизм, девочка моя: мы осознаем добро и зло, физическое или моральное, лишь посредством наших ощущений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24