И все потому, что он был руководителем оркестра, а я был там самым младшим, юнцом, вот мне и приходилось платить за это: он был начальником и мог так обращаться со мной. Я сказал Джеки: «Так что нечего мне указывать, что я могу говорить тебе или о тебе, потому что от тебя еще нет никакой отдачи. Ты просто избалованная скотина, но все-таки тебе придется выучить эту музыку – или катись на все четыре стороны».
Он был ошеломлен, но смолчал. Я думаю, если бы Джеки сказал мне что-нибудь тогда, я бы дал ему в морду – я ведь говорил ему такие вещи, которые впоследствии помогли бы ему избежать многих неприятностей.
Позже, уже когда Джеки ушел из оркестра, каждый раз, когда я бывал на его выступлениях, он играл пару старых тем, и особенно часто «Yesterdays». Потом обычно подходил ко мне и спрашивал, как у него получилось. Но к тому времени он уже стал настоящим мастером и мог великолепно сыграть что угодно! Поэтому я говорил ему: «Для „молодого человека“ ты справился хорошо», и он страшно веселился. Через некоторое время, когда его спрашивали, где он учился музыке, он говорил: «В университете Майлса Дэвиса». Думаю, этим все сказано.
Однажды в том же году я заменил Джеки Джоном Колтрейном. Мне захотелось использовать два тенор-саксофона и альт, но я не мог позволить себе трех духовиков. Поэтому Сонни Роллинз и Колтрейн играли как теноры на выступлении в танцзале «Одюбон» (где позже убили Малкольма Икс). Помню, как Джеки занервничал, когда я сказал ему, что хочу, чтобы вместо него играл Трейн: он решил, что я его увольняю. Но мне просто не по карману были три духовика, и когда я ему объяснил, что это только на один вечер, он успокоился. Но Сонни трясся в тот вечер как овечий хвост, так он боготворил Трейна, так же как и Трейн через несколько лет боготворил Сонни.
После всех этих случаев наши отношения с Джеки подпортились. То, что я так жестко поговорил с ним, наложило тень на нашу дружбу, и мы отдалились друг от друга. В конце концов он ушел из оркестра, хотя иногда мы и потом вместе играли.
Джеки свел меня со многими хорошими музыкантами, например с великолепным пианистом Гилом Коггинсом. Но Гила совсем не привлекал образ жизни музыкантов, да и деньги в то время поступали нерегулярно, и он решил заняться недвижимостью. Гил был очень хорошим парнем из среднего класса, и ему нужна была уверенность в завтрашнем дне. Но мне нравилась его манера игры, и если бы он остался музыкантом, то наверняка был бы одним из лучших пианистов. Когда Джеки впервые познакомил меня с ним, я его не сразу раскусил. А потом, аккомпанируя мне в «Yesterdays», он просто поразил меня. Мне кажется, мы познакомились с Гилом как раз после того, когда я вернулся из дома – в тот раз, когда отец чуть не упек меня в Лексингтон. Потом Джеки познакомил меня с басистом Полом Чамберсом и ударником Тони Уильямсом. Кажется, и с барабанщиком Артом Тейлором я познакомился через Джеки или Сонни Роллинза, нет, скорее через Джеки. Я узнал многих музыкантов из района Шугар-Хилл в Гарлеме через Джеки и Сонни.
Все они великолепно играли в те времена. Это были исполнители высшего класса.
Помимо редких и случайных выступлений, я в основном гонялся за наркотиками. Пятьдесят второй оказался еще одним скверным годом для меня, и вообще год от года дела мои шли все хуже после того рокового момента в 1949 году. Первый раз в жизни я засомневался в своих силах и способностях.
Первый раз в жизни я не был уверен, смогу ли добиться чего-то в музыке, есть ли у меня для этого внутренний стержень.
Многие белые критики продолжали долдонить обо всех этих белых джазовых музыкантах – наших имитаторах, – что все они гении и все такое. Они говорили о Стэне Гетце, Дейве Брубеке,
Кее Уайндинге, Ли Конице, Ленни Тристано и Джерри Маллигане как о богах. А ведь некоторые
из этих белых ребят были такими же наркоманами, как и мы, но о них, в отличие от нас, никто не писал правды. Критики вообще как будто не знали, что белые музыканты тоже колются, пока Стэна Гетца не арестовали за то, что он ворвался в аптеку, чтобы украсть там наркотики. Тогда эта история попала в заголовки газет, а потом опять все было забыто и обсуждали лишь то, что черные музыканты сплошь наркоманы.
Знаешь, я вовсе не хочу сказать, что эти ребята были плохими музыкантами. Джерри, Ли, Стэн, Дейв, Кей, Ленни – все они были очень хорошими музыкантами. Но они не стояли у истоков, и они это прекрасно знали – они не были лучшими в том, что тогда делалось. И что меня больше всего раздражало – многие критики начали говорить о Чете Бейкере из оркестра Джерри Маллигана как о втором пришествии Христа. А он звучал совершенно так же, как и я – и даже хуже меня, – и это в то время, когда я был опустившимся наркоманом! Иногда я задумываюсь, мог ли он действительно играть лучше меня, лучше Диззи, лучше Клиффорда Брауна, который тогда только появился на музыкальной сцене. И знаешь, я уверен, что среди молодых музыкантов Клиффорд был на голову выше остальных, во всяком случае, в моих глазах. Но Чет Бейкер? Господи, да ничего в нем не было. А со мной критики стали обращаться, как будто я принадлежал к старшему поколению, представляешь, как будто я уже одно воспоминание – а мне было всего 26 лет в 1952 году. Но иногда я и сам думал о себе как о «бывшем».
Глава 8
Мы подписали гастрольный контракт с Симфони Сидом в начале лета, по-моему, в 1952 году и должны были объездить несколько городов. В оркестре Сида я играл на трубе, Джимми Хит – брат Перси – на теноре, Джей-Джей Джонсон на тромбоне, Милт Джексон на вибрафоне, Перси Хит на басу и Кении Кларк на ударных. Зут Симс не смог с нами поехать, поэтому его заменили Джимми Хитом. Я познакомился с Джимми еще в оркестре Птицы, в 1948 году мы вместе выступали в клубе «Даунбит» в Филадельфии. Джимми давал Птице саксофон (свой ведь Птица закладывал), а потом ждал окончания его выступления, чтобы забрать инструмент, – он не доверял Птице, боялся, что тот заложит и его саксофон. Птица в то время обычно садился на поезд и уезжал в Нью-Йорк: в Филадельфии наркоманам было всегда неуютно, там их могли в ноль секунд арестовать.
У Джимми был маленький размер обуви, и он любил носить самые шикарные туфли. И одевался по последнему писку. Во всяком случае, таким я его знал, когда приезжал в старую добрую Филли, откуда он был родом. Его мать любила джазовых музыкантов. Кроме Перси и Джимми там был барабанщик Альберт, или Тути, как его звали все наши. Братья Хиты были музыкальной семьей, а их мать превосходно готовила, поэтому многие музыканты любили бывать у них. У Джимми был большой оркестр, оттуда вышел Колтрейн. Все они были отличные, классные ребята.
К тому же Джимми крепко сидел на героине: по-моему, мы с ним одновременно начали колоться еще до того, как он присоединился к турне Симфони Сида. Я знаю, что он кололся с Птицей. Думаю, что я рекомендовал Джимми оркестру, потому что мне нужен был рядом кто-то, у кого была бы такая же зависимость от героина, как у меня. К тому времени все, кто до этого был в этом оркестре, уволились. А когда ушел и Зут, я остался совсем один.
Мы понимали, что нужно было бы придумать еще какое-то название для оркестра, кроме «Все звезды Симфони Сида», но, сильно нуждаясь в деньгах, мы ничего не могли с этим поделать. Сид был знаменитостью благодаря своим живым радиопередачам из «Бердленда». У него было больше славы, чем у нас, – он был голосом в ночи, который входил в дома к людям и знакомил их с великой музыкой, менявшей их жизнь. Он был очень знаменит, и все считали, что это он открыл многих из нас, что именно благодаря ему наша музыка вообще существовала. В общем, я готов признать, что белая публика приходила на шоу из-за того, что такой белый, как он, представлял нас. Но черная публика приходила только на нас, а большинство шоу устраивалось для черных. Он нам платил около 250–300 долларов в неделю, по тем временам совсем неплохие деньги. Но сам он зарабатывал на нас в два-три раза больше – всего лишь из-за своего имени и за то, что произносил несколько слов. Так что всех нас это тогда сильно раздражало.
Играли мы как-то в Атлантик-Сити. Я помню, что на одном из выступлений у нас не было пианиста, почему-то вместо него был Милт на вибрафоне, так что получилось довольно любопытно. Когда кому-то действительно хотелось, чтобы его соло сопровождало фортепиано, я или кто-то еще из ребят играли для него, так что это был хороший опыт для нас. Если же никому фортепиано не было нужно, то тот, кто играл, мог как бы «свободно прогуливаться», что означало играть как хочешь, а сопровождал тебя только барабан и контрабас – и тишина там, где обычно звучало пианино. Это как будто идешь по улице в ясную, солнечную погоду и никто и ничто не попадается на твоем пути. Вот что я имею в виду под «прогуливаться», и еще давать волю своему воображению. Отсутствие фортепиано освободило музыку. Я понял в этом турне, что иногда фортепиано мешает, оно не нужно, если хочешь получить более раскованное, более свободное звучание.
Потом мы играли в театре «Аполлон» на 125-й улице в Гарлеме, это было просто превосходное выступление. Господи, весь зал был забит чернокожими, которые были в восторге – повторяю, в восторге – от того, что мы делали, от нашей игры. Помню, в тот вечер я впервые превзошел сам себя – это случилось в первый раз за очень долгое время, и все потому, что у нас была отличная публика. Господи, до чего же мы были круты со своими химиями на головах, а я выкупил из ломбарда свои костюмы, так что никто не сможет сказать, что мы не добились потрясающего успеха, публика от нас с ума сходила. У меня была шикарная прическа, я ее сделал у Роджерса на Бродвее. Я не был под кайфом и играл на отрыв в театре «Аполлон» с первоклассными музыкантами. Я был на подъеме, мне должны были заплатить хорошие деньги, ну чего еще нигеру желать?
Потом началось настоящее, тяжелое турне, мы заезжали в такие места, как Кливленд, танцзал «Грейстоун» в Детройте и так далее, и вот тогда дела пошли гораздо хуже, ведь нам с Джимми было гораздо труднее налаживать героиновые связи. И концерты были не совсем концерты, больше походили на танцы, а Сид вел эти шоу.
Только всего и делал-то, зато собирал деньги и платил нам.
На Среднем Западе нам либо вообще приходилось обходиться без наркотиков, либо мы буквально из шкур вылезали, чтобы исхитриться достать их. Иногда из-за этого опаздывали на концерты и остальным ребятам приходилось начинать без нас. Такое случалось и во время антрактов. Мы с Джимми находили среди публики наркоторговца, потом бежали в отель уколоться и в итоге опаздывали. Через некоторое время другие ребята обозлились и стали призывать нас к порядку. Перси, брат Джимми, особенно нападал на него. А меня они все вместе костерили. Им до смерти надоело прикрывать нас с Джимми. Больше всего на меня злились Кении, Милт и Перси.
К тому же среди музыкантов зрело жуткое недовольство Симфони Сидом. В Буффало он вообще не появился, и мы разделили его 200 долларов между собой. Он поднял об этом вопрос в профсоюзе, но проиграл. А потом, когда мы играли в Чикаго, обнаружилось, что Сид продал ангажемент за 2000 долларов, а нам сказал, что за 700. Милт Джексон случайно услышал разговор об этом между Сидом и хозяином клуба. Смотри, Сид был нашим импресарио и получал за это деньги – тогда это составляло пять или десять процентов, плюс он получал за свою работу как конферансье – он, правда, воображал себя великой звездой. Ну, так вот, он получал за все за это и в придачу еще 1300 долларов, разницу между 2000 и 700! И все шло к нему в карман.
А мы получали 500 долларов за шоу и делили их на шесть рыл, при этом он получал 200 долларов только за то, что объявлял номер и расхаживал по сцене, как надутый вонючий индюк. Когда мы его на всем этом поймали, он взбесился, стал все отрицать и кричать, что мы неблагодарные твари.
Ну это ли не типичное поведение белого? Когда мы вернулись в Нью-Йорк, все были сыты по горло дерьмом Сида. Мы его не ненавидели, просто было противно рядом с ним находиться.
Когда турне закончилось в Нью-Йорке, Сид был должен Джей-Джею пятьдесят долларов, и Джей– Джей потребовал у него эти деньги. Сид его послал. Такой был высокомерный сукин сын. Тогда Джей-Джей дал Сиду в челюсть по фальшивым зубам. Они сцепились и покатились по полу. Я сам не видел, как это произошло, мне Милт рассказал, когда мы поздно вечером, уколовшись, возвращались домой. Ну, тогда Сид и призвал на помощь гангстеров – они пришли в клуб проучить Джей-Джея, может быть, даже убить. Мы все там стояли, когда они ввалились – точь-в– точь как в гангстерском боевике. В больших шляпах, с сигарами, в черных костюмах и все такое, выглядели так, будто могли нас всех как мух перебить. Они спросили меня, дружок ли я Джей– Джея, я им сказал, что если Джею что-то угрожает, то да, я его дружок. Все наши ребята сгрудились позади Джея. Но тут Сид, который первый и заварил-то эту кашу, всех вдруг успокоил и отдал Джею деньги, но вообще-то это была жутковатая история.
В это время у меня была белая подруга по имени Сьюзан Гарвин – блондинка, с большими красивыми сиськами, она была похожа на Ким Новак. Я потом написал для нее «Lazy Susan». Она хорошо ко мне относилась – давала мне деньги и вообще была доброй бабой. Она меня любила. Мне она тоже очень нравилась, но из-за моей зависимости секса у нас с ней было немного, хотя, если уж это случалось, мне было с ней хорошо. У меня были и другие девушки, снабжавшие меня деньгами, целый полк. Но большую часть времени я проводил со Сьюзан. И еще я встречался с той самой богатой белой, с которой я познакомился еще в Сент-Луисе, позже она разыскала меня в Нью-Йорке. Я буду называть ее Элис, потому что она жива и мне не хочется, чтобы у нее были из-за меня неприятности; к тому же она замужем. Обе они были настоящими красотками и обе давали мне деньги. Но мне больше нравилась Сьюзан, я часто брал ее с собой в клубы.
Кроме этого, ничего особенного в 1952-м не происходило. Я все еще пытался встать на правильный путь. Но, как рассказывал Сесил Тейлор, в это время якобы произошла одна история, я, правда, ничего такого не помню. Это история про Джо Гордона, отличного трубача из Бостона, Сесил Тейлор тоже оттуда. Так вот, Сесил говорил, что однажды Джо пришел в «Бердленд» поиграть со мной джем, и, когда он заиграл, я, мол, ушел со сцены – так он хорошо играл, – пока ко мне не подбежал Птица и не сказал: «Да ты же Майлс Дэвис, ты никому не должен уступать свое место!» Я якобы вернулся на сцену и просто стоял там, не играя. Кто-то из критиков даже написал, что тот парень смог утереть мне нос только потому, что у меня в 1952 году было «искаженное сознание». Я, правда, ничего подобного не помню. Может, это и было, но я не думаю. (Джо Гордон погиб при пожаре в 1963 году, и он ничего особенного не достиг – однажды сыграл с Телониусом Монком в одном из альбомов. Так что сам он не может подтвердить эту историю, а другой парень, Сесил Тейлор, всегда меня ненавидел, с того момента, как я сказал ему, что он не умеет играть, так что он мог что угодно наплести из мести.)
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год начался для меня хорошо, я делал запись для «Престижа» с Сонни Роллинзом (который вышел из тюрьмы), Птицей (которого на обложке обозначили как Чарли Чен), Уолтером Бишопом, Перси Хитом и Филли Джо Джонсом на ударных (с ним мы были закадычными дружками в то время). Птица был связан эксклюзивным контрактом с фирмой «Меркурий» (кажется, к тому времени он уже не работал для «Верв»), поэтому ему и пришлось записаться под псевдонимом. Птица завязал с героином: Реда Родни арестовали и снова отправили в тюрьму Лексингтон, и Птица боялся, что полиция следит и за ним. Вместо обычных убойных доз героина он вливал в себя огромное количество спиртного. Помню, однажды на репетиции он выжрал литр водки, так что к тому времени, когда инженер поставил пленку для записи, уже ничего не соображал.
На сессиях грамзаписи у нас было как бы два лидера. Птица обращался со мной, будто я его сын или будто это я в его оркестре. Но это была моя запись, и мне пришлось сказать ему об этом в лицо. Это было нелегко – он все время придирался ко мне то из-за одного, то из-за другого. Один раз я на него очень сильно разозлился, даже пришлось его отшить – я сказал ему, что никогда не поступал с ним так на его репетициях. Сказал ему, что всегда, когда играл для него, вел себя профессионально. И знаешь, что этот мерзавец ответил мне? «Ол райт, Лили Понс… Чтобы создать прекрасное, нужно страдать – из устрицы получается жемчужина». И все это с дурацким британским акцентом. А потом эта сволочь заснула. Я просто рвал и метал, даже стал в игре ошибаться. Айра Гитлер, выпускавший эту пластинку для Боба Уайнстока, вышел из будки и сказал, что я дерьмово играю. Но к тому моменту я уже был сыт всем этим по горло, стал паковать трубу и собрался уходить, как вдруг Птица говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Он был ошеломлен, но смолчал. Я думаю, если бы Джеки сказал мне что-нибудь тогда, я бы дал ему в морду – я ведь говорил ему такие вещи, которые впоследствии помогли бы ему избежать многих неприятностей.
Позже, уже когда Джеки ушел из оркестра, каждый раз, когда я бывал на его выступлениях, он играл пару старых тем, и особенно часто «Yesterdays». Потом обычно подходил ко мне и спрашивал, как у него получилось. Но к тому времени он уже стал настоящим мастером и мог великолепно сыграть что угодно! Поэтому я говорил ему: «Для „молодого человека“ ты справился хорошо», и он страшно веселился. Через некоторое время, когда его спрашивали, где он учился музыке, он говорил: «В университете Майлса Дэвиса». Думаю, этим все сказано.
Однажды в том же году я заменил Джеки Джоном Колтрейном. Мне захотелось использовать два тенор-саксофона и альт, но я не мог позволить себе трех духовиков. Поэтому Сонни Роллинз и Колтрейн играли как теноры на выступлении в танцзале «Одюбон» (где позже убили Малкольма Икс). Помню, как Джеки занервничал, когда я сказал ему, что хочу, чтобы вместо него играл Трейн: он решил, что я его увольняю. Но мне просто не по карману были три духовика, и когда я ему объяснил, что это только на один вечер, он успокоился. Но Сонни трясся в тот вечер как овечий хвост, так он боготворил Трейна, так же как и Трейн через несколько лет боготворил Сонни.
После всех этих случаев наши отношения с Джеки подпортились. То, что я так жестко поговорил с ним, наложило тень на нашу дружбу, и мы отдалились друг от друга. В конце концов он ушел из оркестра, хотя иногда мы и потом вместе играли.
Джеки свел меня со многими хорошими музыкантами, например с великолепным пианистом Гилом Коггинсом. Но Гила совсем не привлекал образ жизни музыкантов, да и деньги в то время поступали нерегулярно, и он решил заняться недвижимостью. Гил был очень хорошим парнем из среднего класса, и ему нужна была уверенность в завтрашнем дне. Но мне нравилась его манера игры, и если бы он остался музыкантом, то наверняка был бы одним из лучших пианистов. Когда Джеки впервые познакомил меня с ним, я его не сразу раскусил. А потом, аккомпанируя мне в «Yesterdays», он просто поразил меня. Мне кажется, мы познакомились с Гилом как раз после того, когда я вернулся из дома – в тот раз, когда отец чуть не упек меня в Лексингтон. Потом Джеки познакомил меня с басистом Полом Чамберсом и ударником Тони Уильямсом. Кажется, и с барабанщиком Артом Тейлором я познакомился через Джеки или Сонни Роллинза, нет, скорее через Джеки. Я узнал многих музыкантов из района Шугар-Хилл в Гарлеме через Джеки и Сонни.
Все они великолепно играли в те времена. Это были исполнители высшего класса.
Помимо редких и случайных выступлений, я в основном гонялся за наркотиками. Пятьдесят второй оказался еще одним скверным годом для меня, и вообще год от года дела мои шли все хуже после того рокового момента в 1949 году. Первый раз в жизни я засомневался в своих силах и способностях.
Первый раз в жизни я не был уверен, смогу ли добиться чего-то в музыке, есть ли у меня для этого внутренний стержень.
Многие белые критики продолжали долдонить обо всех этих белых джазовых музыкантах – наших имитаторах, – что все они гении и все такое. Они говорили о Стэне Гетце, Дейве Брубеке,
Кее Уайндинге, Ли Конице, Ленни Тристано и Джерри Маллигане как о богах. А ведь некоторые
из этих белых ребят были такими же наркоманами, как и мы, но о них, в отличие от нас, никто не писал правды. Критики вообще как будто не знали, что белые музыканты тоже колются, пока Стэна Гетца не арестовали за то, что он ворвался в аптеку, чтобы украсть там наркотики. Тогда эта история попала в заголовки газет, а потом опять все было забыто и обсуждали лишь то, что черные музыканты сплошь наркоманы.
Знаешь, я вовсе не хочу сказать, что эти ребята были плохими музыкантами. Джерри, Ли, Стэн, Дейв, Кей, Ленни – все они были очень хорошими музыкантами. Но они не стояли у истоков, и они это прекрасно знали – они не были лучшими в том, что тогда делалось. И что меня больше всего раздражало – многие критики начали говорить о Чете Бейкере из оркестра Джерри Маллигана как о втором пришествии Христа. А он звучал совершенно так же, как и я – и даже хуже меня, – и это в то время, когда я был опустившимся наркоманом! Иногда я задумываюсь, мог ли он действительно играть лучше меня, лучше Диззи, лучше Клиффорда Брауна, который тогда только появился на музыкальной сцене. И знаешь, я уверен, что среди молодых музыкантов Клиффорд был на голову выше остальных, во всяком случае, в моих глазах. Но Чет Бейкер? Господи, да ничего в нем не было. А со мной критики стали обращаться, как будто я принадлежал к старшему поколению, представляешь, как будто я уже одно воспоминание – а мне было всего 26 лет в 1952 году. Но иногда я и сам думал о себе как о «бывшем».
Глава 8
Мы подписали гастрольный контракт с Симфони Сидом в начале лета, по-моему, в 1952 году и должны были объездить несколько городов. В оркестре Сида я играл на трубе, Джимми Хит – брат Перси – на теноре, Джей-Джей Джонсон на тромбоне, Милт Джексон на вибрафоне, Перси Хит на басу и Кении Кларк на ударных. Зут Симс не смог с нами поехать, поэтому его заменили Джимми Хитом. Я познакомился с Джимми еще в оркестре Птицы, в 1948 году мы вместе выступали в клубе «Даунбит» в Филадельфии. Джимми давал Птице саксофон (свой ведь Птица закладывал), а потом ждал окончания его выступления, чтобы забрать инструмент, – он не доверял Птице, боялся, что тот заложит и его саксофон. Птица в то время обычно садился на поезд и уезжал в Нью-Йорк: в Филадельфии наркоманам было всегда неуютно, там их могли в ноль секунд арестовать.
У Джимми был маленький размер обуви, и он любил носить самые шикарные туфли. И одевался по последнему писку. Во всяком случае, таким я его знал, когда приезжал в старую добрую Филли, откуда он был родом. Его мать любила джазовых музыкантов. Кроме Перси и Джимми там был барабанщик Альберт, или Тути, как его звали все наши. Братья Хиты были музыкальной семьей, а их мать превосходно готовила, поэтому многие музыканты любили бывать у них. У Джимми был большой оркестр, оттуда вышел Колтрейн. Все они были отличные, классные ребята.
К тому же Джимми крепко сидел на героине: по-моему, мы с ним одновременно начали колоться еще до того, как он присоединился к турне Симфони Сида. Я знаю, что он кололся с Птицей. Думаю, что я рекомендовал Джимми оркестру, потому что мне нужен был рядом кто-то, у кого была бы такая же зависимость от героина, как у меня. К тому времени все, кто до этого был в этом оркестре, уволились. А когда ушел и Зут, я остался совсем один.
Мы понимали, что нужно было бы придумать еще какое-то название для оркестра, кроме «Все звезды Симфони Сида», но, сильно нуждаясь в деньгах, мы ничего не могли с этим поделать. Сид был знаменитостью благодаря своим живым радиопередачам из «Бердленда». У него было больше славы, чем у нас, – он был голосом в ночи, который входил в дома к людям и знакомил их с великой музыкой, менявшей их жизнь. Он был очень знаменит, и все считали, что это он открыл многих из нас, что именно благодаря ему наша музыка вообще существовала. В общем, я готов признать, что белая публика приходила на шоу из-за того, что такой белый, как он, представлял нас. Но черная публика приходила только на нас, а большинство шоу устраивалось для черных. Он нам платил около 250–300 долларов в неделю, по тем временам совсем неплохие деньги. Но сам он зарабатывал на нас в два-три раза больше – всего лишь из-за своего имени и за то, что произносил несколько слов. Так что всех нас это тогда сильно раздражало.
Играли мы как-то в Атлантик-Сити. Я помню, что на одном из выступлений у нас не было пианиста, почему-то вместо него был Милт на вибрафоне, так что получилось довольно любопытно. Когда кому-то действительно хотелось, чтобы его соло сопровождало фортепиано, я или кто-то еще из ребят играли для него, так что это был хороший опыт для нас. Если же никому фортепиано не было нужно, то тот, кто играл, мог как бы «свободно прогуливаться», что означало играть как хочешь, а сопровождал тебя только барабан и контрабас – и тишина там, где обычно звучало пианино. Это как будто идешь по улице в ясную, солнечную погоду и никто и ничто не попадается на твоем пути. Вот что я имею в виду под «прогуливаться», и еще давать волю своему воображению. Отсутствие фортепиано освободило музыку. Я понял в этом турне, что иногда фортепиано мешает, оно не нужно, если хочешь получить более раскованное, более свободное звучание.
Потом мы играли в театре «Аполлон» на 125-й улице в Гарлеме, это было просто превосходное выступление. Господи, весь зал был забит чернокожими, которые были в восторге – повторяю, в восторге – от того, что мы делали, от нашей игры. Помню, в тот вечер я впервые превзошел сам себя – это случилось в первый раз за очень долгое время, и все потому, что у нас была отличная публика. Господи, до чего же мы были круты со своими химиями на головах, а я выкупил из ломбарда свои костюмы, так что никто не сможет сказать, что мы не добились потрясающего успеха, публика от нас с ума сходила. У меня была шикарная прическа, я ее сделал у Роджерса на Бродвее. Я не был под кайфом и играл на отрыв в театре «Аполлон» с первоклассными музыкантами. Я был на подъеме, мне должны были заплатить хорошие деньги, ну чего еще нигеру желать?
Потом началось настоящее, тяжелое турне, мы заезжали в такие места, как Кливленд, танцзал «Грейстоун» в Детройте и так далее, и вот тогда дела пошли гораздо хуже, ведь нам с Джимми было гораздо труднее налаживать героиновые связи. И концерты были не совсем концерты, больше походили на танцы, а Сид вел эти шоу.
Только всего и делал-то, зато собирал деньги и платил нам.
На Среднем Западе нам либо вообще приходилось обходиться без наркотиков, либо мы буквально из шкур вылезали, чтобы исхитриться достать их. Иногда из-за этого опаздывали на концерты и остальным ребятам приходилось начинать без нас. Такое случалось и во время антрактов. Мы с Джимми находили среди публики наркоторговца, потом бежали в отель уколоться и в итоге опаздывали. Через некоторое время другие ребята обозлились и стали призывать нас к порядку. Перси, брат Джимми, особенно нападал на него. А меня они все вместе костерили. Им до смерти надоело прикрывать нас с Джимми. Больше всего на меня злились Кении, Милт и Перси.
К тому же среди музыкантов зрело жуткое недовольство Симфони Сидом. В Буффало он вообще не появился, и мы разделили его 200 долларов между собой. Он поднял об этом вопрос в профсоюзе, но проиграл. А потом, когда мы играли в Чикаго, обнаружилось, что Сид продал ангажемент за 2000 долларов, а нам сказал, что за 700. Милт Джексон случайно услышал разговор об этом между Сидом и хозяином клуба. Смотри, Сид был нашим импресарио и получал за это деньги – тогда это составляло пять или десять процентов, плюс он получал за свою работу как конферансье – он, правда, воображал себя великой звездой. Ну, так вот, он получал за все за это и в придачу еще 1300 долларов, разницу между 2000 и 700! И все шло к нему в карман.
А мы получали 500 долларов за шоу и делили их на шесть рыл, при этом он получал 200 долларов только за то, что объявлял номер и расхаживал по сцене, как надутый вонючий индюк. Когда мы его на всем этом поймали, он взбесился, стал все отрицать и кричать, что мы неблагодарные твари.
Ну это ли не типичное поведение белого? Когда мы вернулись в Нью-Йорк, все были сыты по горло дерьмом Сида. Мы его не ненавидели, просто было противно рядом с ним находиться.
Когда турне закончилось в Нью-Йорке, Сид был должен Джей-Джею пятьдесят долларов, и Джей– Джей потребовал у него эти деньги. Сид его послал. Такой был высокомерный сукин сын. Тогда Джей-Джей дал Сиду в челюсть по фальшивым зубам. Они сцепились и покатились по полу. Я сам не видел, как это произошло, мне Милт рассказал, когда мы поздно вечером, уколовшись, возвращались домой. Ну, тогда Сид и призвал на помощь гангстеров – они пришли в клуб проучить Джей-Джея, может быть, даже убить. Мы все там стояли, когда они ввалились – точь-в– точь как в гангстерском боевике. В больших шляпах, с сигарами, в черных костюмах и все такое, выглядели так, будто могли нас всех как мух перебить. Они спросили меня, дружок ли я Джей– Джея, я им сказал, что если Джею что-то угрожает, то да, я его дружок. Все наши ребята сгрудились позади Джея. Но тут Сид, который первый и заварил-то эту кашу, всех вдруг успокоил и отдал Джею деньги, но вообще-то это была жутковатая история.
В это время у меня была белая подруга по имени Сьюзан Гарвин – блондинка, с большими красивыми сиськами, она была похожа на Ким Новак. Я потом написал для нее «Lazy Susan». Она хорошо ко мне относилась – давала мне деньги и вообще была доброй бабой. Она меня любила. Мне она тоже очень нравилась, но из-за моей зависимости секса у нас с ней было немного, хотя, если уж это случалось, мне было с ней хорошо. У меня были и другие девушки, снабжавшие меня деньгами, целый полк. Но большую часть времени я проводил со Сьюзан. И еще я встречался с той самой богатой белой, с которой я познакомился еще в Сент-Луисе, позже она разыскала меня в Нью-Йорке. Я буду называть ее Элис, потому что она жива и мне не хочется, чтобы у нее были из-за меня неприятности; к тому же она замужем. Обе они были настоящими красотками и обе давали мне деньги. Но мне больше нравилась Сьюзан, я часто брал ее с собой в клубы.
Кроме этого, ничего особенного в 1952-м не происходило. Я все еще пытался встать на правильный путь. Но, как рассказывал Сесил Тейлор, в это время якобы произошла одна история, я, правда, ничего такого не помню. Это история про Джо Гордона, отличного трубача из Бостона, Сесил Тейлор тоже оттуда. Так вот, Сесил говорил, что однажды Джо пришел в «Бердленд» поиграть со мной джем, и, когда он заиграл, я, мол, ушел со сцены – так он хорошо играл, – пока ко мне не подбежал Птица и не сказал: «Да ты же Майлс Дэвис, ты никому не должен уступать свое место!» Я якобы вернулся на сцену и просто стоял там, не играя. Кто-то из критиков даже написал, что тот парень смог утереть мне нос только потому, что у меня в 1952 году было «искаженное сознание». Я, правда, ничего подобного не помню. Может, это и было, но я не думаю. (Джо Гордон погиб при пожаре в 1963 году, и он ничего особенного не достиг – однажды сыграл с Телониусом Монком в одном из альбомов. Так что сам он не может подтвердить эту историю, а другой парень, Сесил Тейлор, всегда меня ненавидел, с того момента, как я сказал ему, что он не умеет играть, так что он мог что угодно наплести из мести.)
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год начался для меня хорошо, я делал запись для «Престижа» с Сонни Роллинзом (который вышел из тюрьмы), Птицей (которого на обложке обозначили как Чарли Чен), Уолтером Бишопом, Перси Хитом и Филли Джо Джонсом на ударных (с ним мы были закадычными дружками в то время). Птица был связан эксклюзивным контрактом с фирмой «Меркурий» (кажется, к тому времени он уже не работал для «Верв»), поэтому ему и пришлось записаться под псевдонимом. Птица завязал с героином: Реда Родни арестовали и снова отправили в тюрьму Лексингтон, и Птица боялся, что полиция следит и за ним. Вместо обычных убойных доз героина он вливал в себя огромное количество спиртного. Помню, однажды на репетиции он выжрал литр водки, так что к тому времени, когда инженер поставил пленку для записи, уже ничего не соображал.
На сессиях грамзаписи у нас было как бы два лидера. Птица обращался со мной, будто я его сын или будто это я в его оркестре. Но это была моя запись, и мне пришлось сказать ему об этом в лицо. Это было нелегко – он все время придирался ко мне то из-за одного, то из-за другого. Один раз я на него очень сильно разозлился, даже пришлось его отшить – я сказал ему, что никогда не поступал с ним так на его репетициях. Сказал ему, что всегда, когда играл для него, вел себя профессионально. И знаешь, что этот мерзавец ответил мне? «Ол райт, Лили Понс… Чтобы создать прекрасное, нужно страдать – из устрицы получается жемчужина». И все это с дурацким британским акцентом. А потом эта сволочь заснула. Я просто рвал и метал, даже стал в игре ошибаться. Айра Гитлер, выпускавший эту пластинку для Боба Уайнстока, вышел из будки и сказал, что я дерьмово играю. Но к тому моменту я уже был сыт всем этим по горло, стал паковать трубу и собрался уходить, как вдруг Птица говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59