«Док, это глупо, никогда Майлс не будет дантистом. Он музыкант». Уже тогда он видел во мне что-то особенное. Потом он мне говорил, что больше всего ему нравилось мое любопытство, мое желание знать про музыку все. У меня был драйв. Поэтому-то я и потом все время двигался вперед. Дюк Брукс, Ник Хейвуд, еще кое-кто из ребят и я часто выступали в клубе «Хафс Бир Гарден».
Иногда с нами играл Фрэнк Галли. По субботам нам удавалось немного заработать – на карманные расходы. Правда, особо хвастаться было нечем. Мы выступали просто ради развлечения. Давали небольшие концерты в самых разных местах Ист-Сент-Луиса – в общественных клубах, на церковных собраниях, везде, где можно было играть. Иногда зарабатывали по шести долларов за вечер. А репетировали в подвале моего дома, шум и грохот были жуткие. Помню, отец зашел в «Хафс» послушать нас. На следующий день сообщил, что слышал одни барабаны. В основном мы повторяли мелодии Харри Джеймса. Но потом я ушел из этого оркестра, потому что, не считая Дюка на фоно, ничего интересного для меня там не было. Увлечение музыкой оградило меня от гангстерских разборок, спортом я тоже стал меньше заниматься. При любой возможности я практиковался – даже пытался фоно одолеть. Учился импровизировать и все больше углублялся в джаз. Мне хотелось разучить все темы Харри Джеймса, которые я слышал. И поэтому ребята, которые не умели играть самых модных вещей, мне быстро надоедали. Некоторые из этих отсталых начали поднимать меня на смех из-за того, что я старался играть все новое. Но мне было абсолютно на них наплевать. Я знал, что иду правильным путем.
Когда мне было около шестнадцати, у меня появилась возможность ездить на гастроли в другие города, вроде Бельвиля в Иллинойсе. Мать разрешила мне играть там по выходным. В то время мы с парнем по имени Пикетт играли «Intermezzo», «Honeysuckle Rose» и «Body and Soul». Я просто повторял мелодии, ничего более интересного не происходило. Мы зарабатывали какую-то мелочь на карманные расходы. Но я все время учился. Пикетт играл музыку придорожных кафе, ее еще называют «хонки-тонк». Ну ты знаешь. Ту, что играют в черных клубах – «ведрах крови». «Ведра крови» – потому, что в этих притонах постоянно затевались жуткие драки. Но потом мне надоело все время спрашивать, когда же, наконец, я смогу заняться своим делом – играть модную музыку, которая меня увлекала. Вскоре я и из оркестра Пикетта ушел.
К пятнадцати-шестнадцати годам мне дались хроматические гаммы. Когда я их играл, все в школе Линкольна останавливались и интересовались, что это я делаю. И после этого ко мне стали относиться совсем по-другому. А еще мы с Дюком начали выступать на джем-сешн в Бруклине, в Иллинойсе – недалеко от Ист-Сент-Луиса. Мэр Бруклина был близким другом отца и разрешил мне играть, хотя я еще был слишком молод для клубов. Многие первоклассные музыканты играли на пароходах, что плавали по Миссисипи из Нового Орлеана в Сент-Луис. Они часто присоединялись к оркестрам в ночных клубах Бруклина. В этих притонах жизнь все время бурлила, особенно в выходные.
Ист-Сент-Луис и Сент-Луис были центрами сельских районов, и там всегда было полно деревенского люда. Такие, знаешь, добропорядочные города, особенно их белое население – действительно сплошная деревенщина, вдобавок жуткие расисты. Черные в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе тоже были в основном деревенские, но они были деревенские «аристократы». Это вообще шикарные места, там были люди со вкусом – наверняка они и сейчас такие. Тамошние чернокожие отличаются от чернокожих из других мест. Мне кажется, это потому, что много народу – особенно негритянских музыкантов – ездило туда-обратно из Нового Орлеана. От Сент-Луиса ведь недалеко и до Чикаго, и до Канзас-Сити. Так что отовсюду в Ист-Сент-Луис попадали самые разные музыкальные стили.
В черных был тогда шик. Когда бары Сент-Луиса закрывались, все ехали в Бруклин – послушать музыку и погудеть всю ночь. Рабочие Ист-Сент-Луиса и Сент-Луиса пахали как проклятые на консервных заводах и бойнях. Так что после работы они словно с цепи срывались. И не намерены были слушать всякую дрянь – тут же расправились бы с кретином, который осмелился бы впендюрить им халтуру. К своему свободному времени и к своей музыке они относились серьезно. Поэтому мне и нравилось играть в Бруклине. Люди по-настоящему вслушивались в то, что ты играл. Играть кое-как было невозможно – тебе тут же врезали бы. Я сам всегда любил честность и терпеть не могу людей, которые думают иначе.
Примерно тогда же я начал регулярно зарабатывать деньги, совсем небольшие. Мои учителя в Линкольне знали, что я серьезно хочу стать музыкантом. Некоторые из них слышали меня в Бруклине в выходные или на других джемах. Но я поставил себе целью хорошо учиться в школе, иначе мать с отцом запретили бы мне играть. Я стал больше заниматься.
Когда мне было шестнадцать, я познакомился с Айрин Берт, она в школе Линкольна со мной училась. У нее были очень красивые ступни. А мне всегда страшно нравились маленькие женские ножки. Рост у нее был около пяти футов и шести дюймов, а весила она около 103 фунтов. Худенькая и стройная, похожая на танцовщицу. А кожа у нее была с желтоватым отливом. Ну знаешь, вроде бы даже светлая, как это бывает у чернокожих. Она была хорошенькая и клевая, с отличной фигурой, но больше всего мне нравились ее ступни. Она была немного старше меня – кажется, она родилась 23 мая 1923 года – и училась на несколько классов впереди меня. Но я ей нравился, а у меня она была первой настоящей подружкой.
Она жила на Гусином холме, в той части Ист-Сент-Луиса, где постройки мясокомбината и хлевы, в которых после разгрузки с поезда держали коров и свиней. Там в основном жили черные бедняки. В воздухе постоянно стоял отвратительный запах паленого мяса и шерсти. А к этому запаху смерти примешивался запах навоза. Получалась странная, жуткая смесь. Это было далеко от моего района, но я часто ходил туда к Айрин. Иногда один, иногда с Мил лардом Кертисом, который к тому времени стал звездой футбола и баскетбола. Кажется, он был капитаном футбольной команды.
В Айрин я был сильно влюблен. Испытал с ней свой первый оргазм. Помню, как в первый раз все это выплеснулось из меня – я подумал, что описался, вскочил с кровати и побежал в ванную. У меня как-то и до этого был сексуальный сон – мне снилось, что я на яйце катаюсь, а оно разбилось. Но такого, как в тот первый раз с Айрин, я никогда не испытывал.
По выходным мы с Айрин обычно ездили на трамвае в Сент-Луис по мосту через Миссисипи. Мы приезжали в «Сару и Финни» – самый богатый тогда черный район в Сент-Луисе – прямо к «Комете», лучшему кинотеатру для черных. Все путешествие обходилось нам в сорок центов. И всюду я таскал с собой трубу – ведь всегда мог представиться случай поиграть. Мне хотелось быть готовым, и иногда так и случалось.
Айрин танцевала в одной из трупп Ист-Сент-Луиса, причем отлично. А я всегда плохо танцевал. Но почему-то с Айрин у меня все получалось. Она как-то ухитрялась расшевелить меня, и с ней я не спотыкался и не выглядел идиотом. Она помогала мне выглядеть так, будто я знаю, что делаю. Тогда я мог танцевать только с Айрин или с сестрой Дороти. А вообще-то совсем не любил танцевать, слишком был застенчивый.
Айрин жила с матерью, хорошей женщиной – сильной и красивой, как она сама. Ее отец, Фред Берт, был сборщиком ставок. Он был игроком, такой высоченный дядя. Еще у нее был младший сводный брат Фредди Берт, которого я учил играть на трубе. Он довольно хорошо играл, но я был с ним очень строг, как мистер Быокенен со мной. Когда я закончил школу Линкольна, Фредди стал первой трубой школьного оркестра. Сейчас он директор школы в Ист-Сент-Луисе. Славным парнем вырос этот Фредди-младший.
У Айрин был еще один братик, Уильям, пяти-шести лет, он мне очень нравился. Этот Уильям был очень хорошенький, с курчавой головой, но тощенький и все время кашлял. Однажды он серьезно заболел, по-моему, воспалением легких или чем-то в этом роде. В общем, к нему пришел врач. А так как Айрин знала, что я подумываю о том, чтобы стать врачом – по стопам отца, но только не дантистом, конечно (об этом мало кто знал), она позвала меня послушать, что скажет доктор. Врач пришел, один-единственный раз взглянул на Уильяма и объявил, абсолютно спокойно, что ничем не может помочь. Что еще до утра Уильям умрет. Он нес все это дерьмо, а меня такое зло на него взяло. Знаешь, я очень долго не мог понять, как у него повернулся язык сказать такое – и так равнодушно. Меня от него просто затошнило. Уильям и вправду умер рано утром на следующий день – дома, на руках у матери, его даже в больницу не взяли. Эта история тогда жутко на меня подействовала.
Потом уже я пошел к отцу и спросил, как это мог врач сказать, что утром мальчик умрет, и ничего не предпринять. Он же доктор, эта сволочь. Он не помог из-за того, что у них нет денег, или почему? Отец, зная, что я задаю ему эти вопросы из интереса к медицине, сказал: «Вот если придешь к некоторым докторам со сломанной рукой, они просто ее отрежут, не пытаясь вылечить, на лечение ведь нужен труд. Слишком много усилий. Намного легче отрубить руку. Тот врач из такой породы, Майлс. Их всюду хватает. Такие люди становятся врачами из-за престижа и денег. Они не любят медицину, как я ее люблю или как ее любят мои друзья. К таким лучше не обращаться, если тебе действительно плохо. Только чернокожие бедняки идут к таким докторам.
А те плюют на них. Вот поэтому тот врач и вел себя так равнодушно. Уильям его совершенно не волновал, понимаешь?»
Я согласно кивнул. Но, черт побери, эта гнусная история совершенно выбила меня из колеи.
Позже я узнал, что у этого врача большой хороший дом, что он богат и имеет собственный самолет. Но нажился-то он на черных бедняках, которых за людей не считал. Ну и вонючее дерьмо. Я все время думал о том, как умер Уильям, и о том, что сказал мне отец о врачах.
До меня никак не могло дойти, как можно посмотреть на человека, чье сердце еще бьется, и просто сказать, что он умрет завтра утром, – и ничего не сделать, чтобы спасти его! Хотя бы облегчить боль. Мне все-таки казалось, если чье-то сердце еще бьется, этот человек имеет шанс выжить. Я решил, что хочу стать врачом, чтобы постараться спасать жизни таких, как Уильям.
Но сам знаешь, как это бывает. Говоришь, что хочешь стать тем-то, а потом тем-то. А потом всплывает что-то совсем другое и вытесняет из головы все старое – особенно в молодости. Музыка просто-напросто вытеснила медицину из моей головы. Если та вообще там была. Я решил, что если к двадцати четырем годам из меня не выйдет музыканта, займусь чем-нибудь еще.
И вот этим «чем-нибудь еще» была для меня медицина.
Но вернемся к Айрин. Мне кажется, то, как умер Уильям, еще больше сблизило нас. Мы после этого вообще не разлучались. Она всюду со мной ходила. Отцу, правда, она никогда не нравилась.
А вот матери нравилась. Мне непонятно, почему она не нравилась отцу, но так уж было. Скорее всего, он считал, что она недостаточно хороша для меня. Может быть, он думал, что раз она старше, значит, просто хочет меня использовать. Не знаю, в чем тут было дело, но я своего
отношения к Айрин не поменял. Я в нее сильно был влюблен.
Именно Айрин, когда мне было семнадцать, уговорила меня пойти к Эдди Рэндлу и попросить работу в его оркестре. Оркестр Эдди Рэндла «Синие дьяволы» был в то время страшно популярным. Эти стервецы играли на отрыв. Мы были у Айрин, она стала меня уговаривать позвонить Эдди, я попросил ее дать мне телефон и набрал его номер. Когда он взял трубку, я сказал: «Мистер
Рэндл, я слышал, вам нужен трубач. Меня зовут Майлс Дэвис».
Он ответил: «Да, мне нужен трубач. Приходи на прослушивание».
Так я оказался в клубе «Элкс» в центре Сент-Луиса, рядом находился и клуб «Рамбуги». Надо было подняться по длинной узкой лестнице на второй этаж, а там был переход в отдельное здание. Это был черный район, в заведении всегда было полно чернокожих, понимающих толк в музыке. Там и играл Эдди Рэндл. Его оркестр еще называли «оркестром Рамбуги». Меня и еще одного трубача прослушали и взяли на работу.
«Синие дьяволы» так хорошо играли модную танцевальную музыку и среди них было так много отличных музыкантов, что, несмотря на разные музыкальные пристрастия, публика на них валом валила. Однажды зашел Дюк Эллингтон и, услышав басиста Джимми Блэнтона, который играл с нами как гость, сразу же нанял его.
Еще в «Синих дьяволах» был альт-саксофонист Клайд Хиггинс, лучше него я никогда никого не слышал. Его жена Мейбл играла у них же на фортепиано – отличная музыкантша и отличная женщина. Правда, она была чудовищно толстая, а Клайд – чудовищно худым. Но она была особенной – с живой душой. Я у нее многому научился – разным приемам и тонкостям на фоно, и этот опыт помог мне быстрее расти как музыканту.
Был там и еще один хороший альт-саксофонист – Юджин Портер. Хоть и моложе, он был почти не хуже Клайда. Он не был в штате оркестра и часто подменял музыкантов как гость. Сам Эдди Рэндл шикарно играл на трубе. Но Клайд Хиггинс был так хорош, что, когда они с Юджином Портером были на прослушивании у Джимми Лансфорда, Клайд всех переиграл. Понимаешь, Клайд был маленького роста и не просто черный, а смоляной и вдобавок обезьянку напоминал. А тогда многие оркестры ориентировались на белых и любили нанимать светлокожих музыкантов – вот Клайд и оказался для них слишком темным. Юджин рассказывал, что, когда Клайд пришел на прослушивание и сказал, что он саксофонист, все стали смеяться и называть его «мартышкой». Они дали ему играть самые трудные пассажи. Но Клайд был музыкантом что надо и справился с заданием в два счета. Во всяком случае, так говорил Юджин. Когда Клайд закончил играть, у всей этой шушеры из оркестра Лансфорда от изумления челюсти отвисли. И тогда Лансфорд спросил их: «Ну, что скажете?» А им и сказать было нечего. Но Клайд работу все же не получил. Юджин получил – он был симпатичнее и светлее, к тому же по-настоящему хороший альт. Но он и рядом не стоял с Клайдом Хиггинсом. И всем потом говорил, что работу должен был получить Клайд. Но ничего не поделаешь, такие были времена.
Работа у Эдди Рэндла была важным этапом в моей карьере. Именно в его оркестре я стал раскрываться как музыкант, начал сочинять музыку и делать аранжировки. Он назначил меня музыкальным руководителем, потому что большинство других парней регулярно выступали в дневное время и у них не было времени работать над музыкой. Я отвечал за репетиции. Но в «Рамбуги» исполнялись и другие номера – там были танцоры, комики, певцы и всякое такое. Поэтому мы иногда аккомпанировали им, а я обязан был готовить для этого оркестр. Мы много разъезжали – играли практически во всех пригородах Сент-Луиса и Ист-Сент-Луиса. На гастролях встречались со многими выдающимися музыкантами, с некоторыми из них я познакомился. В общем, выучился я у Эдди Рэндла многому, да и подзаработал как никогда – получал 75–80 долларов в неделю.
Я пробыл в оркестре Эдди Рэндла около года – кажется, с 1943 по 1944 год. Я называл Эдди «боссманом», потому что он и был для меня боссом и оркестр держал в ежовых рукавицах. Я научился у него управлять оркестром. Мы играли хиты и аранжировки Бенни Гудмена, Лайонела Хэмптона, Дюка Эллингтона и других тогдашних знаменитостей. В Сент-Луисе было много отличных оркестров, например бэнд Джетер-Пилларс и бэнд Джорджа Хадсона. И тот и другой, между прочим, превосходные. Но Эрни Уилкинс – аранжировщик из «Синих дьяволов», еще когда я там играл, – и Джимми Форест пришли из оркестра Эдди Рэндла, поэтому можно спокойно сказать, что Эдди Рэндл и был лидером лучших музыкантов. Джордж Хадсон к тому же был отличным трубачом. Сент-Луис, как и Новый Орлеан, может, еще и потому город знаменитых трубачей, что там постоянно маршировали военные оркестры. Во всяком случае, многие гениальные музыканты вышли оттуда, и, когда я был мальчишкой, трубачи со всей страны съезжались туда на джемы. Но сейчас, как я слышал, все уже давно не так. Помню, я еще раз встретился с Кларком Терри в «Рамбуги», но это была уже совершенно иная встреча. Теперь он пришел в «Рамбуги» послушать меня. Когда он подошел ко мне с похвалой, я сказал ему: «Да, старик, теперь ты как соловей разливаешься, а помнишь, когда я только познакомился с тобой в Карбондейле, ты даже разговаривать со мной не захотел. Я ведь тот парень, которого ты тогда отшил». Ну, мы с ним рассмеялись и потом всегда оставались хорошими друзьями. Он сказал мне тогда, что я могу по– настоящему играть, и этим сильно поддержал меня. Я был уже достаточно уверен в себе, но слова его еще больше укрепили меня. Подружившись с Кларком, я много ошивался с ним в пригородах Сент-Луиса, подменял музыкантов в других оркестрах, ходил на джемы, и когда публика слышала, что мы с Кларком в такой-то день и в таком-то месте будем заменять кого-то, туда сразу набивался народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Иногда с нами играл Фрэнк Галли. По субботам нам удавалось немного заработать – на карманные расходы. Правда, особо хвастаться было нечем. Мы выступали просто ради развлечения. Давали небольшие концерты в самых разных местах Ист-Сент-Луиса – в общественных клубах, на церковных собраниях, везде, где можно было играть. Иногда зарабатывали по шести долларов за вечер. А репетировали в подвале моего дома, шум и грохот были жуткие. Помню, отец зашел в «Хафс» послушать нас. На следующий день сообщил, что слышал одни барабаны. В основном мы повторяли мелодии Харри Джеймса. Но потом я ушел из этого оркестра, потому что, не считая Дюка на фоно, ничего интересного для меня там не было. Увлечение музыкой оградило меня от гангстерских разборок, спортом я тоже стал меньше заниматься. При любой возможности я практиковался – даже пытался фоно одолеть. Учился импровизировать и все больше углублялся в джаз. Мне хотелось разучить все темы Харри Джеймса, которые я слышал. И поэтому ребята, которые не умели играть самых модных вещей, мне быстро надоедали. Некоторые из этих отсталых начали поднимать меня на смех из-за того, что я старался играть все новое. Но мне было абсолютно на них наплевать. Я знал, что иду правильным путем.
Когда мне было около шестнадцати, у меня появилась возможность ездить на гастроли в другие города, вроде Бельвиля в Иллинойсе. Мать разрешила мне играть там по выходным. В то время мы с парнем по имени Пикетт играли «Intermezzo», «Honeysuckle Rose» и «Body and Soul». Я просто повторял мелодии, ничего более интересного не происходило. Мы зарабатывали какую-то мелочь на карманные расходы. Но я все время учился. Пикетт играл музыку придорожных кафе, ее еще называют «хонки-тонк». Ну ты знаешь. Ту, что играют в черных клубах – «ведрах крови». «Ведра крови» – потому, что в этих притонах постоянно затевались жуткие драки. Но потом мне надоело все время спрашивать, когда же, наконец, я смогу заняться своим делом – играть модную музыку, которая меня увлекала. Вскоре я и из оркестра Пикетта ушел.
К пятнадцати-шестнадцати годам мне дались хроматические гаммы. Когда я их играл, все в школе Линкольна останавливались и интересовались, что это я делаю. И после этого ко мне стали относиться совсем по-другому. А еще мы с Дюком начали выступать на джем-сешн в Бруклине, в Иллинойсе – недалеко от Ист-Сент-Луиса. Мэр Бруклина был близким другом отца и разрешил мне играть, хотя я еще был слишком молод для клубов. Многие первоклассные музыканты играли на пароходах, что плавали по Миссисипи из Нового Орлеана в Сент-Луис. Они часто присоединялись к оркестрам в ночных клубах Бруклина. В этих притонах жизнь все время бурлила, особенно в выходные.
Ист-Сент-Луис и Сент-Луис были центрами сельских районов, и там всегда было полно деревенского люда. Такие, знаешь, добропорядочные города, особенно их белое население – действительно сплошная деревенщина, вдобавок жуткие расисты. Черные в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе тоже были в основном деревенские, но они были деревенские «аристократы». Это вообще шикарные места, там были люди со вкусом – наверняка они и сейчас такие. Тамошние чернокожие отличаются от чернокожих из других мест. Мне кажется, это потому, что много народу – особенно негритянских музыкантов – ездило туда-обратно из Нового Орлеана. От Сент-Луиса ведь недалеко и до Чикаго, и до Канзас-Сити. Так что отовсюду в Ист-Сент-Луис попадали самые разные музыкальные стили.
В черных был тогда шик. Когда бары Сент-Луиса закрывались, все ехали в Бруклин – послушать музыку и погудеть всю ночь. Рабочие Ист-Сент-Луиса и Сент-Луиса пахали как проклятые на консервных заводах и бойнях. Так что после работы они словно с цепи срывались. И не намерены были слушать всякую дрянь – тут же расправились бы с кретином, который осмелился бы впендюрить им халтуру. К своему свободному времени и к своей музыке они относились серьезно. Поэтому мне и нравилось играть в Бруклине. Люди по-настоящему вслушивались в то, что ты играл. Играть кое-как было невозможно – тебе тут же врезали бы. Я сам всегда любил честность и терпеть не могу людей, которые думают иначе.
Примерно тогда же я начал регулярно зарабатывать деньги, совсем небольшие. Мои учителя в Линкольне знали, что я серьезно хочу стать музыкантом. Некоторые из них слышали меня в Бруклине в выходные или на других джемах. Но я поставил себе целью хорошо учиться в школе, иначе мать с отцом запретили бы мне играть. Я стал больше заниматься.
Когда мне было шестнадцать, я познакомился с Айрин Берт, она в школе Линкольна со мной училась. У нее были очень красивые ступни. А мне всегда страшно нравились маленькие женские ножки. Рост у нее был около пяти футов и шести дюймов, а весила она около 103 фунтов. Худенькая и стройная, похожая на танцовщицу. А кожа у нее была с желтоватым отливом. Ну знаешь, вроде бы даже светлая, как это бывает у чернокожих. Она была хорошенькая и клевая, с отличной фигурой, но больше всего мне нравились ее ступни. Она была немного старше меня – кажется, она родилась 23 мая 1923 года – и училась на несколько классов впереди меня. Но я ей нравился, а у меня она была первой настоящей подружкой.
Она жила на Гусином холме, в той части Ист-Сент-Луиса, где постройки мясокомбината и хлевы, в которых после разгрузки с поезда держали коров и свиней. Там в основном жили черные бедняки. В воздухе постоянно стоял отвратительный запах паленого мяса и шерсти. А к этому запаху смерти примешивался запах навоза. Получалась странная, жуткая смесь. Это было далеко от моего района, но я часто ходил туда к Айрин. Иногда один, иногда с Мил лардом Кертисом, который к тому времени стал звездой футбола и баскетбола. Кажется, он был капитаном футбольной команды.
В Айрин я был сильно влюблен. Испытал с ней свой первый оргазм. Помню, как в первый раз все это выплеснулось из меня – я подумал, что описался, вскочил с кровати и побежал в ванную. У меня как-то и до этого был сексуальный сон – мне снилось, что я на яйце катаюсь, а оно разбилось. Но такого, как в тот первый раз с Айрин, я никогда не испытывал.
По выходным мы с Айрин обычно ездили на трамвае в Сент-Луис по мосту через Миссисипи. Мы приезжали в «Сару и Финни» – самый богатый тогда черный район в Сент-Луисе – прямо к «Комете», лучшему кинотеатру для черных. Все путешествие обходилось нам в сорок центов. И всюду я таскал с собой трубу – ведь всегда мог представиться случай поиграть. Мне хотелось быть готовым, и иногда так и случалось.
Айрин танцевала в одной из трупп Ист-Сент-Луиса, причем отлично. А я всегда плохо танцевал. Но почему-то с Айрин у меня все получалось. Она как-то ухитрялась расшевелить меня, и с ней я не спотыкался и не выглядел идиотом. Она помогала мне выглядеть так, будто я знаю, что делаю. Тогда я мог танцевать только с Айрин или с сестрой Дороти. А вообще-то совсем не любил танцевать, слишком был застенчивый.
Айрин жила с матерью, хорошей женщиной – сильной и красивой, как она сама. Ее отец, Фред Берт, был сборщиком ставок. Он был игроком, такой высоченный дядя. Еще у нее был младший сводный брат Фредди Берт, которого я учил играть на трубе. Он довольно хорошо играл, но я был с ним очень строг, как мистер Быокенен со мной. Когда я закончил школу Линкольна, Фредди стал первой трубой школьного оркестра. Сейчас он директор школы в Ист-Сент-Луисе. Славным парнем вырос этот Фредди-младший.
У Айрин был еще один братик, Уильям, пяти-шести лет, он мне очень нравился. Этот Уильям был очень хорошенький, с курчавой головой, но тощенький и все время кашлял. Однажды он серьезно заболел, по-моему, воспалением легких или чем-то в этом роде. В общем, к нему пришел врач. А так как Айрин знала, что я подумываю о том, чтобы стать врачом – по стопам отца, но только не дантистом, конечно (об этом мало кто знал), она позвала меня послушать, что скажет доктор. Врач пришел, один-единственный раз взглянул на Уильяма и объявил, абсолютно спокойно, что ничем не может помочь. Что еще до утра Уильям умрет. Он нес все это дерьмо, а меня такое зло на него взяло. Знаешь, я очень долго не мог понять, как у него повернулся язык сказать такое – и так равнодушно. Меня от него просто затошнило. Уильям и вправду умер рано утром на следующий день – дома, на руках у матери, его даже в больницу не взяли. Эта история тогда жутко на меня подействовала.
Потом уже я пошел к отцу и спросил, как это мог врач сказать, что утром мальчик умрет, и ничего не предпринять. Он же доктор, эта сволочь. Он не помог из-за того, что у них нет денег, или почему? Отец, зная, что я задаю ему эти вопросы из интереса к медицине, сказал: «Вот если придешь к некоторым докторам со сломанной рукой, они просто ее отрежут, не пытаясь вылечить, на лечение ведь нужен труд. Слишком много усилий. Намного легче отрубить руку. Тот врач из такой породы, Майлс. Их всюду хватает. Такие люди становятся врачами из-за престижа и денег. Они не любят медицину, как я ее люблю или как ее любят мои друзья. К таким лучше не обращаться, если тебе действительно плохо. Только чернокожие бедняки идут к таким докторам.
А те плюют на них. Вот поэтому тот врач и вел себя так равнодушно. Уильям его совершенно не волновал, понимаешь?»
Я согласно кивнул. Но, черт побери, эта гнусная история совершенно выбила меня из колеи.
Позже я узнал, что у этого врача большой хороший дом, что он богат и имеет собственный самолет. Но нажился-то он на черных бедняках, которых за людей не считал. Ну и вонючее дерьмо. Я все время думал о том, как умер Уильям, и о том, что сказал мне отец о врачах.
До меня никак не могло дойти, как можно посмотреть на человека, чье сердце еще бьется, и просто сказать, что он умрет завтра утром, – и ничего не сделать, чтобы спасти его! Хотя бы облегчить боль. Мне все-таки казалось, если чье-то сердце еще бьется, этот человек имеет шанс выжить. Я решил, что хочу стать врачом, чтобы постараться спасать жизни таких, как Уильям.
Но сам знаешь, как это бывает. Говоришь, что хочешь стать тем-то, а потом тем-то. А потом всплывает что-то совсем другое и вытесняет из головы все старое – особенно в молодости. Музыка просто-напросто вытеснила медицину из моей головы. Если та вообще там была. Я решил, что если к двадцати четырем годам из меня не выйдет музыканта, займусь чем-нибудь еще.
И вот этим «чем-нибудь еще» была для меня медицина.
Но вернемся к Айрин. Мне кажется, то, как умер Уильям, еще больше сблизило нас. Мы после этого вообще не разлучались. Она всюду со мной ходила. Отцу, правда, она никогда не нравилась.
А вот матери нравилась. Мне непонятно, почему она не нравилась отцу, но так уж было. Скорее всего, он считал, что она недостаточно хороша для меня. Может быть, он думал, что раз она старше, значит, просто хочет меня использовать. Не знаю, в чем тут было дело, но я своего
отношения к Айрин не поменял. Я в нее сильно был влюблен.
Именно Айрин, когда мне было семнадцать, уговорила меня пойти к Эдди Рэндлу и попросить работу в его оркестре. Оркестр Эдди Рэндла «Синие дьяволы» был в то время страшно популярным. Эти стервецы играли на отрыв. Мы были у Айрин, она стала меня уговаривать позвонить Эдди, я попросил ее дать мне телефон и набрал его номер. Когда он взял трубку, я сказал: «Мистер
Рэндл, я слышал, вам нужен трубач. Меня зовут Майлс Дэвис».
Он ответил: «Да, мне нужен трубач. Приходи на прослушивание».
Так я оказался в клубе «Элкс» в центре Сент-Луиса, рядом находился и клуб «Рамбуги». Надо было подняться по длинной узкой лестнице на второй этаж, а там был переход в отдельное здание. Это был черный район, в заведении всегда было полно чернокожих, понимающих толк в музыке. Там и играл Эдди Рэндл. Его оркестр еще называли «оркестром Рамбуги». Меня и еще одного трубача прослушали и взяли на работу.
«Синие дьяволы» так хорошо играли модную танцевальную музыку и среди них было так много отличных музыкантов, что, несмотря на разные музыкальные пристрастия, публика на них валом валила. Однажды зашел Дюк Эллингтон и, услышав басиста Джимми Блэнтона, который играл с нами как гость, сразу же нанял его.
Еще в «Синих дьяволах» был альт-саксофонист Клайд Хиггинс, лучше него я никогда никого не слышал. Его жена Мейбл играла у них же на фортепиано – отличная музыкантша и отличная женщина. Правда, она была чудовищно толстая, а Клайд – чудовищно худым. Но она была особенной – с живой душой. Я у нее многому научился – разным приемам и тонкостям на фоно, и этот опыт помог мне быстрее расти как музыканту.
Был там и еще один хороший альт-саксофонист – Юджин Портер. Хоть и моложе, он был почти не хуже Клайда. Он не был в штате оркестра и часто подменял музыкантов как гость. Сам Эдди Рэндл шикарно играл на трубе. Но Клайд Хиггинс был так хорош, что, когда они с Юджином Портером были на прослушивании у Джимми Лансфорда, Клайд всех переиграл. Понимаешь, Клайд был маленького роста и не просто черный, а смоляной и вдобавок обезьянку напоминал. А тогда многие оркестры ориентировались на белых и любили нанимать светлокожих музыкантов – вот Клайд и оказался для них слишком темным. Юджин рассказывал, что, когда Клайд пришел на прослушивание и сказал, что он саксофонист, все стали смеяться и называть его «мартышкой». Они дали ему играть самые трудные пассажи. Но Клайд был музыкантом что надо и справился с заданием в два счета. Во всяком случае, так говорил Юджин. Когда Клайд закончил играть, у всей этой шушеры из оркестра Лансфорда от изумления челюсти отвисли. И тогда Лансфорд спросил их: «Ну, что скажете?» А им и сказать было нечего. Но Клайд работу все же не получил. Юджин получил – он был симпатичнее и светлее, к тому же по-настоящему хороший альт. Но он и рядом не стоял с Клайдом Хиггинсом. И всем потом говорил, что работу должен был получить Клайд. Но ничего не поделаешь, такие были времена.
Работа у Эдди Рэндла была важным этапом в моей карьере. Именно в его оркестре я стал раскрываться как музыкант, начал сочинять музыку и делать аранжировки. Он назначил меня музыкальным руководителем, потому что большинство других парней регулярно выступали в дневное время и у них не было времени работать над музыкой. Я отвечал за репетиции. Но в «Рамбуги» исполнялись и другие номера – там были танцоры, комики, певцы и всякое такое. Поэтому мы иногда аккомпанировали им, а я обязан был готовить для этого оркестр. Мы много разъезжали – играли практически во всех пригородах Сент-Луиса и Ист-Сент-Луиса. На гастролях встречались со многими выдающимися музыкантами, с некоторыми из них я познакомился. В общем, выучился я у Эдди Рэндла многому, да и подзаработал как никогда – получал 75–80 долларов в неделю.
Я пробыл в оркестре Эдди Рэндла около года – кажется, с 1943 по 1944 год. Я называл Эдди «боссманом», потому что он и был для меня боссом и оркестр держал в ежовых рукавицах. Я научился у него управлять оркестром. Мы играли хиты и аранжировки Бенни Гудмена, Лайонела Хэмптона, Дюка Эллингтона и других тогдашних знаменитостей. В Сент-Луисе было много отличных оркестров, например бэнд Джетер-Пилларс и бэнд Джорджа Хадсона. И тот и другой, между прочим, превосходные. Но Эрни Уилкинс – аранжировщик из «Синих дьяволов», еще когда я там играл, – и Джимми Форест пришли из оркестра Эдди Рэндла, поэтому можно спокойно сказать, что Эдди Рэндл и был лидером лучших музыкантов. Джордж Хадсон к тому же был отличным трубачом. Сент-Луис, как и Новый Орлеан, может, еще и потому город знаменитых трубачей, что там постоянно маршировали военные оркестры. Во всяком случае, многие гениальные музыканты вышли оттуда, и, когда я был мальчишкой, трубачи со всей страны съезжались туда на джемы. Но сейчас, как я слышал, все уже давно не так. Помню, я еще раз встретился с Кларком Терри в «Рамбуги», но это была уже совершенно иная встреча. Теперь он пришел в «Рамбуги» послушать меня. Когда он подошел ко мне с похвалой, я сказал ему: «Да, старик, теперь ты как соловей разливаешься, а помнишь, когда я только познакомился с тобой в Карбондейле, ты даже разговаривать со мной не захотел. Я ведь тот парень, которого ты тогда отшил». Ну, мы с ним рассмеялись и потом всегда оставались хорошими друзьями. Он сказал мне тогда, что я могу по– настоящему играть, и этим сильно поддержал меня. Я был уже достаточно уверен в себе, но слова его еще больше укрепили меня. Подружившись с Кларком, я много ошивался с ним в пригородах Сент-Луиса, подменял музыкантов в других оркестрах, ходил на джемы, и когда публика слышала, что мы с Кларком в такой-то день и в таком-то месте будем заменять кого-то, туда сразу набивался народ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59