— заржал Губан. — Только Давыдыч тебе вряд ли поможет. Он слуга сталинского режима. А сейчас режим хрущевский. И слуги новому режиму нужны новые. Вроде этих мальчиков из «Националя»: они бездарны, но на роль слуг подойдут... Давыдыч старается сам уцелеть, но поезд его ушел.
— Ефим Давыдович в полной силе.
— Дело не в силе, а в биографии. Вон, — он показал взглядом за спину Севы, — она в полной женской силе, а по биографии — блядь.
Сева обернулся и увидел Галку. Та сидела рядом с солидным «сдобным» мужчиной, что-то излагавшим мужичку напротив — попроще, — и откровенно скучала.
— Подожди... — остановил разглагольствования пьяневшего Губана Сева, — я хочу пригласить ее потанцевать...
— Кого? — не понял Губан.
— Вон, ее, — Сева указал взглядом на скучавшую Галку. И встал.
— Это же блядь с улицы Горького! — Губан схватил его за рукав.
— Я сам разберусь. — Сева освободился от «захвата» приятеля.
У Галкиного столика он склонился к уху «сдобного» мужчины:
— Вы разрешить пригласить вашу даму?
Мужчина удивился, но разрешил:
— Танцуй...
И снова включился в разговор со своим визави.
Джазик выводил что-то монтановское, кажется «Желтые листья».
В танце Сева поинтересовался:
— Значит, опять «здравствуй, столица!».
— Нет, мы всего на неделю... погулять...
— Кто «мы»?
— Я и партнер.
— Тот, который за столиком?
— Да.
— Руководитель?
— Нет. Деловой человек. Солидняк из Ростова
— Что ж вы сюда завалились? Или нет места солидней?
— Мое пожелание. В центре меня слишком хорошо знают. А ты-то почему здесь?
— Губан позвал.
— Антисанитарный тип. Забыл, когда мылся. Я с ним ни за какие деньги не лягу.
«Сдобный» мужчина — деловой человек, — разговаривая, поглядывал на танцующих.
Дальше танцевали молча.
Вдруг Галка сказала:
— А у меня дома твоя фотография. С пропуска.
Сева ответил вопросом:
— Может, на неделе увидимся?
— Нет. Партнер не отпускает ни на минуту.
Танец пошел на коду.
— Ну, может, пересечемся когда-нибудь... — только и оставалось сказать Севе.
— Как карта ляжет, — пожала плечами Галка.
Сева усадил Галку рядом со «сдобным» и вернулся за свой столик. Губан уже изрядно окосел.
— Договорился? — спросил он, предвидя ответ.
— Нет.
Брови Губана поползли вверх.
— Задрала цену?
— Она при партнере, — не стал вдаваться в подробности Сева.
— Работа — прежде всего! — Губан хватанул водки.
В большом пустом зале для записи музыки звучал рояль.
Лирическая тема, тема тоски возникала под пальцами композитора Эрика.
Давыдович слушал, устремив взгляд в высокий потолок. Сева, опершись локтями о колени, завороженно следил за летящими пальцами композитора.
Тот взял завершающий аккорд и вопросительно посмотрел на Давыдовича, который долго молчал. Потом снял шляпу-лопух, бросил ее на колени Севе и вытер со лба испарину.
— Нет, не это нужно для сцены признания и раскаяния героя. Нужна песня, которая заменит монолог, которая пронзит каждого.
Композитор был само внимание.
— Сколько миллионов сидело в лагерях при Сталине? Нужно, чтобы они стали нашими зрителями. Без различия пола и возраста. Без различия статьи, по которой они сидели... В моем фильме о войне была песня, которую считали своей и в тылу и на фронте.
— Я попрошу Матусовского написать слова на мою музыку, — осмелился вставить молодой композитор.
— Матусовский — не для таких песен, — отмахнулся Давыдович. — Нужен поэт-сиделец!
— Кто? — не понял Сева.
— Сиделец — кто сидел.
— Бывший зек? Есть такой, — решился Сева.
— Ну? Снял один удачный кадр и думаешь, что можешь во все влезать? — удивился нахальству сотрудника мэтр.
— Вы, пожалуйста, послушайте. — И Сева процитировал Бадая:
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца...
— Неплохо, — согласился Давыдович, — веди этого сидельца сюда.
— Не смогу, он не захочет светиться. Он — в розыске, — объяснил Сева.
— Реальный персонаж твоих уголовных рассказов?
— Еще какой реальный! — грустно ответил Сева, вспомнив последнюю встречу с Бадаем в поезде…
— Значит, слова эти — блатные-народные, — радовался Давыдович, — сейчас же дай их Эрику, — приказал он Севе и встал над композитором. — А ты пиши музыку. Чтобы завтра разучили. Дуэт! Герой и героиня! Вместе поют! Слияние душ! Сначала он... а она подпевает...
Сева восторженно слушал, как «фонтанирует» шеф.
Обед был накрыт на три персоны в знакомой большой комнате.
Сева серебряной вилкой робко выстукивал что-то незамысловатое о край зеленоватой тарелки кузнецовского фарфора
Тамара машинально поворачивала против часовой стрелки подставку для салфетки.
Третий прибор оставался недвижимым.
По ковру в коридоре зашуршали шаги — Сева отложил вилку и встал.
К столу подошел в бархатном халате поверх белой рубашки с приспущенным галстуком отец Тамары и, усаживаясь, вялым жестом кисти показал: садись, мол, и ты.
Сева вернул свой зад мягкому стулу.
— Где мой любимый борщ? — спросил отец Тамары в пространство.
Клаша внесла супницу и начала разливать по тарелкам пахучую густую жидкость.
Отцу, Тамаре, потом и Севе.
— Люблю еще с войны, — сказал отец и пояснил: — Сразу и первое и второе и третье.
Дальше ели молча.
Тамара поглядывала попеременно — на отца, на Севу...
Наконец, отложив ложку, отец спросил, пристально вглядываясь в гостя:
— За что тебя хвалит этот знаменитый режиссер?
— Мне он этого не говорил, — ответил Сева как можно небрежней, чтобы выглядеть независимым.
— Мне говорил. — И отец встал со стула. — Ну, продолжайте, а я пойду покемарю, — закончил он по-простецки.
И Сева, и Тамара облегченно улыбнулись в ответ.
Снова появилась Клаша с фарфоровой миской для жаркого в руках.
Сева чинно остановил ее жестом, когда содержимое его тарелки превысило приличие.
Клаша удалилась.
— Ты в воскресенье свободен? — спросила Тамара.
— По воскресеньям мы, как правило, не снимаем.
— Я обещала Вовке сводить его в зоопарк. Пойдем с нами?
— Сходим, — с готовностью согласился Сева.
Хлопушка «Цена человека».
Девушка-помреж, хлопнув, выскочила из кадра, открыв стол, за которым сидел герой фильма рядом с героиней.
Опустошенный взгляд его был устремлен мимо бутылки портвейна и нехитрой застольной снеди.
Герой то ли запел, то ли заговорил...
Но, как водится, хорошо сказанное — наполовину спето. В общем, в съемочном павильоне звучало:
Заболеешь, братишка, цингою
И осыпятся зубы твои...
Героиня прильнула к плечу героя, и запели вместе:
А в больницу тебя не положат,
Потому что больницы полны.
Во время припева, который пела уже одна героиня, герой потянулся к наполненному портвейном стакану, опорожнил его и с новой силой включился в песню.
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
Припев они пели в унисон. Увлажненные глаза. Голова к голове — полное слияние.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
И снова удар хлопушки «Цена человека».
На этот раз дощечка с надписью открыла комиссара милиции в полной форме.
— Товарищи, если кто-нибудь из вас станет равнодушным к судьбе человека, пусть подаст рапорт и уходит из милиции. Наша главная задача — возвращать людей в ряды строителей социализма.
Подчиненные — сотрудники разных рангов — с пониманием слушали начальника.
Комиссар взял из папки, лежащей на столе, фотографию героя «Цены человека» Коли:
— Вот человек, у которого еще возможна настоящая жизнь, а не тюремная карусель!
Он продемонстрировал фото собравшимся.
— Возможно, это мой будущий крестник! Мы ведь должны не только ловить, но и перевоспитывать. Запомните это!
Ефим Давыдович устало махнул рукой:
— Стоп.
И набросился на исполнителя в форме милиционера, стоящего перед камерой с пистолетом в руке:
— То, как вы входите задерживать рецидивиста, — детские игрушки!
— Я никогда не был на задержании... Покажите, как нужно, — предложил исполнитель.
Режиссер счел себя оскорбленным.
— Ты еще будешь меня экзаменовать! — Давыдович взревел перейдя на «ты». — Все, съемка окончена!
Гасли осветительные приборы, Давыдович пил боржом.
— Сева, — позвал он.
Рысцой подбежал Сева.
— Завтра поедешь в МУР и будешь дежурить там с оперативниками, пока не поймешь все тонкости их работы. Понял?
— А как же съемки? На мне площадка.
— На площадке будет твой дружок Певзнер.
— Тонкости работы может подсказать консультант, — сопротивлялся Сева.
— У консультанта глаза милиционера, а у тебя, я хочу надеяться, глаза режиссера.
— У нашего автора сценария — глаза писателя.
— Да. Писателя, который десять лет не выходил со своей дачи. И написал все по старым воспоминаниям!
Севе хотелось спросить, зачем мэтр взялся ставить залежалый сценарий, но тот ответил сам:
— На современную тему ничего лучше не было, но, — Давыдович глотнул минералки из горлышка бутылки и заговорил так, чтобы слышали все на площадке, — мой долг сделать картину на уровне моих лучших фильмов! Ты понял? И не приходи сюда, пока не сделаешь, что я велел. Понял?
Сева понял.
...Они с Вовкой, наверное, облазили весь зоопарк.
Все, что Сева знал о животных, включая анекдоты, он рассказал Тамариному сыну, когда они ну только что не влезали за решетку к зверям.
Мальчик был в восторге, мальчик смеялся и постоянно задирал голову вверх, ожидая от Севы очередной истории.
Тамара наблюдала за их общением со стороны. Ей явно нравился возникший мужской контакт.
Иногда Сева брал тайм-аут, и компания перемещалась к очередному вольеру.
— Хочется мороженого, — просяще бросил Вовка, когда они проходили мимо лотка на колесиках.
— Что за вопрос! — лихо отреагировал Сева и полез в карман за деньгами.
— Не нужно ему мороженое, — тотчас откликнулась Тамара, находясь в тройке шагов от «мужчин».
Сева отмахнулся и вручил вафельный стаканчик пацану.
Пока Вовка, облизывая края стаканчика, созерцал антилоп, Тамара подошла к Севе, отвела в сторону и негромко пояснила:
— У него — гланды.
— Ну и что? У меня тоже были гланды. Нужно закалять и тогда...
— Давай условимся, — перебила Тамара тоном, которым однажды говорила при Севе с поварихой Клашей, — раз и навсегда: если я говорю «нет», значит — «нет».
Она подошла к сыну, взяла из его руки стаканчик, зашвырнула в вольер и приветливо улыбнулась Севе.
Сева выдавил ответную улыбку.
На пруду лебеди уже забирались в домики, когда они вышли к ограде зоопарка, где их поджидал уже знакомый зим.
Сева по-мужски «по петухам» простился с мальчиком.
Тамара посадила сына на заднее сиденье в машину, несколько мгновений стояла, склонясь над ним у открытой двери, и вернулась на тротуар, к Севе.
— Ты ему очень понравился. Знаешь, что он мне сейчас сказал? Он сказал, что хочет быть режиссером!
Тамара поцеловала Севу в щеку и, помахав рукой, укатила.
Через заднее стекло было видно, как активно машет Севе мальчик.
Сева отвечал медленными взмахами.
В темноте милицейского «газика» настороженно блестели умные глаза овчарки. Проводник, державший ее на поводке, задремывал.
— Куда едем? — спросил Сева майора Бичева, единственного оперативника в форме. Остальные в «газике» были в штатском.
— В Сходню. Там рецидивист со своими корешами встречается. Сидели вместе.
— Ну и что здесь противозаконного?
— А то, что он в бегах.
Сева всмотрелся в зарешеченное окошко.
— А зачем сейчас свернули на Маяковку?
— За участковым. Он один знает рецидивиста в лицо.
— Откуда узнали, что он в Сходне? — не унимался Сева.
— От наседки, — уже раздраженно ответил Бичев, — и, вообще, много вопросов задаешь.
Дальше ехали молча.
«Газик» с потушенными фарами затормозил возле такого же милицейского на пригородной улице. Оперативники осторожно высадились из машин и цепочкой побрели по грязной обочине.
Бичев придержал Севу.
— Не лезь вперед.
— Мне нужно все видеть.
— Можешь навсегда ничего не видеть: они с оружием!
Луч карманного фонаря пополз по приоткрытой дощатой двери. На дверном карнизе темного подъезда сидел котенок. Оперативник в треснутых очечках поднял руки, снял котенка с карниза, погладил, отбросил в сторону.
— Отдохни в другом месте, а то могут зашибить. — И исчез в темноте подъезда. За ним — проводник с могучим Райтом и вся группа, которую замыкал майор Бичев.
Прозвучали удары в дверь, выстрелы, собачий рык, и наступила тишина.
Сева понял, что если не войдет сейчас, вообще ничего не увидит.
В комнате под лампой без абажура стояли трое парней со скрученными за спиной руками в окружении оперативников.
Как только Сева переступил порог, он сразу опознал в одном из парней своего давнего знакомого — Вову Нового.
Парни посмотрели на вошедшего, под которым скрипнула половица.
Новый тотчас отреагировал своей улыбочкой.
— Снюхался, падла! Жалко руки повязаны, а то бы я тебя, сучару, порвал!
Объяснять ему что-нибудь было бессмысленно.
Хлопушка «Цена человека».
Герой рассказывал героине у входа в ее частный домик:
— Позвонил я ему из проходной. Подождал. Вижу, выходит лейтенант, спрашивает меня. Я откликнулся, а он мне, мол, по фото он меня другим представлял. Провели меня к комиссару. Ну, рассказал я все, как было, и сказал, что в лагере я каменщиком стал, что хочу дома строить. Комиссар говорит: «Это хорошее дело, особенно нужное сейчас, когда партия переселяет людей из подвалов в отдельные квартиры»...
Героиня напряженно слушала, глаза ее увлажнялись.
—...Ну, поговорил он по телефону с кем надо, встал, пожал мне руку и сказал: «Иди работай, крестник! Строй людям дома!»
— Ты видишь, нужно верить в добро! — говорит сквозь счастливые слезы героиня.
Ефим Давыдович был удручен. Сидел мокрой нахохлившейся птицей под зимним низким небом, с которого сыпалось или летело что-то мокрое.
Мимо его кресла проходили сотрудники, пронося детали обстановки и реквизит — разбирали съемочную площадку. Зная характер шефа, никто не решался нарушить его мрачное безмолвие; лишь директор попытался подступиться, чтобы решить какую-то неотложку, но получил вялую отмашку рукой и ушел со словами «побольше братолюбия».
— Сева, — слабо, даже немощно позвал мэтр. Сева присел на корточки перед его креслом.
— Сева, картина не получается. Я чувствую... такого у меня никогда не было, в моем возрасте сделать слабую картину... ты не представляешь, как обрадуются все эти интеллигентные бездарности... они ждут моего провала. Они всю жизнь завидовали мне. Никакие их теории не заменяют таланта. У меня есть картины, которые переживут и их, и меня, и... тебя... но сейчас я не могу позволить себе остановиться на плохой работе. Я должен подтвердить, кто я, как спортсмен подтверждает свой рекорд... понимаешь?
Мэтр тяжело встал и побрел.
Велюровая шляпа и нераскрытый зонт остались висеть забытыми на спинке кресла.
Сева устремился за шефом, потом вернулся, забрал шляпу и зонт.
Пустое кресло одиноко рисовалось на белизне площадки.
Они медленно, по причине отдышки Давыдовича, поднимались по пандусу, ведущему к хвостовому павильону студии. Мимо заснеженного и нелепого под снегом самолета, оставленного во дворе студии.
Сева нес над непокрытой головой шефа зонтик, а шляпу держал в другой руке…
— И ты должен мне помочь.
Вот этого Сева не понял и поднял на шефа вопрошающий взгляд. Шеф остановился.
— Почему я посылал тебя в МУР? Подумай.
— Вам не хватало конкретности в сценарии...
— Вот! Сценарий нужно лечить на ходу. Твой рассказ, где топят вора, который обокрал своих, я хочу включить как эпизод в картину. Согласен?
— Согласен.
— Деньги за это ты получишь. Но без упоминания твоего имени. Согласен?
Сева молчал.
— Я не хочу тебя ущемлять... но наш сценарист — маститый писатель, можно сказать — классик. И рядом с ним неловко писать тебя в титры. Тем более за один эпизод.
Сева молчал, и шеф сменил тему, двинувшись вдоль натурных декораций.
— Я мечтаю о новой постановке «Ивана Грозного». Ты будешь у меня не вторым режиссером, а сопостановщиком. Это дороже, чем авторство одного эпизода... если, конечно, ты всерьез решил стать режиссером. Согласен на такие условия?
Тяжелая трость Давыдовича врезалась в мягкий грунт.
Сева кивнул не сразу
— Чтобы снимать «Грозного», нужны большие деньги. Их не дадут без решения президиума ЦК... поговори с отцом Тамары. Он обещал мне... напомни...
— Я видел его всего один раз...
— Будешь видеть чаще.
— Возможно, — вынужден был открыться Сева.
— Вот видишь, — понимающе кивнул Давыдович, — давай помогать друг другу. Хочешь Новый год в Доме кино встречать? Бери с собой Тамару, мне дадут лучший стол!
— Не смогу. Пригласили домой... К Тамаре.
— Это серьезно, желаю удачи! — Давыдович энергично протянул руку Севе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Ефим Давыдович в полной силе.
— Дело не в силе, а в биографии. Вон, — он показал взглядом за спину Севы, — она в полной женской силе, а по биографии — блядь.
Сева обернулся и увидел Галку. Та сидела рядом с солидным «сдобным» мужчиной, что-то излагавшим мужичку напротив — попроще, — и откровенно скучала.
— Подожди... — остановил разглагольствования пьяневшего Губана Сева, — я хочу пригласить ее потанцевать...
— Кого? — не понял Губан.
— Вон, ее, — Сева указал взглядом на скучавшую Галку. И встал.
— Это же блядь с улицы Горького! — Губан схватил его за рукав.
— Я сам разберусь. — Сева освободился от «захвата» приятеля.
У Галкиного столика он склонился к уху «сдобного» мужчины:
— Вы разрешить пригласить вашу даму?
Мужчина удивился, но разрешил:
— Танцуй...
И снова включился в разговор со своим визави.
Джазик выводил что-то монтановское, кажется «Желтые листья».
В танце Сева поинтересовался:
— Значит, опять «здравствуй, столица!».
— Нет, мы всего на неделю... погулять...
— Кто «мы»?
— Я и партнер.
— Тот, который за столиком?
— Да.
— Руководитель?
— Нет. Деловой человек. Солидняк из Ростова
— Что ж вы сюда завалились? Или нет места солидней?
— Мое пожелание. В центре меня слишком хорошо знают. А ты-то почему здесь?
— Губан позвал.
— Антисанитарный тип. Забыл, когда мылся. Я с ним ни за какие деньги не лягу.
«Сдобный» мужчина — деловой человек, — разговаривая, поглядывал на танцующих.
Дальше танцевали молча.
Вдруг Галка сказала:
— А у меня дома твоя фотография. С пропуска.
Сева ответил вопросом:
— Может, на неделе увидимся?
— Нет. Партнер не отпускает ни на минуту.
Танец пошел на коду.
— Ну, может, пересечемся когда-нибудь... — только и оставалось сказать Севе.
— Как карта ляжет, — пожала плечами Галка.
Сева усадил Галку рядом со «сдобным» и вернулся за свой столик. Губан уже изрядно окосел.
— Договорился? — спросил он, предвидя ответ.
— Нет.
Брови Губана поползли вверх.
— Задрала цену?
— Она при партнере, — не стал вдаваться в подробности Сева.
— Работа — прежде всего! — Губан хватанул водки.
В большом пустом зале для записи музыки звучал рояль.
Лирическая тема, тема тоски возникала под пальцами композитора Эрика.
Давыдович слушал, устремив взгляд в высокий потолок. Сева, опершись локтями о колени, завороженно следил за летящими пальцами композитора.
Тот взял завершающий аккорд и вопросительно посмотрел на Давыдовича, который долго молчал. Потом снял шляпу-лопух, бросил ее на колени Севе и вытер со лба испарину.
— Нет, не это нужно для сцены признания и раскаяния героя. Нужна песня, которая заменит монолог, которая пронзит каждого.
Композитор был само внимание.
— Сколько миллионов сидело в лагерях при Сталине? Нужно, чтобы они стали нашими зрителями. Без различия пола и возраста. Без различия статьи, по которой они сидели... В моем фильме о войне была песня, которую считали своей и в тылу и на фронте.
— Я попрошу Матусовского написать слова на мою музыку, — осмелился вставить молодой композитор.
— Матусовский — не для таких песен, — отмахнулся Давыдович. — Нужен поэт-сиделец!
— Кто? — не понял Сева.
— Сиделец — кто сидел.
— Бывший зек? Есть такой, — решился Сева.
— Ну? Снял один удачный кадр и думаешь, что можешь во все влезать? — удивился нахальству сотрудника мэтр.
— Вы, пожалуйста, послушайте. — И Сева процитировал Бадая:
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца...
— Неплохо, — согласился Давыдович, — веди этого сидельца сюда.
— Не смогу, он не захочет светиться. Он — в розыске, — объяснил Сева.
— Реальный персонаж твоих уголовных рассказов?
— Еще какой реальный! — грустно ответил Сева, вспомнив последнюю встречу с Бадаем в поезде…
— Значит, слова эти — блатные-народные, — радовался Давыдович, — сейчас же дай их Эрику, — приказал он Севе и встал над композитором. — А ты пиши музыку. Чтобы завтра разучили. Дуэт! Герой и героиня! Вместе поют! Слияние душ! Сначала он... а она подпевает...
Сева восторженно слушал, как «фонтанирует» шеф.
Обед был накрыт на три персоны в знакомой большой комнате.
Сева серебряной вилкой робко выстукивал что-то незамысловатое о край зеленоватой тарелки кузнецовского фарфора
Тамара машинально поворачивала против часовой стрелки подставку для салфетки.
Третий прибор оставался недвижимым.
По ковру в коридоре зашуршали шаги — Сева отложил вилку и встал.
К столу подошел в бархатном халате поверх белой рубашки с приспущенным галстуком отец Тамары и, усаживаясь, вялым жестом кисти показал: садись, мол, и ты.
Сева вернул свой зад мягкому стулу.
— Где мой любимый борщ? — спросил отец Тамары в пространство.
Клаша внесла супницу и начала разливать по тарелкам пахучую густую жидкость.
Отцу, Тамаре, потом и Севе.
— Люблю еще с войны, — сказал отец и пояснил: — Сразу и первое и второе и третье.
Дальше ели молча.
Тамара поглядывала попеременно — на отца, на Севу...
Наконец, отложив ложку, отец спросил, пристально вглядываясь в гостя:
— За что тебя хвалит этот знаменитый режиссер?
— Мне он этого не говорил, — ответил Сева как можно небрежней, чтобы выглядеть независимым.
— Мне говорил. — И отец встал со стула. — Ну, продолжайте, а я пойду покемарю, — закончил он по-простецки.
И Сева, и Тамара облегченно улыбнулись в ответ.
Снова появилась Клаша с фарфоровой миской для жаркого в руках.
Сева чинно остановил ее жестом, когда содержимое его тарелки превысило приличие.
Клаша удалилась.
— Ты в воскресенье свободен? — спросила Тамара.
— По воскресеньям мы, как правило, не снимаем.
— Я обещала Вовке сводить его в зоопарк. Пойдем с нами?
— Сходим, — с готовностью согласился Сева.
Хлопушка «Цена человека».
Девушка-помреж, хлопнув, выскочила из кадра, открыв стол, за которым сидел герой фильма рядом с героиней.
Опустошенный взгляд его был устремлен мимо бутылки портвейна и нехитрой застольной снеди.
Герой то ли запел, то ли заговорил...
Но, как водится, хорошо сказанное — наполовину спето. В общем, в съемочном павильоне звучало:
Заболеешь, братишка, цингою
И осыпятся зубы твои...
Героиня прильнула к плечу героя, и запели вместе:
А в больницу тебя не положат,
Потому что больницы полны.
Во время припева, который пела уже одна героиня, герой потянулся к наполненному портвейном стакану, опорожнил его и с новой силой включился в песню.
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
Припев они пели в унисон. Увлажненные глаза. Голова к голове — полное слияние.
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца.
И снова удар хлопушки «Цена человека».
На этот раз дощечка с надписью открыла комиссара милиции в полной форме.
— Товарищи, если кто-нибудь из вас станет равнодушным к судьбе человека, пусть подаст рапорт и уходит из милиции. Наша главная задача — возвращать людей в ряды строителей социализма.
Подчиненные — сотрудники разных рангов — с пониманием слушали начальника.
Комиссар взял из папки, лежащей на столе, фотографию героя «Цены человека» Коли:
— Вот человек, у которого еще возможна настоящая жизнь, а не тюремная карусель!
Он продемонстрировал фото собравшимся.
— Возможно, это мой будущий крестник! Мы ведь должны не только ловить, но и перевоспитывать. Запомните это!
Ефим Давыдович устало махнул рукой:
— Стоп.
И набросился на исполнителя в форме милиционера, стоящего перед камерой с пистолетом в руке:
— То, как вы входите задерживать рецидивиста, — детские игрушки!
— Я никогда не был на задержании... Покажите, как нужно, — предложил исполнитель.
Режиссер счел себя оскорбленным.
— Ты еще будешь меня экзаменовать! — Давыдович взревел перейдя на «ты». — Все, съемка окончена!
Гасли осветительные приборы, Давыдович пил боржом.
— Сева, — позвал он.
Рысцой подбежал Сева.
— Завтра поедешь в МУР и будешь дежурить там с оперативниками, пока не поймешь все тонкости их работы. Понял?
— А как же съемки? На мне площадка.
— На площадке будет твой дружок Певзнер.
— Тонкости работы может подсказать консультант, — сопротивлялся Сева.
— У консультанта глаза милиционера, а у тебя, я хочу надеяться, глаза режиссера.
— У нашего автора сценария — глаза писателя.
— Да. Писателя, который десять лет не выходил со своей дачи. И написал все по старым воспоминаниям!
Севе хотелось спросить, зачем мэтр взялся ставить залежалый сценарий, но тот ответил сам:
— На современную тему ничего лучше не было, но, — Давыдович глотнул минералки из горлышка бутылки и заговорил так, чтобы слышали все на площадке, — мой долг сделать картину на уровне моих лучших фильмов! Ты понял? И не приходи сюда, пока не сделаешь, что я велел. Понял?
Сева понял.
...Они с Вовкой, наверное, облазили весь зоопарк.
Все, что Сева знал о животных, включая анекдоты, он рассказал Тамариному сыну, когда они ну только что не влезали за решетку к зверям.
Мальчик был в восторге, мальчик смеялся и постоянно задирал голову вверх, ожидая от Севы очередной истории.
Тамара наблюдала за их общением со стороны. Ей явно нравился возникший мужской контакт.
Иногда Сева брал тайм-аут, и компания перемещалась к очередному вольеру.
— Хочется мороженого, — просяще бросил Вовка, когда они проходили мимо лотка на колесиках.
— Что за вопрос! — лихо отреагировал Сева и полез в карман за деньгами.
— Не нужно ему мороженое, — тотчас откликнулась Тамара, находясь в тройке шагов от «мужчин».
Сева отмахнулся и вручил вафельный стаканчик пацану.
Пока Вовка, облизывая края стаканчика, созерцал антилоп, Тамара подошла к Севе, отвела в сторону и негромко пояснила:
— У него — гланды.
— Ну и что? У меня тоже были гланды. Нужно закалять и тогда...
— Давай условимся, — перебила Тамара тоном, которым однажды говорила при Севе с поварихой Клашей, — раз и навсегда: если я говорю «нет», значит — «нет».
Она подошла к сыну, взяла из его руки стаканчик, зашвырнула в вольер и приветливо улыбнулась Севе.
Сева выдавил ответную улыбку.
На пруду лебеди уже забирались в домики, когда они вышли к ограде зоопарка, где их поджидал уже знакомый зим.
Сева по-мужски «по петухам» простился с мальчиком.
Тамара посадила сына на заднее сиденье в машину, несколько мгновений стояла, склонясь над ним у открытой двери, и вернулась на тротуар, к Севе.
— Ты ему очень понравился. Знаешь, что он мне сейчас сказал? Он сказал, что хочет быть режиссером!
Тамара поцеловала Севу в щеку и, помахав рукой, укатила.
Через заднее стекло было видно, как активно машет Севе мальчик.
Сева отвечал медленными взмахами.
В темноте милицейского «газика» настороженно блестели умные глаза овчарки. Проводник, державший ее на поводке, задремывал.
— Куда едем? — спросил Сева майора Бичева, единственного оперативника в форме. Остальные в «газике» были в штатском.
— В Сходню. Там рецидивист со своими корешами встречается. Сидели вместе.
— Ну и что здесь противозаконного?
— А то, что он в бегах.
Сева всмотрелся в зарешеченное окошко.
— А зачем сейчас свернули на Маяковку?
— За участковым. Он один знает рецидивиста в лицо.
— Откуда узнали, что он в Сходне? — не унимался Сева.
— От наседки, — уже раздраженно ответил Бичев, — и, вообще, много вопросов задаешь.
Дальше ехали молча.
«Газик» с потушенными фарами затормозил возле такого же милицейского на пригородной улице. Оперативники осторожно высадились из машин и цепочкой побрели по грязной обочине.
Бичев придержал Севу.
— Не лезь вперед.
— Мне нужно все видеть.
— Можешь навсегда ничего не видеть: они с оружием!
Луч карманного фонаря пополз по приоткрытой дощатой двери. На дверном карнизе темного подъезда сидел котенок. Оперативник в треснутых очечках поднял руки, снял котенка с карниза, погладил, отбросил в сторону.
— Отдохни в другом месте, а то могут зашибить. — И исчез в темноте подъезда. За ним — проводник с могучим Райтом и вся группа, которую замыкал майор Бичев.
Прозвучали удары в дверь, выстрелы, собачий рык, и наступила тишина.
Сева понял, что если не войдет сейчас, вообще ничего не увидит.
В комнате под лампой без абажура стояли трое парней со скрученными за спиной руками в окружении оперативников.
Как только Сева переступил порог, он сразу опознал в одном из парней своего давнего знакомого — Вову Нового.
Парни посмотрели на вошедшего, под которым скрипнула половица.
Новый тотчас отреагировал своей улыбочкой.
— Снюхался, падла! Жалко руки повязаны, а то бы я тебя, сучару, порвал!
Объяснять ему что-нибудь было бессмысленно.
Хлопушка «Цена человека».
Герой рассказывал героине у входа в ее частный домик:
— Позвонил я ему из проходной. Подождал. Вижу, выходит лейтенант, спрашивает меня. Я откликнулся, а он мне, мол, по фото он меня другим представлял. Провели меня к комиссару. Ну, рассказал я все, как было, и сказал, что в лагере я каменщиком стал, что хочу дома строить. Комиссар говорит: «Это хорошее дело, особенно нужное сейчас, когда партия переселяет людей из подвалов в отдельные квартиры»...
Героиня напряженно слушала, глаза ее увлажнялись.
—...Ну, поговорил он по телефону с кем надо, встал, пожал мне руку и сказал: «Иди работай, крестник! Строй людям дома!»
— Ты видишь, нужно верить в добро! — говорит сквозь счастливые слезы героиня.
Ефим Давыдович был удручен. Сидел мокрой нахохлившейся птицей под зимним низким небом, с которого сыпалось или летело что-то мокрое.
Мимо его кресла проходили сотрудники, пронося детали обстановки и реквизит — разбирали съемочную площадку. Зная характер шефа, никто не решался нарушить его мрачное безмолвие; лишь директор попытался подступиться, чтобы решить какую-то неотложку, но получил вялую отмашку рукой и ушел со словами «побольше братолюбия».
— Сева, — слабо, даже немощно позвал мэтр. Сева присел на корточки перед его креслом.
— Сева, картина не получается. Я чувствую... такого у меня никогда не было, в моем возрасте сделать слабую картину... ты не представляешь, как обрадуются все эти интеллигентные бездарности... они ждут моего провала. Они всю жизнь завидовали мне. Никакие их теории не заменяют таланта. У меня есть картины, которые переживут и их, и меня, и... тебя... но сейчас я не могу позволить себе остановиться на плохой работе. Я должен подтвердить, кто я, как спортсмен подтверждает свой рекорд... понимаешь?
Мэтр тяжело встал и побрел.
Велюровая шляпа и нераскрытый зонт остались висеть забытыми на спинке кресла.
Сева устремился за шефом, потом вернулся, забрал шляпу и зонт.
Пустое кресло одиноко рисовалось на белизне площадки.
Они медленно, по причине отдышки Давыдовича, поднимались по пандусу, ведущему к хвостовому павильону студии. Мимо заснеженного и нелепого под снегом самолета, оставленного во дворе студии.
Сева нес над непокрытой головой шефа зонтик, а шляпу держал в другой руке…
— И ты должен мне помочь.
Вот этого Сева не понял и поднял на шефа вопрошающий взгляд. Шеф остановился.
— Почему я посылал тебя в МУР? Подумай.
— Вам не хватало конкретности в сценарии...
— Вот! Сценарий нужно лечить на ходу. Твой рассказ, где топят вора, который обокрал своих, я хочу включить как эпизод в картину. Согласен?
— Согласен.
— Деньги за это ты получишь. Но без упоминания твоего имени. Согласен?
Сева молчал.
— Я не хочу тебя ущемлять... но наш сценарист — маститый писатель, можно сказать — классик. И рядом с ним неловко писать тебя в титры. Тем более за один эпизод.
Сева молчал, и шеф сменил тему, двинувшись вдоль натурных декораций.
— Я мечтаю о новой постановке «Ивана Грозного». Ты будешь у меня не вторым режиссером, а сопостановщиком. Это дороже, чем авторство одного эпизода... если, конечно, ты всерьез решил стать режиссером. Согласен на такие условия?
Тяжелая трость Давыдовича врезалась в мягкий грунт.
Сева кивнул не сразу
— Чтобы снимать «Грозного», нужны большие деньги. Их не дадут без решения президиума ЦК... поговори с отцом Тамары. Он обещал мне... напомни...
— Я видел его всего один раз...
— Будешь видеть чаще.
— Возможно, — вынужден был открыться Сева.
— Вот видишь, — понимающе кивнул Давыдович, — давай помогать друг другу. Хочешь Новый год в Доме кино встречать? Бери с собой Тамару, мне дадут лучший стол!
— Не смогу. Пригласили домой... К Тамаре.
— Это серьезно, желаю удачи! — Давыдович энергично протянул руку Севе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37