Отец и дядя довольно часто спорили о политике. Однако меня интересовал не смысл их споров. Слушая, я усердно ловил новые слова. Такая уж у меня была страсть: по секрету от всех я завел записную книжку, в которую вносил слова, коллекционируя их, как иные люди коллекционируют марки.
Я обожал слова «гранат», «марево», «брюзга», «червоточина», а особенно — «рукоять»; и часто, оставаясь наедине с собою, я повторял их, потому что они ласкали мой слух.
Так вот, в речах дяди попадались совсем новые, пленительные слова: «дамасская сталь», «антология», «филигрань», или величественные: «архиепископский», «полномочный».
Когда в потоке его слов всплывал такой трехпалубный корабль, я поднимал руку и просил объяснений, в чем дядя Жюль никогда мне не отказывал. Вот тогда-то я впервые понял, что прекрасно звучащее слово всегда таит в себе прекрасный образ.
Отец и дядя поощряли мою страсть, она казалась им добрым предзнаменованием, и однажды даже сами подарили мне слово «антиконституционно», хоть и не употребили его в разговоре (оно было первым их даром), сказав, что это самое длинное слово на французском языке. Им пришлось записать мне его на счете бакалейщика, который случайно оказался в моем кармане.
Я с большим трудом уместил новое слово на листке своей записной книжки и каждый вечер, в постели, твердил его; но только спустя несколько дней совладал с этим монстром, решив при случае им воспользоваться, если когда-нибудь, через много времени, невесть когда, придется опять ходить в школу.

***
К 10 августа каникулярные радости прервала на целые полдня гроза, которая, как и следовало опасаться, породила диктовку.
Дядя Жюль читал газету в кресле у застекленной двери. Поль, на корточках в темном углу, играл один в домино, то есть, размышляя и советуясь с самим собою вслух, клал наудачу одну костяшку за другой. Мама шила у окна. Отец, сидя за столом, усердно точил перочинный нож на черном бруске и громко диктовал мне, несколько раз повторяя одно и то же предложение, какую-то непонятную историю.
Это была нудная притча Ламенне [23], в которой рассказывалось о похождениях кисти винограда.
Отец семейства сорвал ее в винограднике, однако ж не съел, а, взявши с собой в Родной дом, преподнес Матери семейства. Она же, растроганная до глубины души, отдала ее потихоньку Сыну, который, не сказав никому ни словечка, отнес ее Сестрице. Но и та не притронулась к винограду. Она дождалась прихода Отца, который, увидев в своей тарелке возвратившуюся к нему кисть винограда, возвел глаза к Небу и заключил в объятья все свое Семейство.
Здесь кругосветное путешествие кисти винограда кончалось, и я было задумался над тем, кто же ее съел, как дядя Жюль, сложив газету, сказал торжественным тоном:
— Вот страничка, которую ты должен был бы выучить наизусть.
Я был возмущен этим пожеланием — мало, видите ли, я учу наизусть! — и спросил:
— Это еще почему?
— Ну как же, неужто тебя ничуть не тронули чувства, вдохновлявшие этих скромных крестьян?
Я молча грыз кончик вставочки с пером и глядел в окно, за которым лил дождь, покрывая черным лаком ветви смоквы.
Дядя Жюль настойчиво добивался ответа:
— Почему же эта виноградная кисть обошла все семейство?
Он смотрел на меня глазами, полными доброты. Мне захотелось доставить ему удовольствие, я напряг свои мыслительные способности, сосредоточился, и вдруг меня осенило:
— Потому что ее побрызгали купоросом!
Дядя Жюль уставился на меня, стиснув зубы, и весь побагровел. Он хотел что-то сказать, но от негодования у него даже дух захватило. Тщетно выдавливал он из себя какие-то гортанные звуки, не в силах произнести что-нибудь членораздельное. Затем привстал со стула, воздел руки к небу и в исступлении проговорил:
— Вот! Вот! Вот!
Это троекратное «вот» вылетело точно пробка из закупоренной бутылки, и дядя Жюль наконец разразился:
— Вот плоды безбожного воспитания школы! Величайшие достижения христианской любви он объясняет страхом перед медным купоросом! Ведь этот ребенок не чудовище, но то, что он ответил, причем вполне непосредственно, просто чудовищно! Подумайте, дорогой Жозеф, какая огромная и страшная ответственность на вас падает!
— Да будет вам, Жюль, — вмешалась мама, — он же сказал это в шутку!
— В шутку? — вскипел дядя. — Это было бы еще хуже! Я предпочитаю думать, что он не совсем понял мой вопрос. — И он обратился ко мне: — Слушай хорошенько. Если бы ты нашел прекрасную, изумительную, единственную в своем роде кисть винограда, ты бы отнес ее матери?
— О да! — искренне ответил я.
— Браво! — воскликнул дядя. — Вот слово, сказанное от души! — И, обратись к моему отцу, он добавил: — Я счастлив, убедившись, что, хоть вы и внушаете ему ужасный материализм, он нашел в своем сердце заповедь божью и сохранил бы виноградную гроздь для матери!
Увидев, что он берет верх, я поспешил на выручку отцу:
— Но половину я съел бы по дороге.
Дядя расстроился и хотел было продолжать, но отец тоже повысил голос:
— И он прав! Если этих субъектов так уж одолели благородные чувства, то они должны были таким же манером пустить по кругу и вкусную сердцевину салата, и белое мясцо пулярки, и кроличью печенку! А так как совершенная добродетель не терпит никаких отступлений от правил, то это коловращение лакомых кусков продолжалось бы всю жизнь папы, мамы и деток, и эти бедняги, которым есть-то все же надо, вырывали бы друг у друга утиную головку, обглоданную косточку или капустную кочерыжку! Я только сейчас понял, до чего ж безысходно глупа эта притча! Дело в том, что ваш Ламенне был ханжой и, стараясь наставить верующих на путь истины, впадал, как и все попы, в бессмысленную болтологию.
И не успел дядя, у которого даже усы ощетинились, ответить контрударом на эту лобовую атаку, как на пороге выросла тетя Роза. Она учуяла из кухни, где присматривала за жарившимся кроликом, что началась перепалка. Одной рукой она потрясала проволочной корзинкой для салата, а в другой держала за кончик капюшона черный клеенчатый плащ.
— Жюль! — весело крикнула она. — Дождь почти совсем прошел! Живо ступай за улитками!1
Не дав мужу опомниться, она сунула ему проволочную корзинку для салата и, нахлобучив на него капюшон по самые усы, словно гасильником притушила спор. В этом снаряжении Жюлю трудно было полемизировать. Он попытался все же напоследок громыхнуть своими «эрами», и мы услышали:
— Прраво же, это черресчурр гррустно и черресчурр отврратительно… Этот несчастный рребенок…
Однако тетя, смеясь повернула его кругом и вытолкнула прямо под ливень; затем затворила дверь и с неподдельной нежностью послала мужу в окно воздушный поцелуй. И вдруг, повернувшись к моему отцу, сердито сказала:
— Жозеф, вы не должны были начинать!
Дядя Жюль любил дождик, поэтому вернулся только через час, мокрый, но веселый.
Под сетчатым дном корзинки для салата висела роскошная бахрома из слизи улиток [24], на плечах дяди в виде эполет красовались улитки, а предводительница их племени, настоящая великанша, восседала на дядином черном капюшоне, выставив свои рожки.
Отец играл на флейте, мама слушала музыку, подрубая полотенца, сестричка спала, положив голову на ручонки, а я играл в домино с Полем. Дядю осыпали похвалами за принесенную им богатую добычу, и о Ламенне не было больше и речи.
Но вечером, за обедом, дядюшка жестоко отомстил.
Мама только что поставила на стол благоухающее пряностями рагу из кролика. Обычно в награду за мои тяжкие школярские труды мне оставляли печенку в бархатистом соусе, и я уже искал ее глазами.
Но дядя Жюль предупредил меня и поддел печенку на вилку. Поднеся ее поближе к зажженной лампе, он обследовал ее, понюхал и сказал:
— Печенка зажарена изумительно. Она явно свежая, нежная и сочная. Это бесспорно самый лакомый кусочек. Я бы считал себя обязанным ее кое-кому предложить, не будь за столом одного человека, который думает, что она отравлена!
И, язвительно посмеиваясь, он сожрал ее у меня на глазах.

***
15 августа мы открыли, что предстоят какие-то важные события.
Однажды после обеда, когда я водружал индейский «столб пыток» на маленьком, поросшем дерном пригорке, прибежал Поль и сообщил странную весть:
— Дядя Жюль чего-то стряпает!
Я очень удивился и даже бросил свое дело, чтобы раскрыть тайну Жюля-повара.
Он стоял у плиты, наблюдая за толстыми золотисто-желтыми лепешками, которые потрескивали на сковородке, томясь в кипящем жиру. Тошнотворный смрад наполнял кухню, и я сразу же понял, что есть эти лепешки не стану.
— Дядя Жюль, что это?
— Вечером узнаешь.
И, взяв сковородку за ручку, он встряхнул ее; раздался легкий стук, словно перекатывались жареные каштаны.
— Мы их сегодня вечером будем есть? — спросил Поль.
— Нет, не будем, — смеясь, ответил дядя. — Ни сегодня вечером, ни потом.
— Так зачем ты их жаришь?
— Чтобы маленькие мальчики спрашивали. А теперь ступайте играть в сад, потому что если на вас брызнет кипящим маслом, то у вас всю жизнь лицо будет в дырочках, как шумовка. Ну-ка проваливайте!

***
В саду Поль сказал:
— А стряпать-то он не умеет.
— А по-моему, он и не стряпает. По-моему, тут какая-то тайна. Надо спросить папу.
Но папы не оказалось на месте. Они с супругой изволили отправиться на прогулку. Притом без нас, что я счел предательством. И вот нам пришлось ждать до вечера.
Все послеобеденное время я сочинял потрясающую «Предсмертную песню вождя команчей» (текст и музыку):
Прощайте, луга,
Ведь вражья стрела
Сломила руку возмездья!
Но в пытках чиста
Душа, как всегда,
Дивись ей, странник безвестный!
Коварный пауни,
Старайся, хитри -
Смешны мне жалкие трусы!
Я пытки твоей
Страшусь не сильней,
Чем жал комариных укусов!
В этой песне было семь или восемь куплетов.
Я поднялся на второй этаж, к себе в комнату и долго «репетировал» в полной тишине и одиночестве.
Затем я занялся татуировкой Поля и своей собственной. Наконец, с развевающимися на голове перьями и связанными за спиною руками, я величественно проследовал к «столбу пыток», к каковому меня крепко привязал Поль, хрипло выкрикивая непонятные слова. По замыслу, это были ругательства племени пауни. Затем он безжалостно сплясал вокруг меня победный танец, а я спел «Предсмертную песнь».
Я исполнил ее с таким искренним чувством и произвел такое сильное впечатление, заливаясь насмешливым хохотом при словах «смешны мне жалкие трусы», что мой палач благоразумно стал подальше, немного встревоженный.
Но особенно проникновенно звучала у меня последняя строфа:
Прощальный привет
Тебе, вешний цвет,
Вам, братья, — уздечка и конь мой достойный!
Утешьте вы мать,
Прошу ей сказать,
Что сын ее умер как воин!
Кончил я патетическим тремоло, которое так растрогало меня самого, что по моему лицу рекой хлынули слезы. Тогда я поник головой, закрыл глаза и умер.
Вдруг я услышал душераздирающие рыдания и увидел Поля, который улепетывал с воплем:
— Он умер! Он умер
Спасать меня пришел отец, и было совершенно ясно, что ему очень хочется добавить к моим воображаемым пыткам хоть одну всамделишную затрещину. И все же я гордился своим актерским успехом и задумал даже повторить спектакль после обеда, но, проходя через столовую, чтобы вымыть на кухне руки, я сделал восхитительное открытие.
Папа и дядя Жюль раздвинули обеденный стол во всю его длину и на этой необъятной площади, накрытой парусиной, аккуратно разложили рядами всякие диковины: во-первых, пустые патроны, причем каждый ряд имел свой цвет — красный, синий, желтый; во-вторых, холщовые мешочки величиной с ладонь, но тяжелые, как камни. На каждом была выведена большая черная цифра: 2, 4, 5, 7, 9, 10; в-третьих, маленькие весы с одной чашкой и привинченный к столу странный медный прибор с деревянной шишечкой на рукоятке; а посредине стола, на самом видном месте, было выставлено блюдо со стряпней дяди Жюля.
— Вот, — сказал он, — что я утром готовил: промасленные пыжи.
— А для чего они? — спросил Поль.
— Для патронов, — ответил отец.
— Ты будешь ходить на охоту? — спросил я.
— Ну да!
— С дядей Жюлем?
— Ну да!
— И у тебя есть ружье?
— Ну да!
— А где же оно?
— Скоро увидишь. А теперь ступай мыть руки, потому что суп уже подан.

***
Разговор за обедом под смоквой был захватывающе интересным.
Мой отец— учитель, выросший в городе и прикованный к школе, ни разу в жизни не убил ни зверя, ни птицы. А дядя Жюль ходил на охоту с детства, что и не утаил от нас.
Уже за супом зашла речь о будущей добыче.
— Как вы полагаете, что нам встретится на холмах? — обратился отец к дяде Жюлю.
— Я уже разведывал в селе, — ответил он.
— Вам вряд ли дали правильные сведения: здешние крестьяне приберегают дичь для себя.
Дядя лукаво улыбнулся:
— Конечно! Но я же не говорил им, что мы будем охотиться. Я просто спросил, какую дичь они могут нам продать.
— Вот это уж коварство, — заметил отец. Находчивость дяди меня восхитила, хоть я и подумал, что
эти приемы не в наших правилах.
— А что вам предложили продать?
— Сначала только маленьких птичек.
— Совсем маленьких? — изумилась мама, ей это было не по душе.
— Именно! Эти дикари убивают все, что летает.
— И бабочек? — спросил Поль.
— Нет, бабочки предоставляются маленьким мальчикам. Но они убивают даже малиновок!
— Почва-то бесплодная, — сказал отец. — Что они могут здесь сеять, когда нет воды? Они действительно очень бедны, охота дает им средства к жизни. Крупную птицу они продают, а мелкую едят сами.
— А иной раз и несколько штук жаворонков, зажаренных на вертеле…
— Только не смей убивать канареек, я запрещаю! — воскликнула тетя Роза.
— Канареек и попугаев не буду. Клянусь! Но вот каменок и овсянок…
— Овсянка удивительно вкусна! — вздохнула тетя.
— А серых дроздов можно? — И дядя прищурил глаз. — Дроздов вы мне позволите?
— О да! — ответила мама. — Жозеф умеет жарить их на вертеле. В прошлом году, на рождество, мы их ели.
— А я, — пылко сказал Поль, — как увижу дрозда, так прямо целиком съедаю! Только клюв не ем.
— Я думаю, мы можем рассчитывать и на кроликов, — продолжал дядя.
— Еще бы! Кролики есть и у самого дома, — сообщил я. — Устроили себе уборную под большим миндалем, все кругом обгадили!
— Нельзя ли без грубых слов? — строго заметила мне мама.
— Кроме того, мы, наверно, встретим и куропаток, и, что особенно интересно, красных, — посулил дядя Жюль.
— Совсем-совсем красных? — спросил Поль.
— Нет, они рыжевато-коричневые, с черной шейкой и красными лапками, а на крыльях и хвосте красивые алые перья.
— Вот бы сделать из них индейские головные уборы!
— Мне говорили, — сказал дядя, — что и зайцы здесь есть!
— Франсуа уверял, будто их нет, — возразил отец.
— Обещайте ему платить шесть франков за зайца и увидите — принесет! Он продает их по пять франков трактирщику в Пишори! Надеюсь, наши ружья избавят нас от расхода на зайчатину. Обидно было бы тратить лишние деньги!
— Да, — сказал отец, — вот было бы здорово!
— Согласен, милый Жозеф, это неплохая пожива для охотника. Но есть кое-что получше: в оврагах подле Тауме живет королева дичи!
— Что же это?
— Отгадайте!
— Слониха! — выпалил Поль.
— Вот уж нет! — Но, заметив, как разочарован малыш, дядя добавил: — По-моему, слонихи там не водятся, но, в общем, кто их знает. Ну, Жозеф, подумайте! Какая дичь самая редкая, самая прекрасная и самая пугливая? Дичь — мечта охотника?
— А какого она цвета? — вмешался я.
— Коричнево-красная с золотом.
— Фазан! — закричал отец.
Но дядя, покачав головой, ответил:
— Сказали тоже! Оно, конечно, фазан довольно красив, но глуп, и подстрелить его в полете так же легко, как жука-рогача! Да и мало радости для любителя поесть: мясо у фазана жесткое, безвкусное; чтобы сделать его съедобным, нужно дать ему «профазаниться», то есть чуть-чуть протухнуть! Нет, не фазан король дичи.
— Но если не он, то какая же птица? — недоумевал отец. Дядя Жюль встал, скрестил руки на груди и ответил:
— Греческая куропатка!
Слова эти он отчеканил по слогам, широко раскрыв глаза, горящие восторгом. Однако он не произвел ожидаемого эффекта. Отец спросил:
— А что это такое?
Дядю ничуть не смутило такое невежество.
— Видите, — довольным тоном сказал он, — дичь эта до того редкая, что даже сам Жозеф никогда о ней не слышал. Так вот, греческая куропатка — это королевская куропатка, и королевского в ней больше, чем куропаточьего, потому что она огромная и вся так и сверкает. В сущности, это почти тетерев. Водится она на горных высотах, среди скалистых лощин, и в осторожности не уступит лисе; в стае всегда есть две дозорные птицы, и приблизиться к ним очень трудно.
— А я знаю, — сказал Поль, — как надо сделать: я лягу на живот и подползу к ним тихонько, как змея, ни разу не дыхну даже!
— Прекрасная мысль!-похвалил его дядя Жюль. — Как только мы увидим королевских куропаток, мы сбегаем за тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41