Шеф говорит: надо в отпуск, а ты рогом уперся…Только теперь до Кузьмы дошло, что отдых будет связан с работой, и он допустил глупость, когда начал сопротивляться.— Если требуется — другое дело.— Видишь, оказывается ты все понимаешь. Молодец.— Что надо делать?— Ехать и отдыхать.— И все?— Хорошо, если очень хочется, найду тебе и дело.— Слушаю вас, Евгений Алексеевич.— Получишь путевку в дом отдыха. Он расположен в Марьино. Это рядом с Кубинкой. Слыхал о такой? Там знаменитый аэродром. Всякие известные эскадрильи: «Стрижи», «Русские витязи», «Небесные гусары». Короче — асы. Только ты не переживай. Там сейчас тишина. «Витязи» не летают. У России для них нынче харасина нет. Дом отдыха расположен рядом с большой больницей. Там надо только перейти овраг по мосту и ты у цели. Все это — и больница и дом отдыха — одна территория. Будешь гулять, дышать кислородом. Сплошное удовольствие. Днем там гуляют многие… Вот тебе фотография. Вглядись как следует. И запомни: Чепурной Николай Фомич. Главное — не промахнись. Для верности можешь с ним познакомиться. Это естественно: он на лечении, ты — на отдыхе. Все нормально, верно? И ещё — сделаешь дело, не вздумай спешно срываться с места. Искать исполнителя у себя под носом там не станут. Поэтому держись естественно. Не старайся выглядеть букой. Командировочные получишь…Кузьма слушал шефа набычившись. Впервые ему предлагали дело, связанное с выездом. Причем с довольно приятным. Ни при советской, ни при нынешней денежно-демократической власти Кузьма санаторной роскоши позволить себе не мог. Выложить за день проживания вне дома сотню долларов было бы выше его сил. И не потому, что денег не было. В последнее время они завелись, и пачка зеленых со старым маленьким и новым крупным портретом американского мистера Франклина, которую он хранил в надежном загашнике, становилась все толще. Сложнее было представить, что эта пачка может стать тоньше и часть заработанного уйдет в чьи-то руки просто так, из-за блажи побыть в роли беспечно отдыхающего фраера. Иначе человека, который прожигает кровные денежки по домам отдыха, Кузьма назвать не мог.Командировка все подобные вопросы снимала. Три оплаченных дня пребывания в доме отдыха — пятница, суббота и воскресенье — и как точка в беззаботном времяпрепровождении — один выстрел — разве плохо?Расставшись с шефом, Кузьма ехать домой не торопился. Он сперва покрутил, попетлял по Москве, заметая следы. Вышел на Кольцевой — Белорусской, прошелся по привокзальной площади, спустился на Белорусскую-радиальную, по внутреннему переходу снова вернулся на Кольцевую. Доехал до Краснопресненской, поднялся на поверхность, пересек улицу, потолкался на площади перед входом на станцию Баррикадная и снова нырнул в метро. До Выхино ехал, углубившись в газету. Вышел на площадь, забитую торговыми киосками, купил пачку сигарет «Мальборо» и вернулся в метро. Добрался до Текстильщиков и на улице Юных Ленинцев зашел к младшему брату Сергею.Кузьма любил брата. Это был трудяга, который с молодых ногтей честно рвал пуп на колхозном поле, хотя хорошо знал рабоче-крестьянскую припевку: «молот и серп — наш советский герб, хочешь — жни, а хочешь — куй, все равно получишь…» Короче, получишь то, что заслужил сразу и по труду и по постоянно растущим потребностям.Пять лет Сергей проработал председателем колхоза, бился за урожай, получил два выговора по партийной линии за пререкания с секретарем райкома и недисциплинированность.С началом кампании приватизации Сергей распустил колхоз, наделив людей пахотной землей. Себе он отвел четыреста гектаров, законсервировал хозяйство и уехал в столицу. Замысел был простым: рано или поздно закон о праве продажи земли будет принят, тогда он свой пай загонит и пропади она пропадом крестьянская тяжкая доля! Бог даст на склоне лет поживет при деньгах возле крана с теплой водой и будет читать свеженькую газету на удобном толчке в тихом светлом сортире.— Серёня, — так Кузьма с детства звал братишку, и тот никогда на это не обижался, — я к тебе за подмогой.— Что так?— Предполагаю, что кое-кому пришла мысль списать Кузьму Сорокина на пастбище…Брат сразу понял в чем дело. Это он сам в третьем классе, описывая в школьном сочинении прошедшее лето, написал: «У нас умерла бабушка и её увезли на пастбище…»— Ты провалил дело?Брат прекрасно знал, чем живет и зарабатывает деньги Кузьма и никогда не осуждал его. Только предупреждал иногда: «Боюсь, братка, не сносить тебе головы. Будь осторожней». И вот, как выяснилось, что опасность приблизилась к Кузьме настолько, что тот сам её ощутил.— Нет, Серёня, с делами у меня порядок. Гвоздь в другом. Давеча шеф дал наряд на упокоение. Я обычно не спрашиваю кого, за что и почему. Не моего ума это дело. Раз надо — значит надо. А тут смотрю фотку клиента и узнаю — из своих. Я его вместе с шефом видел. И сразу дошло — такое задание выдают напоследок. Перед списанием. Выполню, потом меня самого заломают…— Херовато, — Сергей приложил ко лбу кулак и задумался. — Что делать будешь? Откажешься?— Как это ты представляешь? Личность мне обозначили. Деньги отстегнули. Теперь назад ходу нет.— Нет, Кузя, уезжать тебе надо. Брать ноги в руки и мотать отсюда.— Не дрожи, Серёня. Вспомни: вятские — люди хватские, семеро одного не боятся.Сергей улыбнулся, но улыбка получилась жалкой.— Что же делать?— Завтра еду в дом отдыха. Ты тоже поедешь туда. Только от меня отдельно. Подстрахуешь.— Кузя, — голос брата звучал жалобно, — боюсь, не потяну такого дела. Я даже кур никогда не резал…— Не дрожи, Серёня. Страховка — дело бескровное. Приедешь, устроишься, оглядишься. Меня ты не знал и знать не должен. А того, кто за мной по пятам ходить начнет — должен увидеть.— Думаешь, он там будет?— Кто знает, может он давно там сидит и ждет.— А если увижу, что тогда?— Дашь мне знак.— Но ты сказал — я тебя не знаю.— Это ничего. Дать знак можно по-разному. Наденешь белую кепочку, и мне все станет ясно.— А потом?— Потом постарайся держаться между нами. Нельзя ему дать возможности где-то застать меня одного.— Понял. А потом?— Я выполню заказ. Затем разберусь с тем, кому заказали меня. Вернемся в Москву. Тут меня никто ждать не будет. Поэтому можно спокойно сделать шефа… И мы свободны, Серёня.— Думаешь будет легко уйти?— Проще, чем ты думаешь. Я как ушел из инкассации, меня в лицо кроме шефа никто не знает. Между нами двумя — тонкая ниточка. Кто первым по ней ножничками чикнет, тот и выживет. Шеф уверен, что это будет он…— А ты?— А мы, Серёня, постараемся, чтобы все было наоборот… * * * Богданов выглядел озабоченно. Стоявший перед ним Черкесов переминался с ноги на ногу, не зная чего ожидать от шефа. Но тот вдруг доброжелательно улыбнулся.— Ну что, Семеныч, укатали тебя крутые горки? То-то ты, как я гляжу, в последнее время сбледнул с лица…Понимающий человек в таком случае обязательно сказал бы:— Замотался.Черкесов не уронил марки, хотя ответ дал в редакции, более подходившей к его языковой выучке:— Ишачу, Андрей Васильевич. Как папа Карло.— Отдохнуть не хочешь?Черкесов враз насторожился, напрягся как струна. Слово «отдохнуть» в русском языке достаточно многогранное. Саданут коленом под зад человеку на работе и говорят: «Ушел на заслуженный отдых». А вглядишься — выгнали его прочь и дело с концом. Или бывало на ринге, когда после коронного удара правой, опупевший вдруг соперник ложился на пол, тренер Иван Королев говорил Черкесу: «Пусть отдохнет, бедняга. Спешить тебе некуда».Короче, много смысла в одном слове. А раз так, значит надо выяснить точно, какого рода отдых предлагается.Ответил Черкес с полнейшей неопределенностью:— Оно таки так, Андрей Васильевич, но опять-таки ежели…— Что «ежели»? — Богданов поразился такой дипломатичности ответа.— А вдруг по чрезвычайности обстоятельств во мне какая надобность возникнет?Богданов засмеялся.— Она уже возникла. Трехдневный отдых, Семеныч — это кайф. Прекрасный харч. Свежий воздух. Пейзаж…— Море, — подсказал догадливый Черкес, — на пляжу сисястые девки…— Ага, — без сопротивления согласился Богданов, — но в другой раз.— А я-то, дурак, разогнался. Думал попал под статью заботы о человеке.— Правильно думал. Поедешь в дом отдыха. Погужуешься, может как ты говоришь, там и сисястую найдешь. Чем черт не шутит.— Это, я думаю, сверх программы. А что главное?— Трудно с тобой стало, Семеныч. Слишком догадливым стал.— Чья школа? — Черкес осклабился.— Ладно, друг друга мы поняли. Завтра я тебе передам путевку. Поедешь на выходные дни в Марьино. Там одна фирма будет мочить своего батяню. Наводку я тебе дам. Самому акту ты мешать не должен. Но исполнителя сделаешь… * * * Над зеленым крутояром стояли столетние сосны. Снизу их стволы были покрыты серой корой, похожей на чешую змеи. Выше до самых макушек дерево золотилось бронзовым легким загаром. Прорвавшись сквозь годы, деревья переживали не лучшее время. Могучие гиганты над песчаным обрывом уже были приговорены к смерти. Дожди и время медленно разрушали кручу, и толстые причудливо извивавшиеся корни, которые связывали деревья с землей, уже потеряли опору и висели над пустотой, как щупальца морского чудища.Рыжая тропинка тянулась вдоль кромки обрыва. Внизу, сжатая с обеих сторон зелеными берегами, текла Москва-река, в этих местах ещё относительно чистая, живая, не загаженная цивилизацией.Неожиданно Чепурной почувствовал боль в груди. Он остановился, достал из заднего кармана брюк пластиночку с капсулами жидкого валидола. Выдавил одну горошину, взял в рот, раскусил. Постоял немного, потирая грудь ладонью.Кузьма, с которым Чепурной познакомился гуляя по территории санатория, встревожено спросил:— Что с вами, Николай Фомич?— Ерунда.— Если сердце, то не скажите…Чепурной тяжко вздохнул и вдруг горестно произнес:— Эх, не так мы живем. Не так…Кузьма стоял рядом, не понимая с чего это вдруг спутник впал в меланхолию.— Почему не так? Живем нормально.— Не-е. Вот гляди — лес. И сосна, и береза. Или вон елка. Смотри, нижние ветви у неё серые. Это их покрыли лишайники. И всем хватает места. А мы? Топчемся, давим друг друга…Кузьма умел разбираться и не в таких поворотах чужой психологии. Понял — ничего особенного не произошло. Просто Чепурной всю жизнь лез по лестнице из-под обрыва на крутояр и теперь, когда выбрался наверх, боится оглянуться назад — высоко влез. Потом все же глянул и заметил — его качает. Это когда стоишь на нижней ступени, то кач не страшен. Посередине лестницы — он заметней. На самых верхних ступеньках удержаться уже трудно, хотя очень хочется. Хочется, а мотает из стороны в сторону. Ко всему приходится опасаться, что кто-то может тебя подтолкнуть.— Ладно, главное вы не тушуйтесь, Николай Фомич. Я по себе знаю — как прижмет чуть-чуть, так жизнь кажется тошной. А затем оклемаешься и видишь — жить-то совсем неплохо.— Чудак ты, Сорокин. Разве речь о том хорошо жить или плохо? Дело совсем в ином. Для каждого человека наступает такой момент, когда нужно подводить итоги. Ты вот по ночам о чем думаешь?Кузьма весело хмыкнул.— Мужской закон, Николай Фомич: о бабах. Вон их сколько вокруг. Почему не подумать?— Видишь, ты ещё молодой. Не созрел для самооценок. А я по ночам, когда не спится, подвожу итоги.— Чой-то так? Вроде и вам рано бабки подбивать…— Наверное потому, что ничего хорошего я больше ни для кого не сделаю. Ты знаешь кем я был?Кузьма замотал головой.— Откуда?— А я ведь, Сорокин, боевой офицер. Три года на Афгане. Командир батальона. Командир полка. Воевал, верил, что если послала родина, значит ей это нужно. А потом выяснилось, что все это была блажь наших вождей-маразматиков.Кузьма понимающе вздохнул.— Я ведь тоже служил, Николай Фомич. Стыдно сказать, попкой был… Людей за проволочкой охранял. Конвойные войска, слыхали? Теперь даже стыдно признаться…— А чего тебе стыдиться, Сорокин? Солдат должен себя стыдиться, если он трус или дезертир. В остальном он человек подневольный…— Я тоже так думаю, но все же решил задать вопрос. — Кузьма подумал и спросил. — А вам то чего стыдиться? Вам ведь тоже приказывали. Разве не так? — И вдруг посоветовал. — Может принять лекарство?Чепурной усмехнулся.— Нет, Кузьма, лекарство мне не поможет. Это надлом в душе. Пытаюсь оправдаться, но никак не удается.— В чем оправдываться?— В том же, в чем и многие другие.— Я не оправдываюсь.— Значит не в чем. А меня вот мутит. Так уж ведется, что подонки, изменяя долгу, присяге, марая то, что считается честью, всегда стараются оправдаться. В первую очередь в собственных глазах. Во всех сферах жизни это выглядит одинаково гнусно и грязно. В религии презираем поп, который начинает с амвона возвещать, что бога нет. В армии — военный, когда попадает в плен и берет оружие, чтобы встать на сторону противника. Все поганцы чувствуют запах вони, который от них исходит, но делают вид что воняют все другие вокруг. Хотя ладно, что теперь об этом. Пошли дальше. — Чепурной вдруг коснулся ладонью спины Кузьмы и спросил. — Туго живешь?Кузьма смутился лишь на мгновение.— Кто сейчас живет легко?Причин плакаться у Кузьмы не имелось. Но сказать об этом он не рискнул. Человек, который в нынешнее время не жалуется на бытие кажется подозрительным. Даже сытые «новые русские» в своем кругу любят посетовать на налоги, которые душат финансовую инициативу, на взяточничество чиновников, на самоуправство таможен. Прибедняться — это один из приемов, позволяющих вызывать поменьше зависти.— А как сюда попал? Здесь дорого…— Фирма путевку купила. За хорошую работу.— Дача у тебя есть?— Дом в деревне. Старый. Все не соберусь обновить.— Далеко?— Мы — вятские.— Может тебе помочь?Кузьма поначалу опешил:— Это как?Чепурной ответил вопросом:— Деньги у тебя есть?Кузьма все понял и замахал руками.— Вот это уж ни к чему, Николай Фомич!Чепурной удрученно вздохнул.— Хороший ты человек, Кузьма.— Вы тоже хороший.Кузьма ни в малой степени не лицемерил. Ему был интересен Чепурной и чем дольше они общались, тем понятней он становился. Но это нисколько не смущало Кузьму и не отвращало его от желания ликвидировать собеседника.Чувства, которые испытывал Кузьма, общаясь с Чепурным, были особого свойства. Примерно такие посещают человека, который колет дрова. Вот перед ним лежит груда чурбаков. Каждый из них необходимо взять в руки, поставить на попа, тяпнуть топором по срезу, расколоть надвое. Потом можно повторить операцию и рассечь половинки на четвертинки.Беря руками чурбаки, дровосек их обязательно осматривает. Что-то из того что пойдет под топор ему не нравится — кривоват чурбак, суковат, сыроват, плохо колется. Другие он берет в руки с иным чувством — чурбачок ровненький, березовый, кора на нем гладкая, свеженькая: ни сучка на ней ни задоринки. Такое бревнышко поставить и тяпнуть ему по макушке топором — одно удовольствие. Никакого труда не жалко.Хрясь! И пополам. Хрясь! И на четвертинки. Хорошее-то бревнышко, которое пришлось по душе колоть куда приятнее, чем то, что тебе не нравится. Не согласны? Значит, никогда дров не кололи!Гуляя с Чепурным, Кузьма сумел разглядеть его со всех сторон и потому даже заранее выбрал точку, куда удобнее всего будет всадить пулю.На затылке, где начиналась ложбинка, которая тянулась от основания черепа к шее, сидела пурпурная родинка размером с горошину. Когда Кузьма её разглядел у него от удовольствия дрогнуло сердце — надо же, сама судьба посадила на человека естественную метку, словно подсказывала, куда ему стоит нанести смертельный удар.Важно… нет, не просто важно, это даже дело чести стрелка — втюхать пулю прямо в отметину.Конечно, рассказывать Кузьме об удачном выстреле никому не придется, но разве самому не бывает приятно от хорошо выполненной работы? Разве не будет тешить собственную гордость мысль — ты попал прямо в муху?Они подошли к месту где край возвышенности крутым склоном стекал в низину, зеленевшую свежей травой.Чепурной выразительно сплюнул.— Вы что? — спросил Кузьма, не поняв какой смысл имел демонстративный плевок. Если человек просто плюнул, то не надо было делать это так звучно и заметно.— Смотреть противно! Деньги ни хрена дают человеку, кроме вещей — ни культуры, ни воспитания. Посмотри, вокруг такая красота и все равно все засрано, даже овраг.Кузьма давно привыкший к лицезрению проявлений свинства, которые постоянно видел вокруг, пытался сбить воинственный пыл Чепурного.— Причем тут деньги?— Притом, дорогой, что пивные банки и пластиковые бутылки из под соков не рождаются в этом лесу. Какая-то сволочь везла их сюда из города. И не в котомке на автобусе или электричке. Везла в лимузине, чтобы выжрать здесь и потом бросить. А ты знаешь, что это за овраг?Кузьма посмотрел на громадную рану земли. Ее крутые травянистые борта покрывал молодой лесной подрост, а над ним высились золотистые стволы вековых сосен, и дремучие ели простирали в стороны темные лапы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33