— Ты преувеличиваешь.— Очень немного, Мартин, очень немного, и ты это знаешь не хуже, чем я. Беда в том, что наша проклятая спайка стала для нас своего рода второй натурой. Мы все помешаны на чести мундира, выражаясь более изысканно.— Без спайки в нашем деле нельзя, — заявил Мартин Бек. — Так было всегда.— А скоро у нас, кроме нее, ничего и не останется, — сказал Колльберг и, вздохнув, продолжал:— О'кэй! Полицейские горой стоят друг за дружку. Это факт, но возникает вопрос: против кого они стоят?— До того дня, когда кто-нибудь сумеет ответить на этот вопрос…Мартин Бек не договорил, и Колльберг сам завершил его мысль:— …до того дня не доживешь ни ты, ни я.— А при чем тут Нюман?— При всем.— Так уж и при всем?— Нюман мертв и не нуждается больше в снисхождении. Тот, кто убил его, судя по всему, душевнобольной человек, опасный для самого себя и для окружающих.— И ты убежден, что этого человека можно отыскать в прошлом Нюмана?— Убежден. Он должен там фигурировать. Ты давеча сделал не такое уж глупое сравнение.— Какое сравнение?— Насчет Чэлленора.— Но ведь я не знаю всей правды про Чэлленора, — холодно отвечал Мартин Бек. — Может быть, ты ее знаешь?— Нет. Ее не знает никто. Зато я знаю, что многие люди были избиты, и даже больше того — приговорены к длительным срокам заключения лишь потому, что полицейские в суде лжесвидетельствовали против них. И ни выше-, ни нижестоящие инстанции никак на это не реагировали.— Вышестоящие — во имя чести мундира, — сказал Мартин Бек. — А нижестоящие — из страха потерять работу.— Причина еще страшней. Многие из нижестоящих просто-напросто полагали, что так и должно быть. Другого они никогда не видели.Мартин Бек встал и подошел к окну.— А теперь расскажи о Нюмане то, что знаешь ты и чего не знаем мы.— Нюман тоже занимал такой пост, который давали ему возможность командовать множеством молодых коллег в общем-то по своему усмотрению.— Это было давно.— Не так уж давно, в полиции до сих пор служат люди, которые прошли у Нюмана полную выучку. Ты понимаешь, что это значит? За эти годы ему удалось разложить десятки молодых ребят, которые с первых дней усвоили ложное представление о работе полицейского. При этом многие вполне искренне преклонялись перед Нюманом, надеясь рано или поздно стать его копией. Стать таким же непреклонным и неограниченным самодержцем. Понимаешь?— Да, — устало сказал Мартин Бек. — Я понимаю, о чем ты. И хватит долбить одно и то же.Он повернулся и в упор взглянул на Колльберга.— Хотя из этого не следует, что я с тобой согласен. Ты лично знал Нюмана?— Да.— Служил под ним?— Да.Мартин Бек нахмурил брови.— Когда это было? — спросил он недоверчиво.— Негодяй из Сефлё, — пробормотал Колльберг себе под нос.— Что, что?— Негодяй из Сефлё. Так его называли.— Где?— В армии. В войну. Многому из того, что я знаю и умею, меня научил Стиг Нюман.— Например?— Ну, например, как выхолостить живую свинью, чтобы свинья при этом не визжала. Как отрубить ноги той же свинье, чтобы свинья при этом не визжала, как выколоть глаза, как, наконец, вспороть ей брюхо и содрать с нее шкуру и чтобы она по-прежнему не визжала.Он передернулся:— А знаешь, как этого добиться?Мартин Бек качнул головой.— Очень просто. Надо вырвать у нее язык.Колльберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы.— Я еще много кое-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как?— Нет.— Прикалывали к стене ножом. За шкуру.— Ты ведь был десантником, верно?— Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов.— А какое у него было звание?— Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях — самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить.— И это считалось нормальной строевой подготовкой?— Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово «нормальная»?— Пожалуй, нет.— Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой причины делать подобное с гордостью и удовольствием.— Верно. Значит, все это делал Нюман?— Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам.— Короче говоря, он был садист?— До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым — вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал — недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения.— Но для этого не обязательно быть садистом.— Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина — это, знаешь ли, одно, а наказание за проступки — совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать.— Между чем и чем?— Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание.— Какое же?— Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. Разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке «смирно» с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат.— А потом?— Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно. Потом я приехал сюда и стал полицейским. И первый, кого я здесь встретил, был Нюман. Он уже был старшим участковым при отделе общественного порядка.— И ты полагаешь, что на этом посту он вел себя так же?— Может, не точно так же. Точно здесь и не получилось бы. Но уж от рукоприкладства он не отказался и тут. Бил подчиненных, бил арестантов. Я много чего наслышался за минувшие годы.— Но на него должны были поступать жалобы. И неоднократно, — задумчиво сказал Мартин Бек.— Точно. Но из-за этой самой чести мундира мы наверняка не сможем отыскать в его досье ни единой жалобы. Все они попадали прямиком в корзинку для бумаг. Большинство даже не регистрировалось при поступлении. Здесь, например, ты ничего не найдешь.У Мартина Бека блеснула внезапная мысль.— А уполномоченный риксдага по контролю за судопроизводством нас не выручит? — спросил он. — Те, с кем обошлись не по закону, наверняка жаловались уполномоченному депутату, хотя бы некоторые.— И без толку, — сказал Колльберг. — Такой человек, как Нюман, не забывал окружить себя коллегами, которые в случае необходимости всегда засвидетельствуют под присягой, что ничего дурного он не делал. Молодыми полицейскими, которые знали, что их сживут со света, если они откажутся принести присягу. Либо такими, которые уже закоснели в своем жестоком ремесле и думают только об одном: как бы не запятнать мундир. А уж со стороны комиссару и вообще ничего не грозило.— Ты прав, — сказал Мартин Бек, — но в канцелярии депутата риксдага не выбрасывают жалобы, даже если по ним и не примут никаких мер. Их подшивают и хранят в архиве.— Это мысль, — протянул Колльберг. — И не такая уж глупая. На тебя явно снизошло озарение.Он еще немного подумал и сказал:— Вот если бы у нас существовало движение за гражданские права, которое регистрировало бы все случаи превышения власти. Но в нашей стране его, к сожалению, нет. А уполномоченный, пожалуй, пригодится.— И орудие убийства, — добавил Мартин Бек. — Такой штык мог сохраниться у человека только с военной службы. Не всякий в состоянии заиметь подобную штуку. Я обращу внимание Рённа на эту деталь.— Обрати. А потом возьми с собой Рённа, и поезжайте в канцелярию уполномоченного.— А ты что будешь делать?— Я хочу съездить взглянуть на Нюмана. Там уже наверняка торчит Ларссон, ну и черт с ним. Я еду ради себя. Хочу посмотреть, как это на меня подействует. Может, меня даже вывернет, но теперь никто не заставит меня глотать собственную блевотину.Мартин Бек уже не казался таким усталым, как прежде. Он выпрямился и спросил:— Леннарт, ты меня слушаешь?— Да.— Почему его так называли? Негодяем из Сефлё?— Проще простого. Он был родом из Сефлё и при всяком удобном случае твердил об этом. Из Сефлё выходят твердые люди, говаривал он. Настоящие мужчины. Ну а в том, что он был негодяем и подлецом, сомнений нет. Один из самых подлых людей, каких я встречал на своем веку.Мартин Бек долго глядел на него.— Пожалуй, ты прав, — сказал он.— Посмотрим, посмотрим. Желаю удачи. Надеюсь, тебе повезет.И снова Мартина Бека охватило необъяснимое предчувствие беды.— День будет нелегкий.— Да, — ответил Колльберг. — Предпосылки для этого уже есть. Надеюсь, ты теперь меньше боишься запятнать честь мундира?— Надеюсь.— Не забывай, что Нюману уже не нужна круговая порука. Да! Сколько мне помнится, у него все эти годы был до гроба преданный оруженосец. Субъект по имени Хульт. Он сейчас должен быть первым помощником комиссара, если только не ушел со службы. Надо бы с ним связаться.Мартин Бек кивнул.Кто-то заскребся в дверь. Вошел Рённ и остановился у дверей, нерешительно, чуть не падая от усталости. Глаза у него после бессонной ночи были красные, воспаленные.— Ну, чем теперь займемся? — спросил Рённ.— У нас куча дел. Ты готов?— Само собой, — ответил Рённ, подавляя зевок. XIII Мартину Беку не стоило особого труда раздобыть биографические сведения о человеке, который, по словам Колльберга, был верным оруженосцем покойного. Звали его Харальд Хульт, и всю свою сознательную жизнь он прослужил в полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам.Девятнадцати лет Хульт начал свою службу в Фалуне простым постовым, теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин Бек мог заключить из бумаг, Хульт и Нюман впервые встретились на совместной работе в тридцать шестом-тридцать седьмом, когда оба патрулировали один округ. В конце сороковых годов судьба вновь свела их в другом округе в центре города. Несколько более молодой Нюман был уже старшим участковым, а Хульт все еще оставался рядовым.В пятидесятые годы Хульт начал мало-помалу продвигаться, и служба неоднократно сводила его с Нюманом. Нюман, видимо, имел право лично подбирать себе помощников для выполнения спецзаданий, а Хульт явно ходил у него в любимчиках. Если считать Нюмана таким, каким его изобразил Колльберг — а оснований не верить Колльбергу нет, — то человек, считавшийся «до гроба преданным оруженосцем» Нюмана, представлял собой весьма любопытный психологический феномен.Во всяком случае, он заинтересовал Мартина Бека, и тот решил последовать совету Колльберга и встретиться с Хультом. Прежде чем взять такси и поехать по указанному адресу в Реймерсхольме, он позвонил и убедился, что нужный ему человек находится дома.Хульт жил в северной оконечности острова, в одном из огромных домов, выходивших на канал Лонгсхольм. Дом стоял высоко, улица с другой стороны внезапно кончалась за последним домом и круто падала к воде.Район этот, в основном выглядевший точно так же, как и в тридцатых годах, когда его только заложили, сильно выигрывал от того, что здесь был запрещен сквозной проезд. Реймерсхольм был крохотный островок, вел туда один-единственный мост, домов здесь было немного, и все они довольно далеко отстояли друг от друга. Почти треть площади острова занимал старый спирто-водочный завод и другие не менее старые фабрики и склады. Между жилыми домами было много зеленых насаждений и даже парков, берег Лонгсхольмской бухты оставили как он есть, и естественная поросль — осины и плакучие ивы — подступала к самой воде.Первый помощник комиссара Харальд Хульт жил одиноко в двухкомнатной квартире на втором этаже. Здесь все было чисто, упорядоченно и так удачно расставлено, что квартира выглядела пустой. «Будто нежилая», — подумал про себя Мартин Бек.На вид Хульту можно было дать лет шестьдесят. Он был крупный, высокий, с массивным подбородком и пустым взглядом серых глаз.Они сели за низкий лакированный столик у окна, на столике ничего не было, на подоконнике тоже. Да и вообще во всей обстановке квартиры чувствовался явный недостаток предметов сколько-нибудь личных. Бумаг вроде бы совсем не было, даже ни единой газетенки, а три книжки, которые Мартин Бек все-таки отыскал глазами, оказались тремя томами телефонного справочника, аккуратно выставленными на стандартной полочке в передней.Мартин Бек расстегнул куртку и чуть ослабил галстук. Потом достал пачку «Флориды», коробок спичек и поискал глазами пепельницу.Хульт перехватил его взгляд и сказал:— Я не курю, и пепельницы у меня, по-моему, никогда не было.Из кухонного шкафа он принес белое блюдечко. Перед тем как сесть, спросил:— Не хочешь чего-нибудь? Я только что пил кофе, но можно сварить еще.Мартин Бек отрицательно помотал головой. Он заметил, что Хульт помешкал перед тем, как обратиться к нему. Должно быть, не знал, удобно ли говорить «ты» главе государственной комиссии. Это прежде всего доказывало, что Хульт — служака старой школы, когда чинопочитание было одной из основных заповедей. Хотя сегодня у Хульта был выходной день, он надел форменные брюки, голубую рубашку и галстук.— Ты разве не выходной?— Я почти всегда ношу форму, — ответил Хульт бесцветным голосом. — В ней я себя лучше чувствую.— А здесь хорошо, — и Мартин Бек глянул в окно.— Да, — согласился Хульт. — Наверное, ты прав. Хотя здесь тоскливо.Он положил на стол большие мясистые руки, как положил бы две дубинки, и засмотрелся на них.— Я вдовец. Жена умерла три года назад. Рак. С тех пор здесь очень тоскливо и одиноко.Хульт не курил и не пил. Навряд ли он читал книги. Газеты, пожалуй, тоже нет. Мартин Бек живо представил себе, как Хульт сидит перед телевизором, а за окном сгущается тьма.— Ты о чем хотел говорить?— Стиг Нюман умер.Реакции почти никакой. Он только бросил взгляд на посетителя и сказал:— Вот оно что.— Ты уже знаешь об этом?— Нет. Но этого следовало ожидать. Стиг болел. От него и так одни кости остались.Он снова взглянул на свои огромные кулаки, словно задумавшись над вопросом, сколько может пройти времени, прежде чем собственное тело подобным же образом подведет его. Потом он спросил:— А ты знал Стига?— Не очень близко, — ответил Мартин Бек. — Ну вот как тебя примерно.— Да, не очень. Мы ведь всего два-три раза встречались с вами. — И тут же поправился: — С тобой. — После чего без паузы продолжал: — Я всю жизнь прослужил в отделе общественного порядка. И почти не встречался с людьми из уголовной.— Но ведь Нюмана ты знал хорошо или тоже не очень?— Мы много лет работали вместе.— И что ты можешь сказать о нем?— Он был очень хороший человек.— А я слышал обратное.— От кого?— От многих.— Ну так они ошибаются. Стиг Нюман был очень хороший человек. Больше мне нечего сказать.— Так уж и нечего, — сказал Мартин Бек. — Я думал, ты мог бы дополнить картину.— Нет, не мог бы. А в чем дело-то?— Ну, ты знаешь, конечно, что очень многие его критиковали? Что были люди, которые его недолюбливали?— Нет. Ничего такого мне не известно.— Вот как? Я, например, знаю, что Нюман пользовался в своей работе несколько странными методами.— Он был хороший, — без всякого выражения повторил Хульт. — Очень дельный. Настоящий мужчина и лучший начальник, какого можно себе пожелать.— Но он любил держать людей в ежовых рукавицах.— Кто это сказал? Ясное дело, какой-нибудь тип, который теперь, когда Стиг умер, пытается очернить его память. Если о нем будут говорить плохое, знай, что это враки.— Но человек он был суровый, так ведь?— Не больше, чем требовала служба. Остальное — клевета.— А тебе известно, что на Нюмана поступало много жалоб?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19