Вот она на высокой ноте брала слог «от» и роняла его, будто трубач терял силу дыхания: «бой». Значит, отбой, пора солдатам на боковую.
И еще один сигнал был совершенно необходим для прохождения офицерской службы — «сбор командиров». В эскадронах его звучание знали даже старые офицерские кони. Труба запевала, извлекая звуки из рядов нотных половников, а я уже слышал «Командира, командира». Измени ударение, приведи окончание слова в лад с орфографией, и все — сигнал не прочитан кем-то на слух, не понят, кто-то опоздал на сбор командиров и уже ходит в отъявленных разгильдяях.
Был бы я без слуха на все войско один, «командира» не получили бы в командирской лексике ни жилплощади, ни прописки. Зачем тебе слово-шпаргалка, если и без него ясно: «до-ре-ми-соль-соль» — значит, зовут командиров.
Правда, имелся еще один сигнал, который легко узнавали все. Трубач выводил: «до-ре-ми, до-ре-до», а мы без ошибок накладывали на звуки музыки простые слова: «А пошел ты на…!» Этот адрес мы знали точно.
Увы, на другие тонкости слуха не досталось не мне одному.
Помню одного из командиров полков нашей 7-й отдельной Хинганской кавалерийской дивизии. Коренастый, плотный, он из пистолета ТТ клал пулю в пулю, на джигитовке рубил лозу двумя клинками враз — с левой и правой руки; на большом расстоянии определял, стреляет ли то пулемет Дегтярева или шьет автомат ППШ, а вот на слух не мог отличить до от си, фа от ля. Потому на учениях за комполка всегда неотступно следовал трубач.
Едва, бывало, начинал трубить сигналист командира дивизии, полковник спрашивал:
— Шо поёть?
— Рысью, товарищ полковник, — докладывал трубач. И получал указание:
— Рэпэтуй!
Единственным сигналом, который полковник определял сам, был «Сбор командиров».
— Слышишь? — спрашивал он сигнальщика. — Командира! — И приказывал: — Рэпэтуй!
Трубач этаким чертом избоченивался, вскидывал вверх трубу. Солнце огнями вспыхивало на золотом раструбе. И над степью, над даурскими сопками звенела живая, всем понятная музыкальная фраза: «Командира! Командира!»
Офицерские кони нетерпеливо перебирали ногами, ожидая лишь прикосновения шенкелей, чтобы сорваться с места и мчать туда, куда настойчиво звал боевой сигнал.
И скакали аллюром три креста на призывный звук командиры эскадронов, лихие смелые люди.
Командира…
Мои командиры… Уважение к ним, возникшее в годы службы, сохранилось и живет до сих пор.
Были это люди разные — взрывные и уравновешенные, суровые и веселые, прямолинейные и уклончивые, молчаливые и неумолчные. Далеко не каждое общение с ними доставляло удовольствие и вносило в душу успокоение. Зато почти всякий раз хотелось сорваться с места, бежать, действовать, укреплять дисциплину, наводить уставной порядок…
Непросто быть подчиненным. Тем не менее даже в тех случаях, когда отношения омрачала чья-то вздорность, я видел то большое, что определяло жесткую требовательность. Потому возникавшие в чьей-то запальчивости издержки нервозности не огорчали надолго. Умение спокойно переносить раздрай — ох, какое полезное умение!
Есть беззлобная солдатская байка о том, как генералу, сделавшему строгое замечание ефрейтору, последний заметил:
— Товарищ генерал, если мы, начальство, начнем ссориться между собой, то что станет с армейским порядком?
Командирский круг весьма широк и удивительно подвижен. Потому, когда на парадах фанфары трубят «Слушайте все!», сигнал в равной мере звучит призывом к командирам нынешним и обращением к памяти ушедших.
Великие перед лицом истории, просто большие по рангу, средние по званиям и должностям — командиры были и остаются людьми приметными, обладающими особым складом характера и души, верные делу, которому служат, всегда готовые на подвиг, славу и смерть, и потому достойные героических симфоний и маршей.
Увы, не дано мне писать музыку для армейских золотых труб. И потому так нестерпимо захотелось обычную прозу назвать как можно более музыкально и посвятить командирам.
Слушайте все!
Это вам, командира, пение золотых труб воинской славы!
Это реквием тем, кого не осталось в живых.
Это напоминание о тех, кто позорил боевые знамена своим самодурством, корыстолюбием, стяжательством, готовностью потерять собственную честь и совесть, лишь бы выслужится перед очередным вождем, заслужить на золотой погон новую шайбу, по размерам большую, нежели носил до того…
Несокрушимая и легендарная была всякой — светлой и темной, справедливой и мстящей, созидательной и разрушающей. Она была такой, какими были ее начальники и командиры. Иначе и быть не могло.
НЕОЖИДАННЫЕ МАРШАЛЫ
Образы полководцев, какими их представляют большинство из нас, в значительной степени сложились под влиянием кинохроники.
Вот маршал (фамилия может быть любой), склонившись над картой, изучает обстановку.
Вот он в окопе с биноклем в руках наблюдает за продвижением войск.
Вот он ведет разговор по телефону, дает указания, определяющие судьбу и исход сражения.
Вот маршал принимает парад, в нарядном мундире, при всех орденах и регалиях.
Но маршалы — люди. Только какие? Понять и оценить их характеры, широту ума, интересов порой позволяют незначительные житейские эпизоды, которых, к сожалению, не могло подсмотреть кино.
ВНЕЗАПНОСТЬ
Однажды я спросил Маршала Советского Союза Баграмяна: «Иван Христофорович, какую черту в характере Георгия Константиновича Жукова вы бы назвали главной?»
Баграмян задумался.
— Трудно сложного человека обозначить одной чертой, — сказал он. — Но я считаю, для Жукова это была внезапность.
Определение казалось предельно четким, но тем не менее требовало раскрытия.
— Внезапность, — пояснил Баграмян, — в моем понимании неожиданность, непредсказуемость. Обычно можно угадать, как человек поведет себя в той или иной ситуации. А вот Жукова предсказать было трудно. Считаю, что знал его хорошо. Знал много лет. Многим обязан Георгию Константиновичу. Были с ним на «ты». И все же не переставал удивляться его внезапности. Вот такой случай. Звание Маршала Советского Союза мне присвоили в 1955 году. Узнал об этом так: звонит Жуков и говорит: «Поздравляю, Иван Христофорович, с присвоением звания…» Не стану объяснять, как это меня обрадовало. Горло перехватило, голос дрогнул. Говорю: «Сердечное спасибо, Георгий Константинович. От всей души». Жуков выслушал, потом заметил строго: «Товарищ маршал, министру обороны нужно отвечать по уставу: „Служу Советскому Союзу!“ Отрубил и повесил трубку.
Теперь представь, что я ответил ему именно так. Уверен, он бы сказал: «Сухим ты стал человеком, Иван Христофорович. И поблагодарить от души не хочешь". Вот таков он и был — внезапный. Последнее слово всегда оставалось за ним.
«ФРОНТОВЫЕ ДРУЗЬЯ»
В редакции газеты «Красная Звезда» открывали мемориальную доску в честь журналистов-фронтовиков, погибших в годы войны. Съехались именитые гости. Они толпились в вестибюле, ожидая начала церемонии, когда в дверях появился припоздавший маршал А.И. Еременко. Войдя внутрь, он огляделся и увидел седого старика, который стоял на ступенях лестницы рядом с редакционным начальством.
— Кто такой? — спросил маршал, сопровождавшего его сотрудника редакции.
— Илья Эренбург, — пояснили ему.
Рассекая толпу ледоколом, Еременко проследовал к престарелому писателю, чье имя гремело в годы войны.
Подошел, распахнул широко руки, обхватил Эренбурга, стиснул в объятиях:
— Илья, сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть!
Осчастливил общением и тут же отошел, заметив кого-то другого, с кем захотел поздороваться.
Эренбург повернулся к стоявшему рядом с ним корреспонденту «Красной звезды» Дейгену:
— Слушай, Исаак, что это за хер мне только что чуть не переломал кости?
«ШТОПАЙТЕ ПЕРЧАТКИ»
Во время знаменитого Карибского кризиса, который чуть не поставил мир перед возможностью начала ядерной войны, один из крупных военачальников, сильно нервничавший из-за неясности обстановки, спросил министра обороны маршала Родиона Малиновского:
— Что нам делать?
— Штопайте перчатки, — ответил маршал, оставив в недоумении тех, кто слышал разговор.
Позже я выяснил, что имел в виду маршал. В годы первой мировой войны на Малиновского произвел неизгладимое впечатление спокойствием, которое с особой силой проявлялось в сложной обстановке, его ротный командир. Когда немцы открывали ураганный артиллерийский огонь по русским позициям, ротный садился в окопе, доставал старенькие перчатки и сосредоточенно штопал дырки. Кончался обстрел, и офицер откладывал штопку. Что делать, если немцы пойдут в атаку он прекрасно знал.
— Штопайте перчатки, — прекрасный совет тем, кто не знает как в сложной ситуации унять волнение.
МАРШАЛ И БЕРЕЗА
Полководец — это не должность командира полка или даже командующего армией. Это положение, которое военачальникам определяет история.
Такое примечание необходимо по простой причине. Знал я военачальников, которых при жизни именовали «полководцами», порой даже «легендарными», хотя ни одной легенды о них никто не сложил. Человек, получивший на погон маршальские звезды за участие в политических баталиях на стороне очередного удачливого вождя России, оказывается полководцем только в своем мнении и в высказываниях угодливых приближенных.
Вы когда-нибудь хоть что-то слыхали о полководце Антоне Брауншвейгском и его победах? Нет, и не услышите, хотя был он генералиссимусом русской армии.
Такими же «политическими полководцами», о чьих делах не знает военная история, были в Советском Союзе маршалы Берия, Булганин, Гречко, Кулик, Устинов. Список своих маршалов Новая Россия открыла фамилией Сергеева, не спланировавшего ни одной войсковой операции, не руководившего ни одним боем… Лучшим министром обороны России, по признанию президента Ельцина, был Павел Грачев, похвалявшийся силами одного батальона взять Грозный и смирить мятежников. К чему это привело, и сколько жизней своих сыновей потеряла Россия по грачевской вине, всем хорошо известно.
Зато мы знаем и другие фамилии людей, которые не обласканы особой славой и вниманием, хотя были настоящими полководцами и легенд о них в армейском фольклоре осталось жить немало.
Иван Степанович Конев — полководец поистине легендарный. Как Георгий Константинович Жуков и Константин Константинович Рокоссовский, как Иван Ефимович Петров и Иван Христофорович Баграмян.
При этом Конев был солдатским Маршалом. Если в изустных рассказах о Жукове чаще всего сохранены истории, которые случались в командирской, в офицерской среде, то Конев в таких рассказах всегда окружен солдатами, сержантами и старшинами.
Помню, фронтовики рассказывали о нем такое.
Фронт, которым командовал Конев, изготовился к большому наступлению. Чтобы с его началом сразу оказаться в центре событий, командующий приехал в район исходных позиций одной из дивизий. Ее полки, ожидая сигнала, расположились в лесу, неподалеку от передовой.
В полукилометре от леса, на высотке, удобной во всех отношениях, уже был оборудован наблюдательный пункт фронта.
В предрассветных сумерках, чтобы занять время, а может быть, и по причине иной необходимости, маршал еще раз решил проверить свои расчеты. Он отошел от штабной группы в сторону, сел на пенек, разложил на коленях карту, укрылся с головой плащ-накидкой и зажег карманный фонарик.
Тем временем мимо следовал старшина роты, в чьем расположении коротал ожидание командующий.
Поскольку хороший старшина всегда думает о порядке, он заранее подозревает непорядок даже там, где его нет. Старшина, шедший мимо маршала, был хорошим.
Представьте: идет он и видит — сидит па пеньке солдат, с головой укрывшись накидкой. Вопрос: для чего? Скорее всего, дабы не видели, что он делает. А что может делать солдат за четверть часа до наступления? Разумеется, жевать. А что может жевать солдат в момент, когда все уже накормлены и напоены? Только НЗ — неприкосновенный святой запас, который недавно был выдан каждому. И не просто выдан, а сопровожден проникновенным словом самого старшины. Банки тушенки, галеты, сахар — все это выдавал старшина каждому со строгим предупреждением:
— Кто сочтет, что НЗ — это Неурочная, Неожиданная Закуска, тот должен помнить, что за старшиной взыскание Не Заржавеет.
И вот оно, нарушение, налицо!
Тихо, чтобы не спугнуть злоумышленника, старшина подошел к странной фигуре сзади, одним движением сдернул плащ-накидку и голосом зычным, полным командирского гнева и строгости, разбил зыбкую предрассветную тишину:
— Встать! Энзу, разгильдяй, наябываешь?!
Доли секунды, пока Конев не погасил фонарик, хватило старшине, чтобы узнать командующего. И он застыл по стойке «смирно», полный отчаяния и сознания непоправимой вины. Плащ-палатка, сдернутая невежливо с маршала, как флаг капитуляции безвольно повисла в руке.
Едва глаза командующего обвыклись с темнотой, он спросил:
— Кто такой?
Старшина пересохшим голосом назвался. (Я не стану указывать его фамилию, поскольку она у каждого нового рассказчика была иной. Но разве не это ярче всего свидетельствовало, что рассказывают легенду?)
— Молодец, старшина, — якобы сказал Конев. — У такого в роте будет порядок. Надеюсь, в бою не подкачаете?
— Так точно! — обрадовано ответил старшина. — Не подкачаем!
По свидетельствам очевидцев, никто из десятка старшин с разными фамилиями не обманул ожиданий маршала.
После боя Конев лично вручал заслуженный орден бывалому старшине.
Слушая подобные байки, я никогда не принимал их на веру, в том смысле, что если рассказывают, значит, все так и было. Но каким бы ни оказывался анекдот, привязанный к известной фамилии, отбросить его, зачеркнуть в памяти просто так нельзя. Люди всегда видят, с кем имеют дело, всегда чувствуют, на что способен тот или иной человек, как он поступит при тех или иных обстоятельствах. Потому у каждой байки свой точный адрес и точно выписанный характер.
Народ ни храбрости у смелого не отнимет, ни волей безвольного не одарит. Что старый-старый солдат расскажет о Коневе, он не отнесет этого ни в адрес Жукова, ни Толбухина.
Интересным человеком был маршал Конев. Интересным, высокоумным.
Вот лишь один эпизод, одна искорка из костра его пламенной жизни, позволяющая понять глубину командирской мудрости, увидеть в военном, застегнутом на все пуговицы маршальской шинели, огромную человечность и величайшую душевную чуткость.
На полигоне все было готово к началу больших учений. Генералы, собравшиеся у командной вышки, озабоченно поглядывали на стрелки часов. И все равно первый аккорд артиллерийской увертюры заставил всех вздрогнуть. Слишком уж близко, излишне громко и чересчур неожиданно подали голос гаубичные дивизионы.
Залп! Еще залп! И вот уже, таща вверх дымный хвост, поползла к тучам сигнальная блестка ракеты.
Из темноты раннеутреннего осеннего леса, исступленно ревя моторами, расшвыривая по сторонам комья грязи, вырвались танки. Один, два, десять, двадцать…
Стальная волна пошла в атаку неудержимым накатом.
На крутом повороте, на самом выходе из леса, одна из машин качнулась и легко, словно спичку, переломила молодую березку. Траки тут же безжалостно подмяли густую зеленую крону, вдавили ее в землю, перемешали с глиной.
Оставив за собой облака чадного дыма, танки быстро ушли. И там, за увалом, где они скрылись, по низко обвисшим тучам заметались сполохи огня. И пошла дружная кузнечная работа: «Бум! Бам! Бум!»
Маршал Конев, постукивая прутиком по голенищу сапога, отошел от группы генералов и остановился возле березки, поверженной танком.
Корреспондент «Комсомольской правды» Понизовский, шустрый парень, не раз появлявшийся на учениях, заметил задумчивость маршала, и его осенила удачная мысль. А надо сказать, что именно в то время внимание общественности начинало постепенно поворачиваться к проблемам сохранения окружающей среды. В газетах появлялись и вызывали оживленный отклик статьи, клеймившие бюрократов, давших разрешение на вырубку старого сада. И ссылки на то, что яблони, прожившие более четверти века, перестали плодоносить, мало кого успокаивали.
Газеты печатали дежурные восторженные заметки о градостроителях, пожалевших сосну и оставивших ее расти посреди асфальта. Доброта, бесцельная в самой своей сущности, умиляла людей, и мало кто задумывался над тем, будет ли дереву хорошо и станет ли оно жить дальше, оказавшись в бетонной темнице.
Короче, тема радения о природе становилась модной и прощала любые авторские передержки.
Молодой газетчик умел находить цель и брать упреждение.
— Иван Степанович, — с обезоруживающей простотой не служившего в армии человека обратился он к маршалу. — Несколько слов для нашей газеты.
Маршал улыбнулся.
— Каких же слов ждет от меня ваша газета?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
И еще один сигнал был совершенно необходим для прохождения офицерской службы — «сбор командиров». В эскадронах его звучание знали даже старые офицерские кони. Труба запевала, извлекая звуки из рядов нотных половников, а я уже слышал «Командира, командира». Измени ударение, приведи окончание слова в лад с орфографией, и все — сигнал не прочитан кем-то на слух, не понят, кто-то опоздал на сбор командиров и уже ходит в отъявленных разгильдяях.
Был бы я без слуха на все войско один, «командира» не получили бы в командирской лексике ни жилплощади, ни прописки. Зачем тебе слово-шпаргалка, если и без него ясно: «до-ре-ми-соль-соль» — значит, зовут командиров.
Правда, имелся еще один сигнал, который легко узнавали все. Трубач выводил: «до-ре-ми, до-ре-до», а мы без ошибок накладывали на звуки музыки простые слова: «А пошел ты на…!» Этот адрес мы знали точно.
Увы, на другие тонкости слуха не досталось не мне одному.
Помню одного из командиров полков нашей 7-й отдельной Хинганской кавалерийской дивизии. Коренастый, плотный, он из пистолета ТТ клал пулю в пулю, на джигитовке рубил лозу двумя клинками враз — с левой и правой руки; на большом расстоянии определял, стреляет ли то пулемет Дегтярева или шьет автомат ППШ, а вот на слух не мог отличить до от си, фа от ля. Потому на учениях за комполка всегда неотступно следовал трубач.
Едва, бывало, начинал трубить сигналист командира дивизии, полковник спрашивал:
— Шо поёть?
— Рысью, товарищ полковник, — докладывал трубач. И получал указание:
— Рэпэтуй!
Единственным сигналом, который полковник определял сам, был «Сбор командиров».
— Слышишь? — спрашивал он сигнальщика. — Командира! — И приказывал: — Рэпэтуй!
Трубач этаким чертом избоченивался, вскидывал вверх трубу. Солнце огнями вспыхивало на золотом раструбе. И над степью, над даурскими сопками звенела живая, всем понятная музыкальная фраза: «Командира! Командира!»
Офицерские кони нетерпеливо перебирали ногами, ожидая лишь прикосновения шенкелей, чтобы сорваться с места и мчать туда, куда настойчиво звал боевой сигнал.
И скакали аллюром три креста на призывный звук командиры эскадронов, лихие смелые люди.
Командира…
Мои командиры… Уважение к ним, возникшее в годы службы, сохранилось и живет до сих пор.
Были это люди разные — взрывные и уравновешенные, суровые и веселые, прямолинейные и уклончивые, молчаливые и неумолчные. Далеко не каждое общение с ними доставляло удовольствие и вносило в душу успокоение. Зато почти всякий раз хотелось сорваться с места, бежать, действовать, укреплять дисциплину, наводить уставной порядок…
Непросто быть подчиненным. Тем не менее даже в тех случаях, когда отношения омрачала чья-то вздорность, я видел то большое, что определяло жесткую требовательность. Потому возникавшие в чьей-то запальчивости издержки нервозности не огорчали надолго. Умение спокойно переносить раздрай — ох, какое полезное умение!
Есть беззлобная солдатская байка о том, как генералу, сделавшему строгое замечание ефрейтору, последний заметил:
— Товарищ генерал, если мы, начальство, начнем ссориться между собой, то что станет с армейским порядком?
Командирский круг весьма широк и удивительно подвижен. Потому, когда на парадах фанфары трубят «Слушайте все!», сигнал в равной мере звучит призывом к командирам нынешним и обращением к памяти ушедших.
Великие перед лицом истории, просто большие по рангу, средние по званиям и должностям — командиры были и остаются людьми приметными, обладающими особым складом характера и души, верные делу, которому служат, всегда готовые на подвиг, славу и смерть, и потому достойные героических симфоний и маршей.
Увы, не дано мне писать музыку для армейских золотых труб. И потому так нестерпимо захотелось обычную прозу назвать как можно более музыкально и посвятить командирам.
Слушайте все!
Это вам, командира, пение золотых труб воинской славы!
Это реквием тем, кого не осталось в живых.
Это напоминание о тех, кто позорил боевые знамена своим самодурством, корыстолюбием, стяжательством, готовностью потерять собственную честь и совесть, лишь бы выслужится перед очередным вождем, заслужить на золотой погон новую шайбу, по размерам большую, нежели носил до того…
Несокрушимая и легендарная была всякой — светлой и темной, справедливой и мстящей, созидательной и разрушающей. Она была такой, какими были ее начальники и командиры. Иначе и быть не могло.
НЕОЖИДАННЫЕ МАРШАЛЫ
Образы полководцев, какими их представляют большинство из нас, в значительной степени сложились под влиянием кинохроники.
Вот маршал (фамилия может быть любой), склонившись над картой, изучает обстановку.
Вот он в окопе с биноклем в руках наблюдает за продвижением войск.
Вот он ведет разговор по телефону, дает указания, определяющие судьбу и исход сражения.
Вот маршал принимает парад, в нарядном мундире, при всех орденах и регалиях.
Но маршалы — люди. Только какие? Понять и оценить их характеры, широту ума, интересов порой позволяют незначительные житейские эпизоды, которых, к сожалению, не могло подсмотреть кино.
ВНЕЗАПНОСТЬ
Однажды я спросил Маршала Советского Союза Баграмяна: «Иван Христофорович, какую черту в характере Георгия Константиновича Жукова вы бы назвали главной?»
Баграмян задумался.
— Трудно сложного человека обозначить одной чертой, — сказал он. — Но я считаю, для Жукова это была внезапность.
Определение казалось предельно четким, но тем не менее требовало раскрытия.
— Внезапность, — пояснил Баграмян, — в моем понимании неожиданность, непредсказуемость. Обычно можно угадать, как человек поведет себя в той или иной ситуации. А вот Жукова предсказать было трудно. Считаю, что знал его хорошо. Знал много лет. Многим обязан Георгию Константиновичу. Были с ним на «ты». И все же не переставал удивляться его внезапности. Вот такой случай. Звание Маршала Советского Союза мне присвоили в 1955 году. Узнал об этом так: звонит Жуков и говорит: «Поздравляю, Иван Христофорович, с присвоением звания…» Не стану объяснять, как это меня обрадовало. Горло перехватило, голос дрогнул. Говорю: «Сердечное спасибо, Георгий Константинович. От всей души». Жуков выслушал, потом заметил строго: «Товарищ маршал, министру обороны нужно отвечать по уставу: „Служу Советскому Союзу!“ Отрубил и повесил трубку.
Теперь представь, что я ответил ему именно так. Уверен, он бы сказал: «Сухим ты стал человеком, Иван Христофорович. И поблагодарить от души не хочешь". Вот таков он и был — внезапный. Последнее слово всегда оставалось за ним.
«ФРОНТОВЫЕ ДРУЗЬЯ»
В редакции газеты «Красная Звезда» открывали мемориальную доску в честь журналистов-фронтовиков, погибших в годы войны. Съехались именитые гости. Они толпились в вестибюле, ожидая начала церемонии, когда в дверях появился припоздавший маршал А.И. Еременко. Войдя внутрь, он огляделся и увидел седого старика, который стоял на ступенях лестницы рядом с редакционным начальством.
— Кто такой? — спросил маршал, сопровождавшего его сотрудника редакции.
— Илья Эренбург, — пояснили ему.
Рассекая толпу ледоколом, Еременко проследовал к престарелому писателю, чье имя гремело в годы войны.
Подошел, распахнул широко руки, обхватил Эренбурга, стиснул в объятиях:
— Илья, сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть!
Осчастливил общением и тут же отошел, заметив кого-то другого, с кем захотел поздороваться.
Эренбург повернулся к стоявшему рядом с ним корреспонденту «Красной звезды» Дейгену:
— Слушай, Исаак, что это за хер мне только что чуть не переломал кости?
«ШТОПАЙТЕ ПЕРЧАТКИ»
Во время знаменитого Карибского кризиса, который чуть не поставил мир перед возможностью начала ядерной войны, один из крупных военачальников, сильно нервничавший из-за неясности обстановки, спросил министра обороны маршала Родиона Малиновского:
— Что нам делать?
— Штопайте перчатки, — ответил маршал, оставив в недоумении тех, кто слышал разговор.
Позже я выяснил, что имел в виду маршал. В годы первой мировой войны на Малиновского произвел неизгладимое впечатление спокойствием, которое с особой силой проявлялось в сложной обстановке, его ротный командир. Когда немцы открывали ураганный артиллерийский огонь по русским позициям, ротный садился в окопе, доставал старенькие перчатки и сосредоточенно штопал дырки. Кончался обстрел, и офицер откладывал штопку. Что делать, если немцы пойдут в атаку он прекрасно знал.
— Штопайте перчатки, — прекрасный совет тем, кто не знает как в сложной ситуации унять волнение.
МАРШАЛ И БЕРЕЗА
Полководец — это не должность командира полка или даже командующего армией. Это положение, которое военачальникам определяет история.
Такое примечание необходимо по простой причине. Знал я военачальников, которых при жизни именовали «полководцами», порой даже «легендарными», хотя ни одной легенды о них никто не сложил. Человек, получивший на погон маршальские звезды за участие в политических баталиях на стороне очередного удачливого вождя России, оказывается полководцем только в своем мнении и в высказываниях угодливых приближенных.
Вы когда-нибудь хоть что-то слыхали о полководце Антоне Брауншвейгском и его победах? Нет, и не услышите, хотя был он генералиссимусом русской армии.
Такими же «политическими полководцами», о чьих делах не знает военная история, были в Советском Союзе маршалы Берия, Булганин, Гречко, Кулик, Устинов. Список своих маршалов Новая Россия открыла фамилией Сергеева, не спланировавшего ни одной войсковой операции, не руководившего ни одним боем… Лучшим министром обороны России, по признанию президента Ельцина, был Павел Грачев, похвалявшийся силами одного батальона взять Грозный и смирить мятежников. К чему это привело, и сколько жизней своих сыновей потеряла Россия по грачевской вине, всем хорошо известно.
Зато мы знаем и другие фамилии людей, которые не обласканы особой славой и вниманием, хотя были настоящими полководцами и легенд о них в армейском фольклоре осталось жить немало.
Иван Степанович Конев — полководец поистине легендарный. Как Георгий Константинович Жуков и Константин Константинович Рокоссовский, как Иван Ефимович Петров и Иван Христофорович Баграмян.
При этом Конев был солдатским Маршалом. Если в изустных рассказах о Жукове чаще всего сохранены истории, которые случались в командирской, в офицерской среде, то Конев в таких рассказах всегда окружен солдатами, сержантами и старшинами.
Помню, фронтовики рассказывали о нем такое.
Фронт, которым командовал Конев, изготовился к большому наступлению. Чтобы с его началом сразу оказаться в центре событий, командующий приехал в район исходных позиций одной из дивизий. Ее полки, ожидая сигнала, расположились в лесу, неподалеку от передовой.
В полукилометре от леса, на высотке, удобной во всех отношениях, уже был оборудован наблюдательный пункт фронта.
В предрассветных сумерках, чтобы занять время, а может быть, и по причине иной необходимости, маршал еще раз решил проверить свои расчеты. Он отошел от штабной группы в сторону, сел на пенек, разложил на коленях карту, укрылся с головой плащ-накидкой и зажег карманный фонарик.
Тем временем мимо следовал старшина роты, в чьем расположении коротал ожидание командующий.
Поскольку хороший старшина всегда думает о порядке, он заранее подозревает непорядок даже там, где его нет. Старшина, шедший мимо маршала, был хорошим.
Представьте: идет он и видит — сидит па пеньке солдат, с головой укрывшись накидкой. Вопрос: для чего? Скорее всего, дабы не видели, что он делает. А что может делать солдат за четверть часа до наступления? Разумеется, жевать. А что может жевать солдат в момент, когда все уже накормлены и напоены? Только НЗ — неприкосновенный святой запас, который недавно был выдан каждому. И не просто выдан, а сопровожден проникновенным словом самого старшины. Банки тушенки, галеты, сахар — все это выдавал старшина каждому со строгим предупреждением:
— Кто сочтет, что НЗ — это Неурочная, Неожиданная Закуска, тот должен помнить, что за старшиной взыскание Не Заржавеет.
И вот оно, нарушение, налицо!
Тихо, чтобы не спугнуть злоумышленника, старшина подошел к странной фигуре сзади, одним движением сдернул плащ-накидку и голосом зычным, полным командирского гнева и строгости, разбил зыбкую предрассветную тишину:
— Встать! Энзу, разгильдяй, наябываешь?!
Доли секунды, пока Конев не погасил фонарик, хватило старшине, чтобы узнать командующего. И он застыл по стойке «смирно», полный отчаяния и сознания непоправимой вины. Плащ-палатка, сдернутая невежливо с маршала, как флаг капитуляции безвольно повисла в руке.
Едва глаза командующего обвыклись с темнотой, он спросил:
— Кто такой?
Старшина пересохшим голосом назвался. (Я не стану указывать его фамилию, поскольку она у каждого нового рассказчика была иной. Но разве не это ярче всего свидетельствовало, что рассказывают легенду?)
— Молодец, старшина, — якобы сказал Конев. — У такого в роте будет порядок. Надеюсь, в бою не подкачаете?
— Так точно! — обрадовано ответил старшина. — Не подкачаем!
По свидетельствам очевидцев, никто из десятка старшин с разными фамилиями не обманул ожиданий маршала.
После боя Конев лично вручал заслуженный орден бывалому старшине.
Слушая подобные байки, я никогда не принимал их на веру, в том смысле, что если рассказывают, значит, все так и было. Но каким бы ни оказывался анекдот, привязанный к известной фамилии, отбросить его, зачеркнуть в памяти просто так нельзя. Люди всегда видят, с кем имеют дело, всегда чувствуют, на что способен тот или иной человек, как он поступит при тех или иных обстоятельствах. Потому у каждой байки свой точный адрес и точно выписанный характер.
Народ ни храбрости у смелого не отнимет, ни волей безвольного не одарит. Что старый-старый солдат расскажет о Коневе, он не отнесет этого ни в адрес Жукова, ни Толбухина.
Интересным человеком был маршал Конев. Интересным, высокоумным.
Вот лишь один эпизод, одна искорка из костра его пламенной жизни, позволяющая понять глубину командирской мудрости, увидеть в военном, застегнутом на все пуговицы маршальской шинели, огромную человечность и величайшую душевную чуткость.
На полигоне все было готово к началу больших учений. Генералы, собравшиеся у командной вышки, озабоченно поглядывали на стрелки часов. И все равно первый аккорд артиллерийской увертюры заставил всех вздрогнуть. Слишком уж близко, излишне громко и чересчур неожиданно подали голос гаубичные дивизионы.
Залп! Еще залп! И вот уже, таща вверх дымный хвост, поползла к тучам сигнальная блестка ракеты.
Из темноты раннеутреннего осеннего леса, исступленно ревя моторами, расшвыривая по сторонам комья грязи, вырвались танки. Один, два, десять, двадцать…
Стальная волна пошла в атаку неудержимым накатом.
На крутом повороте, на самом выходе из леса, одна из машин качнулась и легко, словно спичку, переломила молодую березку. Траки тут же безжалостно подмяли густую зеленую крону, вдавили ее в землю, перемешали с глиной.
Оставив за собой облака чадного дыма, танки быстро ушли. И там, за увалом, где они скрылись, по низко обвисшим тучам заметались сполохи огня. И пошла дружная кузнечная работа: «Бум! Бам! Бум!»
Маршал Конев, постукивая прутиком по голенищу сапога, отошел от группы генералов и остановился возле березки, поверженной танком.
Корреспондент «Комсомольской правды» Понизовский, шустрый парень, не раз появлявшийся на учениях, заметил задумчивость маршала, и его осенила удачная мысль. А надо сказать, что именно в то время внимание общественности начинало постепенно поворачиваться к проблемам сохранения окружающей среды. В газетах появлялись и вызывали оживленный отклик статьи, клеймившие бюрократов, давших разрешение на вырубку старого сада. И ссылки на то, что яблони, прожившие более четверти века, перестали плодоносить, мало кого успокаивали.
Газеты печатали дежурные восторженные заметки о градостроителях, пожалевших сосну и оставивших ее расти посреди асфальта. Доброта, бесцельная в самой своей сущности, умиляла людей, и мало кто задумывался над тем, будет ли дереву хорошо и станет ли оно жить дальше, оказавшись в бетонной темнице.
Короче, тема радения о природе становилась модной и прощала любые авторские передержки.
Молодой газетчик умел находить цель и брать упреждение.
— Иван Степанович, — с обезоруживающей простотой не служившего в армии человека обратился он к маршалу. — Несколько слов для нашей газеты.
Маршал улыбнулся.
— Каких же слов ждет от меня ваша газета?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34