Конечно, в первые секунды, ошарашенный долгожданной встречей, лейтенант бестолково шарил глазами по сторонам в надежде сразу же увидеть нечто исторически значительное: то ли ростральные колонны, то ли памятник Петру под номером один, поставленный Катериной номер два и исполненный скульптором, ставшим знаменитым без всякого номера.
И вдруг из благостного и тихого созерцания Пальмиры в мир суровый и прозаический меня вернул громкий окрик:
— Товарищ лейтенант!
Мгновенно сработали строевые рефлексы. Стукнул каблуками, руку под козырек. Миражи не увиденных колонн и памятников рассеялись как туман.
Передо мной стоял старший лейтенант с красной повязкой на рукаве, начищенный и подтянутый.
— Почему не отдаете честь старшим по званию? — спросил он тоном оскорбленного невниманием полковника. — Ваши документы!
Милое далекое Забайкалье, край степей и лейтенантов, которые уживались со старшими лейтенантами без отдания чести. Где ты остался, родной и обжитый гарнизон! Да отдай я там честь старлею, он бы принял меня за психа.
Мое удостоверение личности и отпускной билет мигом исчезли в пузатой полевой сумке, которую за патрулем носил бравый сержант. Взамен мне был выдан отрывной талон, напоминавший квитанцию камеры хранения. Его старший лейтенант тренированным движением выдрал из большой пачки приготовленных впрок и сброшюрованных бланков.
— Как же без удостоверения? — задал я провинциально-наивный вопрос.
— Вам его вернут в комендатуре, — пояснил старший лейтенант с нескрываемым превосходством в голосе. Ему доставляло явное удовольствие право ловить и пресекать. — На Садовой. Явитесь в указанный срок и обменяете талон на свои документы.
— Но удостоверение, — пытался я защитить документ, с которым офицеру нельзя расставаться ни на минуту. Мало ли в чьи коварные руки он попадет и для каких черных, уголовно наказуемых дел будет использован. — Как без него?
— Без удостоверения лучше, — пояснил старший лейтенант. — С талоном вас уже больше никто не задержит.
Дальше вести беседу ему не показалось нужным, и, как сокол на голубя, он бросился на очередного лейтенанта, сходившего со ступенек очередного поезда.
Ах, как прав был старший лейтенант, сказав, что с талоном жить будет легче. На вокзальной площади я увидел очередной патруль. В порыве почтения, чтобы обезопасить себя на все сто процентов, пошел мимо как перед парадной трибуной, оттягивая носок и хлопая подметками. И все же меня остановили. Ознакомившись с талоном, старший патруля — капитан — недовольно скривил губы:
— Следуйте в комендатуру, — сказал он мрачно.
Тогда я еще не понял, что же его так расстроило.
До Садовой улицы от вокзала не так уж и далеко. Добрые люди показали мне направление. Мирно гомонил Невский. А я шагал по нему с ощущением, что стал цыпленком жареным, которого уже поймали и вот-вот арестуют. Перспектива отпуска, обозначившаяся во всей повседневной суровости, не позволяла радоваться.
В комендатуре действовал отлаженный конвейер. Записи о задержанных заносились в книгу, а их документы (потому и требовалось явиться к определенному времени), уже доставленные патрулями, вместе с талонами передавались коменданту. Вослед направлялись нарушители.
— Шолохов! — выкрикнул дежурный офицер.
Оглядевшись и не увидев желавших откликнуться на вызов, я встал. Шолохов, так Шолохов.
Вошел в просторный кабинет. Представился. Мол, такой-то прибыл.
Комендант города в генеральском звании оглядел меня сверху донизу и, должно быть, не нашел изъянов в моей экипировке. (В самом деле, какой чудак, собираясь вступить в Северную Пальмиру, не надраит пуговиц, не начистит сапог?!)
Устало — сколько перед ним в тот день прошло провинциалов, которые вместо того, чтобы искать в толпе патрульных, шарили глазами по историческим достопримечательностям, — покрутил мой отпускной билет и сказал:
— Как же так, товарищ лейтенант? Не отдал честь старшему по званию. Это разве дело? И к чему такое приведет? Сегодня вы прошли мимо старшего лейтенанта. Завтра сделаете вид, что не замечаете генерала. Почему такая невнимательность?
— Товарищ генерал, — я защищался неумело и растерянно. — Ленинград… город… история… Сам не знаю как…
— В первый раз у нас? — спросил генерал. — Нравится?
— В комендатуре? — пытался уточнить я.
— Нет, в городе.
— В городе впервые.
— Хорошо, — принял решение комендант. — Наказывать вас не стану. Ехать из Забайкалья в Питер, чтобы посидеть на столичной губе, — не логично. Верно? Потому сделаем так. Я вам помечу факт нарушения в отпускном, и вас накажут по месту службы. Идет?
— Так точно! — согласился я радостно.
Генерал взял со стола самый большой штамп, перевернул отпускной билет и на девственной белизне бумаги оттиснул расплывчатую блямбу. Полюбовался работой и размашисто расписался. Протянул документ мне.
— Свободен, лейтенант, — сказал он. — Свободен до возвращения из отпуска. Иди и не нарушай. Отдавай честь, не ленись. Рука ведь не отвалится… Верно?
— Так точно!
— И смотри Питер. Изучай. Наслаждайся. Питер — это не просто эпоха. Это эпоха за эпохой и, значит, сама история!
По пути я зашел к дежурному, чтобы зарегистрировать прибытие. В коридоре увидел, как помощник коменданта, щеголеватый офицер, затянутый в хрустящие ремни, сверкавший зеркально-антрацитовыми сапогами, снимал «стружку» с очередной смены патрулей.
— Попустительствуете, товарищ капитан, — изящно формулировал подполковник строфы нравоучения. — Можно подумать, что наш город — вымершая Помпея. Что военных в ней нет. Между тем их много. И не все у них в порядке. Нам в современных исторических условиях надо видеть малейшее нарушение. Пресекая мелочи, мы помогаем военнослужащим в большом, в главном…
Я шел по прямым улицам, понимая, что мне уже помогли в главном. Шел радостный и довольный.
Радостный потому, что так легко отделался. Гордый тем, что имел в кармане отпускной билет, траченный огромным фиолетовым штампом. Провинциал-провинциал, а сразу понял, какие необыкновенные возможности таила в себе заштемпелеванная бумага. Она как индульгенция отпускала возможные грехи до возвращения из отпуска, и для новых патрулей я интереса уже не представлял. А патрулей было много — один строже другого.
Активность комендатур в те годы была порождена борьбой за существование.
Отвоевавшаяся и победившая армия сокращалась. Но при этом в Генштабе оперировали крупными единицами. Карандаш вычеркивал из штатного расписания дивизии, полки, батальоны. А комендатуры городов, рассчитанные на службу в условиях войны, все еще сохраняли старые штаты. И чем больше сокращалась численность войск, тем лихорадочнее старались оправдать свое существование коменданты. Их усилиями излавливалось все, что носило форму и ходило.
Сводки, сообщавшие о задержанных нарушителях, ежедневно шли к начальникам гарнизонов. И я представляю, какое настроение они порождали в высоких штабах. Создавалось впечатление, что воинство сошло с круга, что потоки нарушителей порядка текут по улицам, сокрушая все на пути. В таких условиях вряд ли у кого поднялась бы рука, чтобы подсократить штаты комендатур.
В день раз по пять, по шесть меня останавливали патрули. Так и хотелось снять сапоги, надеть параллельные брюки вместо бриджей и пожить в цивильном обличий. Но послевоенная пора еще не давала возможности вот так просто зайти в магазин и приобрести порты нужного покроя, цвета и размера. Вот и приходилось каждый раз доставать документы. Мне порой даже становилось жалко старательных ребят с повязками, которые обложили лейтенанта, взяли тепленького, а он вдруг оказался меченым, неподходящим для ловли. Сколько надежд было связано у хороших людей с этой поимкой, и сколько разочарований возникало!
Отпуск пролетел незаметно. В день отъезда, запасшись билетами на поезд, я зашел в комендатуру, чтобы сняться с учета.
Дежурный взял отпускное удостоверение, покрутил его, полюбовался на штампы и печати и стал листать книгу учета. Побродив пальцем по страницам, нашел мою фамилию и вдруг протянул отпускной назад.
— Вам, лейтенант, приказано зайти к коменданту.
Хорошего повторная встреча с генералом не сулила. Мелькнула мысль о том, что всякий раз, задерживая меня, патрули сообщали о диковинном лейтенанте по команде, и таких сообщений набралось столько, что комендант еще раз решил прострогать сучковатого провинциала до столично-паркетного блеска. Но потом я отверг подобное предположение. Проще ведь было изъять у меня фиолетовый документ и сразу же принять надлежащие меры.
— Может, обойдемся без коменданта? — кинул я пробный камень в надежде на душевную отзывчивость дежурного. — Мне же только с учета сняться.
— Не можно, — ответил дежурный. — Есть приказ коменданта, и никакой самодеятельности я допустить не могу.
Подрагивая внутренне, ожидая всего самого неприятного, а самое неприятное всегда в том, что не знаешь, чего ожидать, я прошел в приемную. Долго томиться меня не заставили.
— Отгулял, лейтенант? — спросил комендант после того, как я представился ему по форме. — Где был, что видел?
— Везде был и все видел.
— Этим ты в своих тартарарах будешь хвалиться. А мне доложи точно. В Ленинграде за один отпуск везде не побудешь и всего не увидишь. Поэтому обрисуй главное. Чтобы я знал, стоило ли тебя оберегать от наказания.
— Стоило, — сказал я, всем видом стремясь показать, насколько ценю доброту коменданта. — Побывал в Эрмитаже, в Русском музее, в Мариинском театре, вдоволь город исходил…
— И понравилось?
— Так точно.
— Еще раз приедешь? — Генерал задал вопрос, испытующе глядя на меня.
— Так точно, — сказал я, хотя и не знал, какие замыслы коменданта связаны с моим ответом.
— Это хорошо, что так думаешь, — произнес комендант, будто утверждая мое решение. — В Питер надо ездить. И любить наш город надо…
Помолчал, о чем-то задумавшись. Потом сказал:
— Давай отпускной.
Я протянул генералу документ. Он положил его перед собой, взял ручку, макнул перо в чернила и размашисто перечеркнул, тем самым погасив мое отсроченное взыскание. Выбрав место почище, ударил по нему печаткой «Исправленному верить». И расписался.
— Держи, — сказал он, протягивая мне бумагу. — Скажешь начальству, что тебе в отпускной этого дракона по ошибке влепили, — и без всякого перехода добавил: — Я.тут своим офицерам вопрос задал, кто хочет поехать в Забайкальский округ на более высокую должность. Добровольцев не вызвалось. Вот так-то, лейтенант. Езжай и хорошо служи.
Генерал встал из-за стола, подошел ко мне и протянул руку:
— Счастливого пути. И приезжай в Питер. Обязательно.
Я летел к вокзалу на крыльях. Не столько от напутствия коменданта, сколько от счастья, что все сложилось так удачно и даже зловещий штамп перекрещен знаком амнистии. И это мелкое чувство радости по поводу миновавшей грозы заслонило главное — человека. Я так и уехал, не узнав, не выяснив фамилии коменданта, не оценив по достоинству всей глубины его такта и педагогической мудрости.
Только спустя много лет, когда опыт помог переоценить жизненные ценности, поменять местами сегодняшнее суетное и вечное, долгосветящее, я стал жалеть, что не знаю ни имени его, ни фамилии.
И остался он и живет в памяти просто как комендант.
СИНДРОМ ОЖИДАНИЯ
Война… Это слово, а точнее мысль о том, что война неизбежна, Дамокловым мечом висела над умами военных в годы «холодной войны».
1966 год. Землетрясение в Ташкенте.
Первый сокрушительный толчок. Дрожит земля. В воздухе прокатывается тяжелый пугающий гул. Рушатся стены домов. Обваливаются крыши. Отчаянно воют собаки…
Командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-полковник Николай Григорьевич Лященко, разбуженный мощным ударом, вскочил с постели. Вскочил и закричал:
— Е… твою мать! Опять просрали!
Мысль военного-профессионала работала четко и только в одном направлении: началась война и мы опять ее проглядели!
ГЕНЕРАЛ ДАВИД — ГЕРОЙ АРМЯНСКОГО ЭПОСА
Железнодорожную ветку от станции Карымская до станции Отпор (ныне это город Забайкальск) в народе называют «Манжуркой». Здесь лишь немногие станции носили имена собственные — Оловянная, Ага, Борзя, Даурия, Мациевская, а все другие остановки именовались разъездами и отличались друг от друга номерами — 72-й, 74-й, 76-й…
Вдоль Манжурки после окончания войны с Японией располагались войска Забайкальского военного округа. На каждой станции, на каждом разъезде стояли гарнизоны 6-й гвардейской танковой армии и пулеметно-артиллерийской дивизии укрепленного района. К тому же в Даурии размещалась наша 7-я отдельная Хинганская кавалерийская дивизия и Даурский погранотряд.
Однажды стылой зимней ранью я приехал в служебную командировку на один из номерных разъездов. Вышел из поезда на мороз и ветер. Состав, шедший из Отпора (ныне это город Забайкальск) в Читу стукнул буферами, заскрипел сцепкой и зло запыхтевший паровоз поволок его дальше на север.
Выяснив у патруля, отогревавшегося в прокуренном помещении билетной кассе дорогу в столовую, я сразу направился туда. Трудно было сказать, как сложится день и потому надо было хорошо и плотно заправиться.
В большом обеденном зале столовой с низким потолком было сумрачно и промозгло. Я заказал завтрак, но, посидев несколько минут в ожидании, когда его принесет официантка, вернулся к вешалке, снял свою шинель, набросил на плечи и снова сел. Официантка, довольно молодая девица в белой наколке над пышной прической, взглянула на меня с удивление, но ничего не сказала. Я принялся за еду.
Традиционная для гарнизонных столовых тех лет отбивная свиная котлета с жареной картошкой была приготовлена прекрасно и я принялся за еду. Внезапно из-за спины прямо над моей головой раздалась отрывистая команда:
— Старший лейтенант! Встать!
Подававший команду явно рассчитывал, что ее услышат все и обратят на нее внимание.
Головы завтракавших офицеров разом оборотились в мою сторону. А я, подброшенный вверх пружиной воинской дисциплины, которую мне вложили в зад еще в годы учебы, вскочил, сделал поворот «Кругом!» и принял позу столба, которая так нравится любому начальству.
Передо мной стоял невысокого роста чернявый как галчонок полковник. Глаза его сверкали неподдельным гневом. Одет полковник был в новенькую аккуратно отглаженную форму: гимнастерка под ремень, брюки бриджи, сапоги с твердыми голенищами в форме бутылок светились стеклянным блеском обсидиана. Но главное — выше на груди, над несколькими строчками цветных орденских лент сверкали две Золотые звезды Героя Советского Союза.
Полковник посмотрел на меня снизу вверх и металлическим голосом подчеркнуто вежливо и в то же время строго спросил:
— Товарищ старший лейтенант, почему вы нарушаете мой приказ?
Хамить полковнику я не собирался, хотя бы по той причине, что он был дважды Герой. Еще в военном училище мы, курсанты, сговорились, что будем отдавать честь Героям Советского Союза, даже если Золотая Звезда сверкала на гражданском пиджаке. Но и занимать пассивную оборону в том случае не хотелось.
— Виноват, товарищ полковник, — сказал я столь же громко, сколь прозвучало приказание «Встать!», — но я даже не знаю кто вы и уж тем более какой приказ вы отдавали.
— Я, — дважды Герой торжественно чеканил слова, как диктор московского радио, который вел репортаж о военном параде на Красной площади, — начальник гарнизона полковник Драгунский. Я отдал приказ, запрещающий офицерам находиться в столовой в шинелях. Почему вы этого не знаете?!
— Потому что прибыл сюда только сегодня утром.
Что— то разом изменилось в лице строгого начальника гарнизона: в глазах блеснула искра любопытства.
— С какой целью прибыли в гарнизон?
— Для участия в инспекторской проверке.
— Това-ари-ищ ста-арший лейтенант! — Драгунский вскинул черные брови и голос его звучал возмущенно. — Так почему вы здесь сидите?! Для членов комиссии отведен специальный зал. Прошу вас, пройдите туда!
— Спасибо, товарищ полковник. Я уже начал есть…
— Хорошо, доедайте здесь. Шинель можете не снимать. Но уж на обед прошу в зал комиссии…
Я понял: начальник гарнизона, он же командир танковой дивизии службу знал туго. Старший лейтенант для него — тьфу, кочка на дороге по сравнению с курганом Славы, на котором высился он — дважды Герой, но и о кочку можно споткнуться. Залупится такой проверяющий в обиде, наставит какой-нибудь роте «двоек» и потом объясняйся с высоким начальством, которое стоит над дивизией.
Не даром старинный военный анекдот рассказывал о том, как в пехотную дивизию царской армии приехал на инспекцию генерал-аншеф. Командир одного из полков, подав воинству команду «Смирно!» подскочил к генералу с рапортом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34