Вадим Кузьмич как мог успокоил ее, сказал, что почти наверняка сумочка осталась в машине Квардакова, и он, без сомнения, привезет ее, и оснований для беспокойства нет никаких. И столько было теплоты в голосе Вадима Кузьмича, что Света согласилась идти к заводу дальней дорогой, по набережной Яузы, которая в это летнее утро была так хороша, будто протекала не в каменном коридоре, а на просторе лугов и полей, и не бетонные громады высились по ее берегам, а трепетные березняки, и не бензиновый угар висел над ней, а самый настоящий речной туман. Короче говоря, Анфертьев и Света опоздали на пятнадцать минут, и все это время разнесчастный Квардаков бегал по заводоуправлению с сумочкой, веем рассказывал, как неловко получилось, как он подвел Свету Лунину, но все только посмеивались над бестолковым замом, который так разволновался из-за пустяка.
К тому времени, когда появились подзагулявшие Анфертьев и Света, их новый друг Борис Борисович Квардаков успел едва ли не трижды обежать заводоуправление с женской сумочкой, из которой временами поносился тяжелый перезвон ключей. При желании в нем нетрудно было уловить сходство с приближающейся грозой. О, если бы слышал Квардаков раскаты будущего грома, если бы знал, какую улику против себя так безоглядно творит своей легкомысленной беготней. Будут, будут к нему вопросы, и уже сейчас Анфертьев представлял их достаточно полно...
«Скажите, Квардаков, — вежливо спросит Следователь, — у вас была возможность снять копию Ключа?»
«Да я его в глаза не видел!»
«Многие утверждают, что вы могли это сделать. Помните историю с сумочкой кассира? Как получилось, что ключи пробыли у вас целую ночь?»
«Я только утром увидел сумочку в машине! Если бы я заметил ее вечером, то тут же отвез бы Луниной. Как вы этого не понимаете!»
«Но не отвезли. А как оказались напильнички в вашем столе?»
«Понятия не имею. Впервые вижу».
«А этот Ключ вам знаком?»
«Нет».
"Его также нашли в вашем кабинете. Он был тщательно спрятан под паркетом.
Одна плашка вынималась, и в это углубление помещался Ключ. Выяснилось, что опилки, оставшиеся в надфилях, из того же металла, что и Ключ. Следовательно, Ключ изготовлялся именно этими напильничками. И то и другое найдено в вашем кабинете!"
«Совпадение!»
«Исключено, Квардаков. Как следует из заключения экспертизы, в настоящее время такой металл не выплавляется. Он довольно невысокого качества, со своеобразным химическим составом. Это металл прошлого века. Опилки из этого же металла обнаружены на ящике вашего стола. Мы сфотографировали вмятины на деревянной планке ящика. Они полностью совпадают с формой Ключа. Таким образом, цепь доказательств замкнулась. До сих пор было неясно лишь одно: как, когда вы смогли снять оттиски Ключа, как вы смогли изготовить копию? Но история с сумочкой отвечает и на этот вопрос...»
Вот такие примерно мысли пронеслись в склоненной голове Анфертьева, когда он увидел в конце коридора стремительно несущегося навстречу Квардакова. Борис Борисович шел широко, размашисто, и в его вытянутых руках в такт шагам раскачивалась сумочка, а Анфертьеву казалось, что это сам Квардаков раскачивается из стороны в сторону. Закачался зам, ох закачался.
— Ребята! — воскликнул он. — Так же нельзя! Я весь исстрадался из-за этой сумки. Избавьте меня от нее!
Никогда тебе от нее уже не избавиться, подумал Анфертьев. Наверно, я нехороший человек, наверно, я достоин осуждения. А Квардакова никто не считает . плохим человеком. Бездельник, тупица и карьерист, он грабит государство на триста рублей в месяц, не давая ничего взамен, и за последние десять-пятнадцать лет взял из Сейфа больше, чем надеюсь взять я, но остается хорошим человеком.
Что же получается... Стоит растянуть преступление во времени, и оно перестает быть преступлением? Если очистить Сейф за десять минут — это ужасно, за этим светит расстрел. Если же в этом Сейфе взять те же деньги, но не за десять минут, а за десять лет — сойдет! Все знают, что деньги Квардаков берет давно, много и безвозмездно. И это вписывается в мораль общества. Он сидит в президиуме за красным столом, осуждающе качает головой, сурово хмурит брови, заметив отступление от нравственности, от производственной и технологической дисциплины, вот-вот станет директором... Но, если это так, значит, и мне кое-что позволено.
Борис Борисович Квардаков, имевший когда-то успехи в спорте, прыгун не то с шестом, не то с вышки, а может, просто прыгун на дальние или ближние дистанции, ныне заместитель директора по хозяйственной части, в зауженных штанах и мохнатом пиджаке, который самым необъяснимым образом умел воспринимать настроение хозяина — шерсть вздыбливалась каждый раз, когда Квардаков приходил в гнев, становилась мягкой и шелковистой, как на котенке, стоило Квардакову приблизиться к кассиру Свете, так вот, этот самый Квардаков маялся, ходил по кабинету из угла в угол, и шерсть на его замечательном пиджаке висела клочьями — он был растерян и обезображен неуверенностью, не зная, как напомнить Свете и Анфертьеву, что он ждет их в гости!
Как понятны Автору его страдания! Не так уж просто, оказывается, пригласить ныне человека в гости. О, сколькими опасениями обрастает это благороднейшее дело! Не показаться бы навязчивым, не заподозрили бы в делячестве, в том, что хочешь ты выбить из своих гостей какие-то блага, льготы, услуги, не решил ли ты застольем расплатиться с ними за вещи, расплачиваться за которые постыдно, нет ли у тебя шального расчета через своих гостей познакомиться с зубным техником, мясником, театральным кассиром; членом приемной комиссии торгового техникума, не задумал ли ты поселить свою мать у себя в Москве и тем самым преступно нарушить законодательство?
И шагал, шагал из угла в угол бедный Квардаков, пока совсем не ошалел от непосильных мыслей. Хлопнув дверью, он вышел из кабинета, спустился во двор заводоуправления. И тут увидел в прозрачной рощице полузасохших деревьев мило прогуливающихся Анфертьева и Свету. И направился к ним широким шагом спортсмена-прыгуна с шестом в воду. Его небольшие глаза горели решимостью, кулаки были бледны от напряжения, шерсть на пиджаке встала дыбом.
— Значит, так, — сказал он тоном заместителя директора завода, — обязательства надо выполнять. Ясно?
— В самых общих чертах, — улыбнулся Анфертьев.
— Уточним в рабочем порядке, — отчеканил Квардаков.
— И в рабочее время? — спросила Света.
— Нет! Мы не можем тратить рабочее время на посторонние дела. Вы давали обязательство прийти ко мне в гости? Давали. Сегодня после работы едем. Вопросы есть?
— Есть, — Света сняла с пиджака Квардакова паутинку. — Форма одежды парадная?
— Рабочая!
— Добираемся своим ходом?
— Нет! На моей машине! В семнадцать ноль-ноль! Вопросы есть?
— А какой повод, Борис Борисович?
— Никаких поводов. Никаких предлогов. Никаких причин. Никаких самоотводов.
Вопросы есть?
— Разрешите выполнять? — Анфертьев вытянулся, щелкнул каблуками.
— Чего выполнять? — растерялся Квардаков.
— Ну, это... то-се...
— Ребята! — воскликнул Квардаков облегченно, и шерсть на его пиджаке улеглась, заиграла на солнце радужными переливами. — Все есть. Ни о чем не думайте. Когда вы меня пригласите, можете смотаться за бутылочкой, за баночкой... Ребята, — он перешел на таинственный шепоток, — стынет в холодильнике... Стынет, — свистяще повторил он, и его маленькие глазки закрылись в предчувствии неземного блаженства.
Квартира Квардакова являла собой смесь бедности и достатка хозяина. Голые стены, пустой подоконник, плотные шторы, свободный от ненужных вещей стол, самые простые стулья, почти табуретки, и тут же стенка с баром, японский магнитофон с мигающими красными лампочками, с двумя гнездами для кассет, с дюжиной блестящих кнопок, с микрофонами по углам, магнитофон, вызывающий непреодолимое желание возобладать им немедленно и навсегда. В туалете у Квардакова висела японка, почти совсем голая, которая, как и магнитофон, тоже вызывала желание возобладать ею немедленно. И навсегда? — невольно возникает вопрос. И навсегда — хочется тут же ответить, не раздумывая. С одним только условием: чтобы не исчезала с ее губ невинно-порочная улыбка, заставляющая цепенеть неподготовленного посетителя, чтобы не просыхали капли на ее матовых плечах, чтобы плескалось море за ее спиной, и солнце вот так бы навсегда зависло, едва коснувшись алым краем теплых волн, и чтобы в глазах у юной японки навсегда осталась жажда обладания тобой, уважаемый товарищ, чтобы не надоел ты ей, чтобы находила она в тебе все новые достоинства и прелести как физического, так и нравственного характера. Чтобы устраивали ее твое семейное положение, зарплата, должность, гражданство...
Вот с такой японкой общался каждое утро Борис Борисович Квардаков, к ней торопился после работы. Она утешала его, выслушивала жалобы на жизнь, на то, что Света гуляет по заводской рощице с никчемным фотографом Анфертьевым, а не с ним, с заместителем по хозяйственной части, бывшим прыгуном и будущим директором.
— Я сейчас, — сказал Квардаков, появляясь в проеме двери в переднике и с закатанными рукавами. Он, не глядя, ткнул пальцем в зубастый ряд магнитофонных клавиш, и комната заполнилась мужественными мужскими стенаниями. Роскошный и страдающий ухажер пел о том, как он принял суровое решение вернуть любимой женщине ее портрет, который она когда-то, в пору расцвета их чувств, подарила ему на долгую и добрую память. И вот он возвращает портрет, не упрекая ее в измене, хотя в этой измене и не сомневался. Однако каждый раз, когда ему приходилось вдохнуть аромат розы, он сразу вспоминает тенистый сад и то давнее объяснение в любви, которое тревожит его и поныне...
На столе тем временем возникли жаренная в духовке курица, две бутылки сухого вина, хлеб и баночка с чем-то бурым и острым.
— Аджика! — пояснил Квардаков так яростно, будто произносил арабское заклинание. — Вы пробовали аджику? Я привез ее из Пицунды. В Пицунде на базаре продается потрясающая аджика. Есть курицу без аджики — это все равно что пить сухое вино не из фужера, а из фуражки. Я сейчас! — и Квардаков опять исчез на кухне.
Света прошла вдоль единственной комнаты, постояла перед книжной полкой, заполненной едва ли наполовину: пособия по прыжкам, сказка про Конька-Горбунка — видимо, Квардакова интересовали необыкновенные прыжки горбатенького жеребчика, дореволюционное издание поваренной книги и статистический справочник «Москва в 1985 году». Были еще школьные учебники по географии, астрономии и истории древнего мира. Тут же стоял небольшой кубок, какие вручают спортсменам за победы в соревнованиях. Крышку кубка украшало изображение прыгающего человека, однако понять, куда он прыгает, откуда и каким способом, было невозможно. Рядом лежала олимпийская медаль. Света с удивлением повертела медаль перед глазами, показала Анфертьеву. В это время в комнату опять ворвался Квардаков, весь в горении, запахах, с вилками и тарелками.
— Так вы олимпиец, Борис Борисович? — спросила Света.
Квардаков бросил взгляд на медаль и умчался на кухню.
— Да! — донесся его голос. — Я призер Токийской олимпиады. Мне удалось там неплохо прыгнуть. Хотя в это и трудно поверить. Но ничего, мы еще попрыгаем, ребята, мы еще попрыгаем!
Анфертьев ходил по квартире, трогал пальцами клавиши магнитофона, любовался на японку в туалете, потоптался на кухне, но Квардаков его прогнал, чтоб не мешал. Анфертьев чувствовал себя лазутчиком, проникшим во вражеский лагерь, где все принимают его за своего. Обойдя стенку, он увидел приколотую небольшую фотографию — женщина в прыжке. Спортивное трико, волосы отброшены назад, лицо вдохновенное и целеустремленное.
— Кто это? — спросил Анфертьев, когда Квардаков появился в комнате с бутылкой водки, покрытой изморозью.
— А-а, — протянул он. — Моя жена. Бывшая. Она разлюбила меня и ушла к другому.
— Она тоже прыгала?
— Она допрыгалась! Теперь он разлюбил ее и ушел к другой.
— А она не хочет вернуться?
— Хочет.
— Но вы не хотите? — спросила Света.
— И я хочу. Но не допущу. В этом будет что-то нехорошее. Как вы думаете.
Света?
— Трудно сказать.
— Да, — кивнул Квардаков. — Сказать трудно. Поступить проще. Поступки не обязательно сопровождать объяснениями, извинениями, обоснованиями. Поступи, и баста! Верно, Вадим?
— Да, в этом что-то есть, — уклончиво ответил Анфертьев. — Наверно, вы правы.
— Знаешь что? Кончай, понял? Хватит мне выкать! Мы друзья, вы мои гости, и я не допущу, чтобы здесь кто-то кому-то выкал. Света, вы не возражаете?
— Как я могу, Борис Борисович...
— С Борисом Борисовичем тоже кончаем. Давайте выпьем. Знаете, где самая лучшая водка? В Калуге. Мне эту бутылку по большому блату привезли из Калуги. И мы ее выпьем. Калужская водка отличается не только приятным вкусом, удивительным запахом, она отличается даже цветом! Бутылка, самая паршивая бутылка, наполненная калужской водкой, начинает светиться, как хрустальная. Смотрите!
Есть еще одно качество калужской водки, которое делает ее непревзойденной, — она не угнетает, не одурманивает, она воодушевляет. Что они в нее сыплют, как варят, через какие трубы прогоняют, остается неизвестным, но калужская водка воодушевляет. Не верите?! Прошу! Будем убеждаться. Давайте, ребята, почаще убеждаться. В собственной правоте, в честности своих друзей, в красоте женщин, в непревзойденных качествах калужской водки! Вперед! Будем друзьями! Будем называть друг друга по имени, приглашать в гости и петь песни нашей молодости, когда утомленное солнце нежно с морем прощалось, а ты призналась, что нет любви.
Дурь собачья. Любовь была. Иначе не было бы песни.
Квардаков выпил, отставил стакан. В глазах его не было ни веселья, ни воодушевления. Он разорвал курицу на части, положил каждому в тарелку щедрый кусок, не забыв и себя. Потом, словно вспомнив о чем-то, встал, перегнувшись через стол, снял фотографию прыгающей женщины, изорвал ее и бросил под стол. И снова занялся курицей.
— Зачем вы, Борис Борисович? — воскликнула Света.
— Во-первых — Борис. Во-вторых — ты. В-третьих — поступки не нуждаются в объяснениях. А если уж они очень нужны, могу сказать — после того, как здесь побывала ты, Света, этой прыгунье в моем доме делать нечего. Попрыгала, и хватит. Если вы, ребята, не против, я повешу другую фотографию. — Квардаков встал, вынул из ящика снимок и приколол его на то место, где совсем недавно летела в прыжке целеустремленная девица с мощными ляжками. Теперь там красовался портрет Светы. Она смотрела исподлобья, улыбалась, и на ее щеке светился солнечный зайчик.
— Где... ты его взял? — воскликнула Света.
— А! — Квардаков махнул рукой. — У Вадима в лаборатории спер. У него их там много. Он даже не заметил. А эту... С глаз долой, из сердца вон.
Анфертьев диву давался — в каждом слове Квардакова было столько уверенности в собственной правоте, решительности, твердости, что, будь у него все это на заводе, в служебном кабинете, он бы давно стал директором и товарищу Подчуфарину пришлось бы уйти на повышение.
Отвернемся на минуту от служебных бумаг и любимых начальников, от красивых женщин и милых нашему сердцу обязанностей, посмотрим внутрь себя. О, сколько смелости, сколько дерзких и крамольных мыслей мы носим в себе, сколько отчаянных решений в нас скопилось, сколько мужественных поступков рвется наружу! И ведь все они продуманы, многократно разыграны перед друзьями, перед зеркалом, перед сном, когда голова утопает в подушке, когда мы сами утопаем в усталости и осторожности.
Но больше всего удивило Вадима Кузьмича выражение, с которым Квардакова слушала Света. Она смотрела на него всерьез. Она видела его впервые. Анфертьев окинул взглядом голые стены, похвальную грамоту в самодельной рамке под стеклом, мигающие красные точки магнитофона, мохнатый пиджак на спинке стула, узкую кушетку, застеленную пледом. Квардаков захмелел, его светлые глазки светились доброжелательством, он говорил что-то, говорил увлеченно, раскованно, убежденно, Анфертьев без устали снимал и складывал где-то внутри себя изображения квартиры Квардакова, его портреты, смятенные глаза Светы.
Потом наступил час прощания, и они действительно прощались не меньше часа.
Квардаков рассказал, как удобно от него добраться и Свете, и Анфертьеву, потом рванулся было развезти их на машине, но воспротивилась Света. Тогда Квардаков в каком-то паническом страхе, боясь остаться один, рванулся по квартире в поисках подарков для гостей. Он выдвигал ящики и тут же задвигал их, распахивал дверцы стенки, потом блуждающий взгляд его скользил по голым стенам, он хлопал себя ладонями по карманам, убегал на кухню, возвращался, и во взоре его была безутешность.
— О! — воскликнул он просветленно и поднял указательный палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30