В справке значилось, что Колугин Виктор Степанович судим дважды: в 1930 году по статье 168 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86.Итак, первый раз его судили за кражу лошадей, иначе говоря, за вульгарное конокрадство, второй раз — за браконьерство с отягчающими вину обстоятельствами. В общем, обе судимости слабые. Настоящим рецидивистом, судя по этому, назвать его нельзя. Но кто знает, что стоит за последней судимостью. Данилову часто приходилось сталкиваться с людьми, совершившими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел следы и вернулся, а то, главное, чего он боялся, осталось нераскрытым. Возможно, Колугин пошел пострелять лося специально, с явным намерением отсидеть свои положенные полгода. Конечно, будь время, можно было бы поднять прошлые дела, посмотреть внимательно. Но не было у Данилова этого времени. Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего не дали. Она твердо стояла на своем; возможно, действительно ничего не знала, что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным.Два дня они с начальником райотдела и Орловым прикидывали, где приблизительно может находиться база банды, не просто прикидывали, а даже проверили все подозрительные места, но там ничего не было. Перед глазами Данилова все время стояла карта района, вернее, той его части, где руководила гражданская администрация. В полосе дислокации войск тоже все было проверено.Данилов не заметил, как сошел с тротуара и зашагал по мостовой. Только скрип тормозов за спиной вернул ему ощущение реальности. Он обернулся: в нескольких шагах от него остановилась машина. Шофер со злым лицом хотел, видимо, обругать забывшегося пешехода, но, увидев ромб в петлицах, осекся.— Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.— Ты чего же не дал сигнала?— Да он у меня не работает.— Почему? — и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.— Да вот, осколком немного покалечило, а вы, случаем, не заболели, товарищ комбриг, может, подвезти?— Все в порядке, проезжай.Машина, прижимаясь к тротуару, объехала Данилова, шофер еще раз из окна опасливо покосился на командира милиции в непривычно высоком звании.Улица опять опустела. Она была провинциально тихой и пыльной. Над райцентром повисла жара. Раскаленный воздух дрожал над поникшими деревьями. В такую погоду портупея особенно жмет плечо, кобура необычно тяжела, сапоги раскалены, гимнастерка раздражает тело, а фуражка давит голову, словно обруч. В такую погоду не хочется ходить по улицам. Ничего не хочется, даже думать.Данилов снял фуражку, вытер вспотевший лоб. Из-за постоянного недосыпания и чрезмерного употребления папирос сердце билось натужно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается высвободиться. Боли не было, и это пугало еще больше. Временами приходило непонятное паническое ощущение. Правда, врач, у которого он был месяц назад, объяснил ему, что подобное ощущение теперь будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как всякий волевой человек, он мог почти всегда спокойно управлять своими чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Данилов считал, что храбрость — это четкое выполнение своего служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан был идти на риск ради выполнения задания.Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания, выше всего того, что он знал по сей день. Он шел не от разума, не от понимания каких-то вполне конкретных вещей. Он шел ниоткуда.«Ничего, это пройдет, — успокаивал себя Данилов, — высплюсь, курить стану меньше, и все будет в порядке».Иван Александрович свернул к дому, у ворот которого стояла запыленная «эмка». «Значит, Белов уже приехал», — подумал Данилов.Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что Данилову самому захотелось снять гимнастерку и подставить потную спину под холодную колодезную воду. Он так и понял, что именно этого хотел сегодня с самого утра.Иван Александрович поднялся на крыльцо, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами босых ног. О боли он забыл начисто, словно ее и не было вовсе.— Ну, что узнал, Сережа?— Мы с военным комендантом станции проверили все документы за последние месяцы — ничего.— В продпункте был?— Был, все корешки аттестатов поднял, — Белов развел руками.— Так, в общем, я предполагал это, но на всякий случай решил проверить, как они приезжали в город.— Так вы думаете?..— Просто уверен — базы их в соседнем районе. Только вот в каком? Соседних-то три. А времени у нас с тобой нет. Август. Последний месяц лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.— Иван Александрович, — после паузы сказал Сережа, — но почему, почему так трагично: последние дни, последний месяц? Где логика? Нас в институте учили, что невозможно определить точные сроки раскрытия преступления, что это не должно планироваться.— А кто тебе в институте читал лекции по уголовному праву?— Профессор Сколобов.— Жаль, что он у нас не работал.— Где?— В угро, вот где, побегал бы опером, тогда бы провел точную грань между теорией и практикой. А лекции читать, конечно, спокойнее, чем жуликов ловить. Это точно. Вполне возможно, что к концу месяца мы их не поймаем, вполне возможно. Только дело тут не в официальных сроках. Я не знаю, как в Америке полиция на это смотрит, а у нас главное — немедленно обезвредить преступника, чтобы он больше зла людям не смог принести. Для нас закон давно уже стал категорией не только юридической, но и нравственной, а нравственность, я имею в виду подлинную нравственность, — основа нашего образа жизни.— Я понимаю, — смущенно сказал Белов, — только…— А никаких «только» быть не должно. Пришел в милицию — живи по ее законам. — Данилов встал, направляясь в дом, у дверей оглянулся, увидел расстроенное лицо Сережи. — Ничего, все будет нормально. Хорошо, что ты думаешь об этом, спорь сам с собой, еще древние говорили, что истина рождается в споре.До темноты Иван Александрович просматривал документы, относящиеся к делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения свидетелей, заявления от самых разных людей. Они относились и к сегодняшнему дню, и ко времени фашистской оккупации. Только теперь по-настоящему Данилов понял, кто такие братья Музыка. За каких-то два месяца они оставили о себе незабываемую зловещую память. Удивило другое, то, что братья не ушли вместе со своими хозяевами. Здесь-то и напрашивался вполне законный вопрос — почему? На этот счет у Данилова было три предположения: первое — не успели, второе — оставлены специально, третье, наименее вероятное, — остались сами, пытаясь использовать сложную обстановку для грабежей. Но все же он больше склонялся ко второй версии, так как она не только не исключала третью, но и дополнялась ею.В двадцать втором году, в самый разгар нэпа, его, Данилова, друг — оперативник Алексей Мартынов, бывший матрос с Балтики, вернувшись в МУР после очередной операции, сказал:— Вот, Ваня, скоро, совсем скоро, прихлопнем нэп, остатки ворья добьем, и вернусь я на флот. Только не на море, нет. В речники подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Плесом пахнет, с полей медом тянет. Я уже кое с кем переговорил, найдут мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану. Ты бы, Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится, надо сразу правильную линию в жизни найти.Тогда они были совсем молодыми: он, Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем молодыми, твердо верившими в добро. С того дня прошло двадцать лет, а он все еще ловит жуликов. Алеша Мартынов не стал штурманом, правда, ушел на реку — в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение нового общества — процесс нелегкий. Мало уничтожить явное зло, необходимо искоренить невидимое, спрятанное в глубине человеческой души, а это процесс долгий и очень сложный.Постепенно опустилась ночь и принесла долгожданную прохладу. Где-то на краю темного неба взрывались и гасли сполохи далекой грозы, и раскаты грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном запахли особенно остро. Быков с Беловым уехали. Данилов сидел в темной комнате. Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть окно и опустить маскировочную штору. Прислонившись головой к раме, он вдыхал эту ароматную прохладу.Вскоре многодневная усталость взяла свое, и он задремал. Сон пришел легкий, невесомый, как елочная вата, и в нем была свежесть ночи, запах зелени и ожидание надвигавшейся грозы. И это тревожное ожидание постепенно наполняло его всего и стало основным, главным, и, еще не проснувшись до конца, он привычным движением выдернул из кобуры пистолет. А когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.— Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте, — сказали из темноты, — я Кравцов. Данилов и Кравцов. — Садитесь. Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас задержать, гражданин Кравцов.— Я пришел сам. Мне передала жена о вашей встрече. Я пришел потому… В общем, я понял, что вам можно верить.— Спасибо, все это очень трогательно. Оружие!— Я уже положил его. Сразу же как вошел.— Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина?— Музыка… Я шел к городу, шел опушкой леса и видел Ерохина, он ехал на велосипеде. По моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота на райцентр.— Зачем?— Я не мог больше так жить. Не мог больше ходить в личине предателя. Я должен был поговорить с ним, рассказать все, как было, назвать некоторые детали, известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы ему поверить мне.— Вы можете обо всем рассказать?— Вы не поймете, вы не знаете…— Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму.— Хорошо. Нет… Нет… Не зажигайте света, не надо. Или это у вас профессионально, как в книжках пишут, глаза чтобы видеть, руки?..— В книжках многое пишут. Не хотите, будем сидеть в темноте.— Хочу. Как мне вас называть?— Иван Александрович.— Да… Да… Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда тебя считают врагом. Предательство — это… ну, не только черта характера, это, если хотите, профессия. Да, поверьте мне. Я не желаю вам, да и никому другому пережить то, что пережил я. Хорошо, хорошо… По порядку. Я пришел с финской. На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не хуже других, но, видимо, и не лучше… Награжден значком, памятным. Так. Приехал, снова дела принял… До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень плохой человек. Работу он развалил и, не сдав дела, уехал, написал заявление, что, мол, на «Северо-никель». Я принял дела, сразу начал восстанавливать все, но тут появилась статья Ерохина о городском хозяйстве. Он о Малыхине писал, а редактор взял да везде фамилию и поправил на мою. Мол, чего с уехавшего взять, а я рядом — ответить могу. А время, помните, какое было? Да, конечно, вы помните… Тут комиссия, ревизия… Васильев, наш первый секретарь райкома, был в отъезде, его замещал Блинов, человек хороший, но новый, с учебы к нам попал, не разобрался. В общем, исключили…— А как Ерохин реагировал на все это?— Он заявление писал на редактора и в мою защиту, но ему тоже чуть беспринципность не пришили. Однако мы с ним были всегда не то чтобы друзья, но уважали друг друга.— Это заявление сохранилось?— Да, на его основании потом был освобожден от должности редактор газеты. Именно после письма Ерохина прислали настоящую комиссию, разобрались, а тут уж война… Когда немцы подошли, меня вызвали в НКВД и предложили остаться в городе. В общем, все логично, я «обижен» Советской властью, даже инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение.— С кем вы поддерживали связь?— Только с Васильевым и Котовым.— Котов — это начальник НКВД?— Да.— Вы знаете, что он погиб?— Да, знаю. Он шел ко мне. Перед этим ночью ко мне домой пришел Васильев, он приказал спасти от взрыва город.— Вы выполнили приказ один?— Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а меня ранило, едва добрался до дому. Немцы уже отступали, и меня начали разыскивать как врага. Тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад.— Почему вы не явились в органы?— Как предатель я был бы немедленно расстрелян. А мне жить хочется, тем более, Васильев сказал, что меня восстановили в партии.— Хорошо, о вашей деятельности я уже запросил отряд Васильева.— Это правда?..— Я всегда говорю правду, во всяком случае, стараюсь это делать. Расскажите об убийстве Ерохина подробно.— Когда я увидел его едущим на велосипеде, то побежал, чтобы успеть к месту встречи. Вдруг раздался выстрел. Я обернулся и увидел, что Ерохин лежит, а из кустов выскочил человек…— Вы узнали его?— Потом да, когда встретил. Это был Бронислав Музыка, бывший начальник полиции.— Что вы сделали?— А что мне оставалось? Если бы меня увидели рядом с Ерохиным, то и убийство приписали бы мне, как врагу. Я решил убить Музыку, полез в карман и вспомнил, что забыл пистолет на пасеке.— Где?— Я скрывался на пасеке, здесь недалеко, у своего двоюродного брата-инвалида. А Музыку я все равно встретил. На опушке. Он увидел меня и засмеялся: не успел, мол, сказать, бургомистр? А я успел, рассчитался за тебя. Так всегда, дескать, пока вы, фраера, дергаетесь, деловые в цвет попадают.— Вы точно передали разговор?— С жаргоном этим? Точно! Потом он меня к ним звал. Говорил, мол, один пропадешь, а с нами и погуляешь и поживешь широко. Когда я отказался, он мне сказал: «Надумаешь, приходи на кирпичный завод к Мишке, сторожу, я его предупрежу, он тебя ко мне на дрезине доставит». Я испугался его откровенности, он зверь, вы же слышали о нем… Тогда я ему обещал, что приду точно, только, мол, возьму ценности. Он засмеялся и сказал, чтобы я не опаздывал, а если попадусь, то чтобы лучше стрелялся сразу, не ждал, пока коммунисты к стенке поставят.— Что означают его слова «на дрезине»?— От кирпичного завода идет узкоколейка" четыре километра, прямо к торфоразработкам, они находятся на территории соседнего района.— Так… Пока все, я вам верю, но до прихода подтверждения вынужден задержать вас.— Я понимаю. Данилов Он закрыл окно и опустил штору. Сразу в комнате стало темно и тревожно. Ощущение это длилось всего несколько секунд, пока он не зажег лампу. Даже крохотный поначалу огонек заставил его зажмуриться, таким ярким показался он после темноты. Теперь можно было осмотреться. Первое, что он увидел, — пистолет ФН, пятнадцатизарядный, лежавший на столе. Иван Александрович взял его, вынул магазин, передернул затвор, патронник был пуст. Полтора десятка тупоголовых, крупных как орехи пуль лежало в обойме. Теперь он окончательно верил Кравцову. Враги всегда досылают патрон в ствол, потому что им нужно стрелять, и желательно первыми. Данилов сунул пистолет в сумку и только тогда как следует поглядел на Кравцова, до этого он следил за ним боковым зрением, на всякий случай, по привычке. За столом сидел человек с острым лицом, чуть прищуренными от света лампы глазами. Он был худощав, скуласт, седые, слегка вьющиеся волосы падали на лоб. Иван Александрович сразу заметил, что инженер давно не был в парикмахерской, стригли его ножницами дома и делали это неумело.— Пойдемте, — сказал Данилов. Кравцов встал, и только теперь Иван Александрович понял, до чего тот худ.— Вы плохо ели это время?— Нет, продукты были, просто нервы, я почти не спал и не мог есть.Да, этот человек мало походил на преступников, которых обычно не терзают угрызения совести, они хорошо спят, да и аппетит у них отменный. Это вполне естественно, потому что их жизненное кредо состоит главным образом из трех компонентов: деньги, женщины, выпивка. Данилов вспомнил, как в тридцатом году налетчик Колов, по кличке Мишка Рябой, сказал ему доверительно: «Я, гражданин начальник, ем только в тюрьме, на воле я закусываю», Данилов пропустил Кравцова вперед, нажал на кнопку карманного фонаря, на секунду осветив крутые ступеньки крыльца. Начал накрапывать дождь, пока еще совсем редкий, но капли были крупными и падали тяжело, звонко. Гроза приближалась к городу, и сполохи ее вырывали из мрака дома, деревья, заборы. Они быстро шли по дощатому тротуару, проваливавшемуся под ногами.— Если бы не война, — вдруг сказал Кравцов, — я бы к следующему году все улицы заасфальтировал.Данилов молчал.— Не верите? Мне уже деньги выделили, механизмы обещали подбросить.— Верю даже в то, что именно вы все это сделаете сразу после войны.— Эх, ваши бы слова да богу в уши…Сильный дождь настиг их у самых дверей райотдела НКВД. По полутемному коридору они дошли до кабинета Орлова и, не обращая внимания на удивленного дежурного, толкнулись в дверь.Орлов сидел за столом, положив голову на руки, видимо, дремал. Услышав скрип двери, он поднял голову, провел ладонью по лицу, словно снимая с него невидимую пелену, усталость нервного напряжения последних дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20