Гюнвальд Ларссон несколько секунд глядел себе самому в глаза, голубые и будто фарфоровые, под нахмуренным лбом. Откинул рукой светлую прядь, раздвинул губы и принялся изучать свои крепкие зубы.Потом он достал из ящика утреннюю газету и пошел на кухню — приготовить завтрак. Он приготовил чай из пакетика “Twining's Irish breakfast”, поджарил хлеб, сварил два яйца. Достал масло, сыр и шотландский мармелад трех разных сортов.За едой он перелистывал газету.Швеция потерпела неудачу на мировом чемпионате по хоккею, и вот судейская коллегия, тренеры и сами игроки, обнаружив полное забвение спортивного духа, публично осыпают друг друга всевозможными обвинениями и проклятиями. На телевидении тоже скандал, ибо монополизированное руководство из кожи лезет, чтобы взять под контроль информацию, поступающую по различным каналам.Цензура, подумал Гюнвальд Ларссон. Хотя и в лайковых перчатках. Типично для опекаемого капиталистического общества.Главной новостью дня было сообщение о том, что на Скансене окрестили трех медвежат. Следом помещалась нудная информация об изысканиях военных специалистов, установивших, что сорокалетние солдаты по своим физическим данным превосходят восемнадцатилетних новобранцев, и, наконец, на полосе, отведенной под культуру, а непосвященные читатели до этой полосы никогда не добирались, была опубликована заметка о Родезии.Все это Ларссон успел прочесть, пока пил чай, ел два яйца и шесть ломтей хлеба.В Родезии Гюнвальд Ларссон никогда не бывал, но в Южной Африке — Сьерра-Леоне, Анголе, Мозамбике — много раз. В ту пору он был моряком и уже тогда твердо знал, чего хочет.Он завершил трапезу, убрал со стола, а газету швырнул в корзину для бумаг. Поскольку день был субботний, он взял чистое полотенце перед тем, как принять душ. Затем с большим тщанием отобрал вещи, которые собирался надеть сегодня, и аккуратно разложил их на кровати. Раздевшись, прошел в душ.Его холостяцкая квартира свидетельствовала о хорошем вкусе и о любви к высокому качеству. Мебель, ковры, гардины, словом, все — от белых итальянских домашних туфель до цветного телевизора марки «Нордменде» — было высшего сорта.Гюнвальд Ларссон являлся первым помощником комиссара по уголовным делам и никак не мог рассчитывать подняться хоть ступенькой выше. Вообще-то говоря, удивительно, что ему до сих пор не дали пинка под зад. Коллеги считали его странным и все, как один, относились к нему недоброжелательно. Сам он пренебрегал не только товарищами по работе, но и собственной родней, и тем высшим слоем общества, откуда вышел. Братья и сестры относились к нему с глубоким предубеждением. Отчасти из-за его более чем оригинальных взглядов, но прежде всего потому, что он служил в полиции.Принимая душ, Гюнвальд Ларссон думал о том, суждено ли ему сегодня умереть.Его отнюдь не терзало смутное предчувствие. Просто эта мысль приходила к нему каждое утро с тех пор, как он восьмилетним мальчишкой, почистив зубы, безрадостно тащился в школу Бромса на Стурегатан.
Леннарт Колльберг лежал у себя в постели и видел сон. Сон был не из приятных, снился уже не впервые, и всякий раз он просыпался весь в поту и говорил Гюн:— Обними меня, я видел страшный сон.И Гюн, вот уже пять лет его жена, обнимала мужа, и тогда он сразу забывал про страшный сон.Во сне его дочь Будиль стояла у раскрытого окна на шестом этаже. Он пытался броситься к ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, а он изо всех сил рвался к ней, но ноги не повиновались, девочка все падала, падала и, не переставая, кричала.Он проснулся. Крик, услышанный во сне, обернулся дребезжащим звонком будильника, и, открыв глаза, он увидел, что Будиль сидит верхом на его ногах.Сидит и читает «Кошкину прогулку». Ей было три с половиной года, и читать она, конечно, еще не умела, но и Гюн, и он столько раз ей читали, что и сами уже выучили книжку наизусть.Вот и сейчас Будиль шептала: Синеносый старичокШел в дерюжке сквозь лесок. Колльберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала: «Доброе утро!» — высоким, ясным голоском.Колльберг повернул голову и взглянул на Гюн. Та все еще спала, натянув одеяло до самого носа, и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков. Он прижал палец к губам и шепнул:— Тише, не разбуди маму. И слезай с моих ног, мне неудобно. Иди сюда, ложись рядом.Он слегка подвинулся, чтобы Будиль могла залезть под одеяло между ним и Гюн. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.— Читай, — приказала она.Он отложил книгу и ответил:— Сейчас не буду. Ты газету принесла?Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу, перед кроватью. Он закряхтел, поднял Будиль и уложил ее на прежнее место. Затем он развернул газету и начал читать. Когда он добрался до иностранной хроники на двенадцатой полосе, Будиль сказала:— Папа…— Угу-м.— Папа, а Иоаким обкакался.— Угу-м-м.— Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.Колльберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из постели и прошел в детскую. Иоаким — ему был год без малого — стоял в решетчатой кроватке. Завидев отца, он выпустил из рук перекладину кровати и с шумом плюхнулся на подушку. Насчет стенки Будиль, к сожалению, не преувеличивала: так все и было.Колльберг взял мальчика под мышку, потащил его в ванную и облил из гибкого шланга. Затем он завернул малыша в купальную простыню и уложил его рядом со спящей Гюн. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку кровати и обои, достал чистый полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это время Будиль вертелась под ногами. Она была очень довольна, что теперь отец сердится не на нее, и демонстративно охала по поводу ужасного поведения братца. Покуда Колльберг наводил порядок, время перевалило за половину восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.Когда он вошел в спальню, у него сразу улучшилось настроение. Гюн проснулась и играла с Иоакимом. Она согнула ноги в коленях, а малыша взяла под мышки, и он, как с горки, съезжал с ее колен на живот. Гюн была красивая темпераментная женщина. К тому же умная и с хорошим характером. Колльберг всегда мечтал жениться на такой, как Гюн, и не желал удовольствоваться меньшим, хотя женщин на своем веку повидал немало. Когда он наконец встретил Гюн, ему стукнул уже сорок один год, и надежда почти покинула его. Гюн была четырнадцатью годами моложе и, право, стоила того, чтобы ее дожидаться. Их отношения с первого дня развивались естественно и просто, без каких-либо осложнений.Гюн улыбнулась мужу и подняла сына, а тот даже загукал от удовольствия.— Привет, — сказала Гюн. — Ты его вымыл?Колльберг дал ей полный отчет.— Бедняжка! Приляг хоть ненадолго, — предложила она, взглянув на часы. — У тебя еще есть время.Вообще-то говоря, времени у него не было, но он легко поддавался на уговоры. Он лег рядом с ней, просунул руку под ее шею, потом опять встал, отнес Иоакима в детскую, поставил его на почти высохший матрац, надел ползунки и махровую распашонку, кинул в кровать несколько игрушек и вернулся к Гюн. Будиль сидела на коврике в гостиной и играла в скотный двор.Через некоторое время она вошла к ним, поглядела и сказала довольным голоском:— В лошадки, в лошадки! Папа будет лошадка.После чего она попыталась сесть на него верхом, но он выставил ее и запер за ней дверь. Теперь дети им не мешали, и, проведя некоторое время наедине с женой, он задремал в ее объятиях.Когда Колльберг подходил к своей машине, часы на Шермарбринкской станции подземной дороги показывали восемь часов двадцать три минуты. Садясь в машину, он помахал Гюн и Будиль, стоявшим у кухонного окна.Чтобы попасть в Вестбергаллее, ему незачем было ехать в город, он мог добраться туда через Орсту и Энскеде и тем самым избежать «пробок».Сидя за рулем, Леннарт Колльберг громко и очень фальшиво насвистывал ирландскую народную песню.Сияло солнце, в воздухе чувствовалась весна, и в садах, мимо которых он проезжал, расцветали крокусы и гусиный лук. Леннарт Колльберг находился в отличном расположении духа: если не произойдет ничего непредвиденного, он на работе не задержится и вскоре после обеда сможет вернуться домой. Гюн съездит к Арвиду Нордквисту, купит чего-нибудь вкусненького, и это вкусненькое они съедят, когда уложат детей. Даже после пяти лет совместной жизни оба считали, что по-настоящему хорошо провести вечер можно только дома, только вдвоем, приготовить что-нибудь вкусное и потом долго сидеть, есть, пить, разговаривать.Колльберг очень любил хорошо поесть и выпить, не диво, что с годами он поднакопил лишний жирок, или слегка раздобрел, по его собственному выражению.Но тот, кто вообразил бы, будто Колльберг из-за «округлости форм» утратил былую подвижность, рисковал жестоко ошибиться. Колльберг мог проявить неожиданное проворство и до сих пор владел техникой и навыками, которые приобрел в бытность парашютистом.Колльберг перестал насвистывать и начал размышлять над проблемой, которая занимала его последние годы. Ему все меньше нравилась его профессия, он охотно бросил бы ее вообще. Проблема и раньше была не из легких, а стала еще сложней потому, что год назад его назначили инспектором уголовной полиции и, соответственно, положили более высокое жалованье. Не так-то просто инспектору уголовной полиции сорока шести лет от роду найти хорошо оплачиваемую работу не по специальности. Гюн, правда, говорила, что ей плевать на деньги, что дети скоро подрастут и тогда она снова пойдет работать. Кроме того, она уже теперь не теряла времени даром и за четыре года сидения дома выучила еще два языка, а значит, и платить ей будут больше, чем прежде. До рождения дочери она была старшим секретарем и может в любую минуту получить хорошо оплачиваемое место, только Колльберг не желал, чтобы ей пришлось вернуться на работу раньше, чем ей этого в самом деле захочется.Кроме того, он с трудом представлял себе, как это он будет выглядеть в роли пенсионера.Несмотря на природную лень, он тем не менее испытывал потребность в активной и разнообразной деятельности.Ставя машину в гараж Южного управления, Колльберг вдруг вспомнил, что Мартин Бек по субботам выходной.«Отсюда следует, что, во-первых, придется проторчать здесь целый день, а во-вторых, поблизости не будет ни одного толкового человека, с которым можно отвести душу», — подумал Колльберг, и настроение у него сразу испортилось.Чтобы как-то себя подбодрить, он в ожидании лифта снова начал насвистывать. XII Колльберг не успел даже снять пальто, как зазвонил телефон.— Да, да, Колльберг слушает… Что?Он стоял за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел в окно невидящим взглядом. Переход от прелестей семейной жизни к мерзостям службы не совершался у него так просто и естественно, как у других, у Мартина Бека например.— В чем дело? Так, так. Нет, значит? Хорошо, скажите, я буду.Снова вниз к машине, и на сей раз уже нечего даже надеяться избежать «пробок».На Кунгсхольмсгатан он прибыл без четверти девять. Машину поставил во дворе. В ту минуту, когда он вылезал из машины, Гюнвальд Ларссон сел в свою и уехал.Они молча кивнули друг другу. В коридоре он встретил Рённа. Тот сказал:— А, и ты здесь.— В чем дело?— Кто-то прирезал Стига Нюмана.— Прирезал?— Да, штыком, — озабоченно сказал Рённ. — В Саббатсберге.— Я Ларссона встретил. Он что, туда поехал?Рённ кивнул.— А Мартин где?— Сидит в кабинете Меландера.Колльберг окинул Рённа критическим взглядом.— У тебя такой вид, будто ты уже совсем дошел.— Так оно и есть, — сказал Рённ.— Чего же ты не едешь домой и не ляжешь спать?Рённ ответил тоскливым взглядом и побрел дальше по коридору. В руках он держал какие-то бумаги и явно шел по делу.Колльберг громыхнул кулаком в дверь и открыл ее. Мартин Бек даже не поднял головы от своих бумаг. На появление Колльберга он реагировал только одним словом:— Привет.— О чем это толкует Рённ?— А вот о чем. Погляди-ка.Мартин Бек придвинул к нему два отпечатанных на машинке листа. Колльберг присел боком на край стола и углубился в чтение.— Ну? — спросил Мартин Бек. — Что ты об этом думаешь?— Я думаю, что Рённ составляет слишком уж мрачные донесения.Но отвечал он, понизив голос и вполне серьезно, а пять секунд спустя продолжал:— Жутковатая картина.— Да, — отозвался Мартин Бек. — И у меня такое же ощущение.— А как это выглядело?— Хуже, чем ты можешь себе представить.Колльберг покачал головой. Воображения у него хватало.— Того, кто это сделал, надо брать, и как можно скорей.— Вот именно, — сказал Мартин Бек.— С чего начнем?— Со многого. Мы зафиксировали кое-какие следы. Следы башмаков, а может, и отпечатки пальцев. Но, к сожалению, никто ничего не видел и не слышал.— Скверно, — начал Колльберг. — Может уйти много времени. А убийца из опасных.Мартин Бек кивнул.В комнату, деликатно кашлянув, вошел Рённ.— Пока сведения неутешительные. И с отпечатками пальцев тоже плохо.— Отпечатки пальцев — это пустяки. — сказал Колльберг.Рённ удивленно взглянул на него.— У меня есть очень хороший слепок, — продолжал он. — След лыжного ботинка или очень грубого башмака.— Тоже пустяки, — сказал Колльберг. — Только не поймите меня превратно. Все это может пригодиться потом, как улика. А сейчас важно только одно: схватить того, кто убил Нюмана. Доказать, что убил именно он, мы всегда успеем.— Не вижу логики, — сказал Рённ.— Верно, но нам пока не до логики. А кое-какие важные детали у нас есть.— Ну да, орудие убийства, — задумчиво произнес Мартин Бек. — Старый штык.— И еще у нас есть причина убийства…— Причина? — переспросил Рённ.— Разумеется, — отвечал Колльберг. — Месть. Единственно возможная причина.— Но если это месть… — начал Рённ и не довел свою мысль до конца.— …то нетрудно вообразить, что тот, кто убил Нюмана, намерен отомстить еще многим, — продолжил за него Колльберг. — А поэтому…— …его надо схватить как можно скорей, — завершил Мартин Бек.— Точно, — сказал Колльберг. — А вы как, собственно говоря, рассуждали?Рённ с несчастным видом посмотрел на Мартина Бека, а тот отвернулся к окну.Колльберг поглядел на обоих с вызовом.— Минуточку, — сказал он. — Задавались ли вы вопросом, кто такой был Нюман?— Кто такой был Нюман?У Рённа сделался растерянный вид, Мартин Бек молчал.— Именно. Кто такой был Нюман или, точнее говоря, кем он был?— Полицейским, — откликнулся наконец Мартин Бек.— Ответ неполный, — сказал Колльберг. — Вы оба его знали. Итак, кем он был?— Ну, комиссаром полиции, — пробормотал Рённ.Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном:— Мне еще позвонить надо кой-куда.— Ну-с, — сказал Колльберг, когда за Рённом закрылась дверь. — Так кем же был Нюман?Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес:— Он был плохим полицейским.— Неверно. — сказал Колльберг. — А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев.— Это твое личное мнение. — сказал Мартин Бек.— Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав.— Я не очень близко его знал.— Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай.— Ладно, — произнес Мартин Бек. — То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал.— Неточная формулировка, — сказал Колльберг. — С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен.— Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, — сказал Мартин Бек кислым тоном.— Да, потому что я знаю о нем много такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время.— Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим.— Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума.— А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора.— Опять не то говоришь, — сказал Колльберг. — Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции.Мартин Бек рассеянно потирал лоб.— Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему?Колльберг сам ответил на свой вопрос:— Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Леннарт Колльберг лежал у себя в постели и видел сон. Сон был не из приятных, снился уже не впервые, и всякий раз он просыпался весь в поту и говорил Гюн:— Обними меня, я видел страшный сон.И Гюн, вот уже пять лет его жена, обнимала мужа, и тогда он сразу забывал про страшный сон.Во сне его дочь Будиль стояла у раскрытого окна на шестом этаже. Он пытался броситься к ней, но ноги не слушались, и девочка начинала падать из окна, медленно, как при замедленной съемке, и кричала, тянула руки к отцу, а он изо всех сил рвался к ней, но ноги не повиновались, девочка все падала, падала и, не переставая, кричала.Он проснулся. Крик, услышанный во сне, обернулся дребезжащим звонком будильника, и, открыв глаза, он увидел, что Будиль сидит верхом на его ногах.Сидит и читает «Кошкину прогулку». Ей было три с половиной года, и читать она, конечно, еще не умела, но и Гюн, и он столько раз ей читали, что и сами уже выучили книжку наизусть.Вот и сейчас Будиль шептала: Синеносый старичокШел в дерюжке сквозь лесок. Колльберг закрыл будильник, и девочка, смолкнув на полуслове, закричала: «Доброе утро!» — высоким, ясным голоском.Колльберг повернул голову и взглянул на Гюн. Та все еще спала, натянув одеяло до самого носа, и ее темные густые волосы чуть увлажнились у висков. Он прижал палец к губам и шепнул:— Тише, не разбуди маму. И слезай с моих ног, мне неудобно. Иди сюда, ложись рядом.Он слегка подвинулся, чтобы Будиль могла залезть под одеяло между ним и Гюн. Она сунула ему книгу и уткнулась головой ему в подмышку.— Читай, — приказала она.Он отложил книгу и ответил:— Сейчас не буду. Ты газету принесла?Она с размаху уселась ему на живот и ухватила газету, лежавшую на полу, перед кроватью. Он закряхтел, поднял Будиль и уложил ее на прежнее место. Затем он развернул газету и начал читать. Когда он добрался до иностранной хроники на двенадцатой полосе, Будиль сказала:— Папа…— Угу-м.— Папа, а Иоаким обкакался.— Угу-м-м.— Он стащил пеленку и наделал прямо на стенку, да так много.Колльберг отложил газету, снова закряхтел, вылез из постели и прошел в детскую. Иоаким — ему был год без малого — стоял в решетчатой кроватке. Завидев отца, он выпустил из рук перекладину кровати и с шумом плюхнулся на подушку. Насчет стенки Будиль, к сожалению, не преувеличивала: так все и было.Колльберг взял мальчика под мышку, потащил его в ванную и облил из гибкого шланга. Затем он завернул малыша в купальную простыню и уложил его рядом со спящей Гюн. Постельное белье и пижамку он прополоскал, замыл спинку кровати и обои, достал чистый полиэтиленовый подгузник и пеленку, и все это время Будиль вертелась под ногами. Она была очень довольна, что теперь отец сердится не на нее, и демонстративно охала по поводу ужасного поведения братца. Покуда Колльберг наводил порядок, время перевалило за половину восьмого, так что ложиться снова уже не имело смысла.Когда он вошел в спальню, у него сразу улучшилось настроение. Гюн проснулась и играла с Иоакимом. Она согнула ноги в коленях, а малыша взяла под мышки, и он, как с горки, съезжал с ее колен на живот. Гюн была красивая темпераментная женщина. К тому же умная и с хорошим характером. Колльберг всегда мечтал жениться на такой, как Гюн, и не желал удовольствоваться меньшим, хотя женщин на своем веку повидал немало. Когда он наконец встретил Гюн, ему стукнул уже сорок один год, и надежда почти покинула его. Гюн была четырнадцатью годами моложе и, право, стоила того, чтобы ее дожидаться. Их отношения с первого дня развивались естественно и просто, без каких-либо осложнений.Гюн улыбнулась мужу и подняла сына, а тот даже загукал от удовольствия.— Привет, — сказала Гюн. — Ты его вымыл?Колльберг дал ей полный отчет.— Бедняжка! Приляг хоть ненадолго, — предложила она, взглянув на часы. — У тебя еще есть время.Вообще-то говоря, времени у него не было, но он легко поддавался на уговоры. Он лег рядом с ней, просунул руку под ее шею, потом опять встал, отнес Иоакима в детскую, поставил его на почти высохший матрац, надел ползунки и махровую распашонку, кинул в кровать несколько игрушек и вернулся к Гюн. Будиль сидела на коврике в гостиной и играла в скотный двор.Через некоторое время она вошла к ним, поглядела и сказала довольным голоском:— В лошадки, в лошадки! Папа будет лошадка.После чего она попыталась сесть на него верхом, но он выставил ее и запер за ней дверь. Теперь дети им не мешали, и, проведя некоторое время наедине с женой, он задремал в ее объятиях.Когда Колльберг подходил к своей машине, часы на Шермарбринкской станции подземной дороги показывали восемь часов двадцать три минуты. Садясь в машину, он помахал Гюн и Будиль, стоявшим у кухонного окна.Чтобы попасть в Вестбергаллее, ему незачем было ехать в город, он мог добраться туда через Орсту и Энскеде и тем самым избежать «пробок».Сидя за рулем, Леннарт Колльберг громко и очень фальшиво насвистывал ирландскую народную песню.Сияло солнце, в воздухе чувствовалась весна, и в садах, мимо которых он проезжал, расцветали крокусы и гусиный лук. Леннарт Колльберг находился в отличном расположении духа: если не произойдет ничего непредвиденного, он на работе не задержится и вскоре после обеда сможет вернуться домой. Гюн съездит к Арвиду Нордквисту, купит чего-нибудь вкусненького, и это вкусненькое они съедят, когда уложат детей. Даже после пяти лет совместной жизни оба считали, что по-настоящему хорошо провести вечер можно только дома, только вдвоем, приготовить что-нибудь вкусное и потом долго сидеть, есть, пить, разговаривать.Колльберг очень любил хорошо поесть и выпить, не диво, что с годами он поднакопил лишний жирок, или слегка раздобрел, по его собственному выражению.Но тот, кто вообразил бы, будто Колльберг из-за «округлости форм» утратил былую подвижность, рисковал жестоко ошибиться. Колльберг мог проявить неожиданное проворство и до сих пор владел техникой и навыками, которые приобрел в бытность парашютистом.Колльберг перестал насвистывать и начал размышлять над проблемой, которая занимала его последние годы. Ему все меньше нравилась его профессия, он охотно бросил бы ее вообще. Проблема и раньше была не из легких, а стала еще сложней потому, что год назад его назначили инспектором уголовной полиции и, соответственно, положили более высокое жалованье. Не так-то просто инспектору уголовной полиции сорока шести лет от роду найти хорошо оплачиваемую работу не по специальности. Гюн, правда, говорила, что ей плевать на деньги, что дети скоро подрастут и тогда она снова пойдет работать. Кроме того, она уже теперь не теряла времени даром и за четыре года сидения дома выучила еще два языка, а значит, и платить ей будут больше, чем прежде. До рождения дочери она была старшим секретарем и может в любую минуту получить хорошо оплачиваемое место, только Колльберг не желал, чтобы ей пришлось вернуться на работу раньше, чем ей этого в самом деле захочется.Кроме того, он с трудом представлял себе, как это он будет выглядеть в роли пенсионера.Несмотря на природную лень, он тем не менее испытывал потребность в активной и разнообразной деятельности.Ставя машину в гараж Южного управления, Колльберг вдруг вспомнил, что Мартин Бек по субботам выходной.«Отсюда следует, что, во-первых, придется проторчать здесь целый день, а во-вторых, поблизости не будет ни одного толкового человека, с которым можно отвести душу», — подумал Колльберг, и настроение у него сразу испортилось.Чтобы как-то себя подбодрить, он в ожидании лифта снова начал насвистывать. XII Колльберг не успел даже снять пальто, как зазвонил телефон.— Да, да, Колльберг слушает… Что?Он стоял за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел в окно невидящим взглядом. Переход от прелестей семейной жизни к мерзостям службы не совершался у него так просто и естественно, как у других, у Мартина Бека например.— В чем дело? Так, так. Нет, значит? Хорошо, скажите, я буду.Снова вниз к машине, и на сей раз уже нечего даже надеяться избежать «пробок».На Кунгсхольмсгатан он прибыл без четверти девять. Машину поставил во дворе. В ту минуту, когда он вылезал из машины, Гюнвальд Ларссон сел в свою и уехал.Они молча кивнули друг другу. В коридоре он встретил Рённа. Тот сказал:— А, и ты здесь.— В чем дело?— Кто-то прирезал Стига Нюмана.— Прирезал?— Да, штыком, — озабоченно сказал Рённ. — В Саббатсберге.— Я Ларссона встретил. Он что, туда поехал?Рённ кивнул.— А Мартин где?— Сидит в кабинете Меландера.Колльберг окинул Рённа критическим взглядом.— У тебя такой вид, будто ты уже совсем дошел.— Так оно и есть, — сказал Рённ.— Чего же ты не едешь домой и не ляжешь спать?Рённ ответил тоскливым взглядом и побрел дальше по коридору. В руках он держал какие-то бумаги и явно шел по делу.Колльберг громыхнул кулаком в дверь и открыл ее. Мартин Бек даже не поднял головы от своих бумаг. На появление Колльберга он реагировал только одним словом:— Привет.— О чем это толкует Рённ?— А вот о чем. Погляди-ка.Мартин Бек придвинул к нему два отпечатанных на машинке листа. Колльберг присел боком на край стола и углубился в чтение.— Ну? — спросил Мартин Бек. — Что ты об этом думаешь?— Я думаю, что Рённ составляет слишком уж мрачные донесения.Но отвечал он, понизив голос и вполне серьезно, а пять секунд спустя продолжал:— Жутковатая картина.— Да, — отозвался Мартин Бек. — И у меня такое же ощущение.— А как это выглядело?— Хуже, чем ты можешь себе представить.Колльберг покачал головой. Воображения у него хватало.— Того, кто это сделал, надо брать, и как можно скорей.— Вот именно, — сказал Мартин Бек.— С чего начнем?— Со многого. Мы зафиксировали кое-какие следы. Следы башмаков, а может, и отпечатки пальцев. Но, к сожалению, никто ничего не видел и не слышал.— Скверно, — начал Колльберг. — Может уйти много времени. А убийца из опасных.Мартин Бек кивнул.В комнату, деликатно кашлянув, вошел Рённ.— Пока сведения неутешительные. И с отпечатками пальцев тоже плохо.— Отпечатки пальцев — это пустяки. — сказал Колльберг.Рённ удивленно взглянул на него.— У меня есть очень хороший слепок, — продолжал он. — След лыжного ботинка или очень грубого башмака.— Тоже пустяки, — сказал Колльберг. — Только не поймите меня превратно. Все это может пригодиться потом, как улика. А сейчас важно только одно: схватить того, кто убил Нюмана. Доказать, что убил именно он, мы всегда успеем.— Не вижу логики, — сказал Рённ.— Верно, но нам пока не до логики. А кое-какие важные детали у нас есть.— Ну да, орудие убийства, — задумчиво произнес Мартин Бек. — Старый штык.— И еще у нас есть причина убийства…— Причина? — переспросил Рённ.— Разумеется, — отвечал Колльберг. — Месть. Единственно возможная причина.— Но если это месть… — начал Рённ и не довел свою мысль до конца.— …то нетрудно вообразить, что тот, кто убил Нюмана, намерен отомстить еще многим, — продолжил за него Колльберг. — А поэтому…— …его надо схватить как можно скорей, — завершил Мартин Бек.— Точно, — сказал Колльберг. — А вы как, собственно говоря, рассуждали?Рённ с несчастным видом посмотрел на Мартина Бека, а тот отвернулся к окну.Колльберг поглядел на обоих с вызовом.— Минуточку, — сказал он. — Задавались ли вы вопросом, кто такой был Нюман?— Кто такой был Нюман?У Рённа сделался растерянный вид, Мартин Бек молчал.— Именно. Кто такой был Нюман или, точнее говоря, кем он был?— Полицейским, — откликнулся наконец Мартин Бек.— Ответ неполный, — сказал Колльберг. — Вы оба его знали. Итак, кем он был?— Ну, комиссаром полиции, — пробормотал Рённ.Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном:— Мне еще позвонить надо кой-куда.— Ну-с, — сказал Колльберг, когда за Рённом закрылась дверь. — Так кем же был Нюман?Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес:— Он был плохим полицейским.— Неверно. — сказал Колльберг. — А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев.— Это твое личное мнение. — сказал Мартин Бек.— Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав.— Я не очень близко его знал.— Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай.— Ладно, — произнес Мартин Бек. — То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал.— Неточная формулировка, — сказал Колльберг. — С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен.— Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, — сказал Мартин Бек кислым тоном.— Да, потому что я знаю о нем много такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время.— Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим.— Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума.— А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора.— Опять не то говоришь, — сказал Колльберг. — Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции.Мартин Бек рассеянно потирал лоб.— Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему?Колльберг сам ответил на свой вопрос:— Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19