Но ему нипочем! У него же гонорары бешеные!
- И, все-таки, не завлек совсем?
- Сорвалось! Девочка оказалась с характером. Очень честолюбивая. Ей хотелось карьеру строить, а не в постели со старцем лежать. Убежала! Нью-Йорк пересилил.
- Страдал?
- По нему не поймешь. Никогда вида не покажет. Но года три - без никого, без баб, значит. Хотя, наверняка, находил с кем спать. Ну а потом нашел Наталью и вступил в очередной законный брак. Все глаза вылупили. Совсем ведь молоденькая! Ну не больше двадцати двух! Можно сказать, с улицы взял. Она, бедная, где-то там за грошики трудилась. Он выступать явился. Глянул - и взял. А чего же? Бедненькие обычно благодарные... Так?
- Вроде.
- Только ведь до поры до времени. Пока не пообвыкнутся. Так и с Наташкой... Дело-то было в совершенно советское время, когда привилегии одной номенклатуре, когда за сапогами надо отстоять часа три-четыре... И колготки купишь, если вдруг при тебе их "выбросили". В парикмахерской опять очередища. И сейчас простым-рядовым не сладко. И тогда - один замот. И вдруг эта бедная девочка Наталья попадает в рай... Все к её услугам. Она быстренько сориентировалась и сразу же сделала себя золотистой блондинкой. И такая вся вышла Лорелея! Такая эффектная! Волос тьма и все локонами до пояса. Сколько же надо было изводить перекиси каждый раз! Но не сама, конечно, красилась... У такого большого человека жены по салонам сидят, за хорошие деньги наводят красоту... Но и она не выдержала долго ходить в порядочных! И её богатство съело!
- Как это? Как?
- Да очень просто. С банкета на банкет... Из французского посольства в английское. А ещё рестораны! Сам ведь тоже любил вкусно поесть, сладко выпить. Но меру знал. А Наташка влезла в это корыто всеми четырьмя ногами... Пила, веселилась и спилась. Она у него до сих пор прописана в Кремлевке. Он упросил власти. Не в районке же лежать такой цыпочке! Она же в мехах-духах привыкла! Она же не какая-то там дешевая проститутка. Самого Михайлова ублажала! Для таких, особенных, Кремлевка существовала и существует. Алкаши и алкашки из "верхов" там называются "нервнобольными". Всего-навсего... И отделение для них "неврологическое". Все правильно. Народ не должен знать, какая у него знать. Пусть думает, что без сучка, без задоринки. Разные вожди, их жены, всякие знаменитости и их жены не бывают алкоголиками, у них только что-то с нервами...
- Когда же он женился на Ирине Аксельрод? И что она-то из себя представляет?
- Буквально три года назад и женился. И очень даже хорошо сделал. А то приходил в нечищеных туфлях, в мятом костюме, на рубашке... он их сам в прачечную в авоське возил... Пуговки не хватает. Эту женщину все сразу принялись осуждать не знамо как! Словно она им всем на мозоль наступила, и тот мозоль расплющился. Я же считаю - Владимиру Сергеевичу на этот раз повезло. Что из того, что она на сорок лет его моложе? Ну что? Если он ей интересен. Он же столько всего знает! Со столькими интересными людьми встречался! Конечно, как мужчина... Но ведь есть и другие свежие примеры. Ну вот Олег Табаков и Марина Зудина. Живут же! Я же что вижу? Ирина настоящая заботливая женщина. Как только они поженились - Владимир Сергеевич стал хорошо, аккуратно и со вкусом одеваться. Он поправился, посвежел. А то ему и готовить было некому. От него ушла домработница. Говорят. Надоело ей за копейки прислуживать. Ну скряга он, скряга! Но мне лично нравилось, как Ирина оборудовала его жизнь. Она отлично водит машину. Он стал, пока не умер, ездить с ней. Вообще всюду появлялся с ней - даже на приеме у Президента. И она вела себя достойно. Всегда хорошо, со вкусом, одета, причесана... И не слушайте никого! Если им было хорошо вдвоем, какая разница, кто и на сколько старше или младше! Ирина - женщина утонченная. Она никогда не позволит себе явиться без маникюра или с пятном на юбке, как многие наши поэтесски. Она не пьет, даже не курит. Они с Владимиром Сергеевичем познакомились, говорят, в мастерской художника Архангельского. Он писал её портрет. У неё пальцы красивые, длинные такие... глаза выразительные, агатовые.
- Она замужем была до?
- Была. За каким-то артистом.
- Дети есть?
- Нет. Она с этим тенором однажды в фильме снялась. В роли поэтессы. Маленькая ролька. Будто стоит она на сцене в колхозном клубе где-то после Великой Отечественной и стихи читает. В горошковом платье, две косы поверх груди. Ничего особенного. Дальше не пошла... Говорят, она и в натурщицах была, ну, голая сидела совсем... Но чтоб как Наталья, с кем попало, и чтоб обязательно бутылка на столе, - этого не было. Наверное, строгое получила воспитание. У неё отец, говорят, в прокуратуре работает.
Зачем я все это выслушивала? Зачем мне понадобилось столько добавочных знаний от интимной жизни В.С. Михайлова? Я и сама тогда толком не понимала. Но обрывать информированную толстушку из писательского отдела кадров не спешила. Пусть говорит. Вдруг что-то из её данных пригодится мне в дальнейшем.
- Спасибо, Лидия, - искренне поблагодарила её. - Оказывается, писатели живут куда более интересной и разнообразной жизнью, чем мне представлялось.
Вышла на воздух столичного летнего вечера, когда ещё солнце не село, но тени от деревьев и домов сгустили синь и легли полусонно, не шевелясь. Хотелось есть и послушать музыку, хорошую, мелодичную, без слов. Слишком много насыпалось в меня сегодня разных слов и словосочетаний... Устала.
Но много ли человеку надо! Похватала жареной картошки прямо со сковороды, запила все это чаем - и как новенькая. Запустила кассету в магнитофон и под гитарные переборы какого-то испанца принялась изображать танцовщицу из, положим, Севильи. Алешкин подарок. Эта кассета. Ему следовало сказать спасибо, и я сказала...
Отметаю все прочие подробности собственного быта. Они не имеют никакого отношения к моему расследованию.
Итак, с утра я сидела за столом, отхлебывала из чашки кофе и думала: "За что, почему убивают малоизвестную пожилую поэтессу Никандрову? Есть связь между клочком бумаги с тремя фамилиями, который кто-то прилепил к кресту на могиле Михайлова и быстрыми смертями этих самых троих? Или все это - простое совпадение? К кому пойти в первую очередь?"
Женское любопытство настаивало: "Иди к Софочке! Забавная же бабенка... Спросишь, кстати, не она ли хохотнула там, на кладбище и почему..."
Но разум требовал: "Действуй логично. Самое время идти к родственникам и знакомым Пестрякова и Шора, к соседям по их дачам, в милицию, к следователям, чтобы узнать, как ответтоварищи оценивают случившееся смерти, возбудили ли уголовные дела или же нет... или что... или почему..."
По дороге в поселок Зинино, где нашли мертвым на даче Семена Григорьевича Шора, в электричке, я прикинула: он умер ещё в конце апреля, первым из троих. В конце апреля мало кто выезжает на дачу. Что же заставило очень пожилого человека оказаться там? Или у него достаточно комфортная, утепленная дача? Или у него какие-то квартирные проблемы в Москве? С кем он пил в тот день своей смерти: сам с собой или кто-то был еще?
Дачку Семена Григорьевича я обнаружила легко: на третьей улице, которая тянулась параллельно рельсам и платформе. Одноэтажный домок сельского типа, с двумя окошками по фасаду и крыльцом под навесом сбоку. Крыша железная, давно не крашеная. В палисаднике густо, аврально растет все, что хочет - бузина, сирень, жасмин, кленок и всякий-разный чертополох. Крылечко о трех ступенях подкосилось, перильца отъехали в сторону. То есть эта дачка не выглядела солидно, презентабельно, демонстрируя холодноватое величие жилища самого Писателя.
Напротив, во всем облике домка ощущалась старость и подкошенность и даже как бы необязательность дальнейшего существования. Даже окошки, расставленные немножко косенько, глядели так, словно заранее давали отступного.
И внутри дачки, как я вскоре убедилась, не пахло духами "Нина Риччи", не сверкала белизной широкая кровать, вывезенная специально из Арабских Эмиратов, и не полеживала на персидском ковре брыластая скучная псина с великокняжеской родословной, вся в воспоминаниях о родной Италии.
Здесь у темных окон, закрытых бестолково разросшейся зеленью, стоял двухтумбовый стол темного цвета с бордовым, плешивым, там-сям залитым чернилами суконцем, с дверцами, где вместо аккуратных прорезей для ключа белели дырья разломов. Видно, ключ был потерян, а другого пути как искалечить предмет - хозяин не нашел, а, возможно, и не искал. А ещё возможно, что так варварски действовал грабитель-убийца.
На столе справа темнел миниатюрным надгробьем футляр для пишущей машинки, верно, стародавней, ещё времен первых паровозов-пароходов.
Я приподняла футляр, обнаружила под ним машинку... Пригляделась: так и есть - клавиатура поломана, как была она поломана на машинке Нины Николаевны.
- Ага, ага, - сказала тетя Тося, - кто-то сломал машинку. А, может, и сам Григорьич... Он смурной бывал... Вдруг сядет, выпьет и ну смеяться. А то бумажку палит в ведре... Я про все это следователю уже говорила. Жалко, ещё как жалко-то! Уж больно хороший человек был! Сердечный такой! Всегда в положение войдет и поможет, если что...
Еще в комнате стояло три разномастных стула. Один, с высокой спинкой, придвинут к столу, стародавний такой, с плоской, грязно-лиловой бархатной подушкой на сиденье и белесым пятном на зеленой бархатной спинке.
Далее здесь в тесноте, но не в обиде обитала деревянная кровать, застеленная бордово-алым пледом, тумбочка возле нее, диван с откидными подлокотниками в сером чехле и стеллаж от пола до потолка, заставленный книгами.
Еще я отметила то, что пол явно находился в полете и потому взял резкий крен, отчего ножка стеллажа справа потеряла опору и зависла слегка над пространством и временем.
Из интересных вещей, намекающих на стремление хозяина украсить свое жилище, я отметила полосатый палас, висящий на стене вдоль кровати на гвоздиках, не до конца вбитых в деревянные стены. И ещё - настольную лампу на железной ножке под стеклянным изумрудным колпаком.
- Вот так он и жил, Семен-то Григорьевич, - скорбно подытожила пожилая полнотелая тетя Тося, которая очень кстати оказалась на дачке и, судя по всему, не принадлежала к породе бестолковых, вредных домоправительниц, а напротив - понимала не очень простую для многих истину: по-доброму встретить человека много легче для сердца, чем вскипая и раздражаясь. Она сразу попросила называть её тетей Тосей, отвела в кухоньку, поставила передо мной стакан в подстаканнике с горячим дымком над ним, села напротив, обтерла углы рта чистым носовым платком и, как по-писаному, по-печатному принялась рассказывать с охотою то, что уже, как я догадалась, рассказывала многим.
- Не знаю, ничего не знаю, что случилось-то в точности. Я к племяннице ушла, у её сыночка чегой-то ушки приболели, а матери на работу, ага, она мне и позвонила, мол, выручи, посиди до утра... Ага... Я и говорю Семену Григорьевичу, что, значит, уйду на ночку, что такая необходимость подступила. Он и говорит: "А и впрямь иди. Я не маленький". Вот я до утра и была на том конце поселка, где кирпичный завод, за пять километров отсюда. Ага. Сердце ничего не чуяло. Семен Григорьевич, вроде, в хорошем состоянии, тверезый, печатает чегой-то свое на машинке... А прихожу к обеду на второй день - глядь, лежит. Он-то так частенько лежал, когда выпьет... И тут, словно спит. Ага. Тронула - холодный. Испугалась - страсть! В комнате свет горит, на столе - бутылка с водкой... И две кружки для чаю. Ага. Я как подхвачусь... и давай в милицию звонить. А телефон-то молчит. Думаю, чего это ж такое, вроде уплочено, сама ходила платила... А, видно, Семен-то Григорьевич случайно шнур из розетки выдернул. Он такой! Если выпьет, то ходит, ходит, сморит строго и со строгим лицом может кружку об пол трахнуть либо дверью хлопнуть так, что стекла зазвенят в окнах. Дозвонилась до врачей, до милиции... А толку? Был человек - нет человека.
- Значит, он с кем-то пил?
- Вроде того. Хотя, бывало и так: два стакана нальет, один, значит, себе, другой какому-то Егору. И, вроде, разговор ведет задушевный. "Ну и к какому ты, Егор, окончательному выводу про всю эту жизнь пришел? Не юли, начистоту выкладывай, кем я тебе прихожусь. Можно ли меня уважать? Я ведь сколько разных драм насочинял! И про колхоз, и про совхоз, и про кукурузу, и про искусственное осеменение! Я все могу! "Партия сказала - надо, - я, Семен, ответил - есть!" Шутил он так, я понимала, а на душе у него камень тяжелый лежал, - тетя Тося всхлипнула. - У него же такая хорошая жена была! Он все, бывало, "Розочка, Розочка"... А как померла от... не буду говорить, а то и на меня может перекинуться эта страшенная болезнь... так и свял. Пить приучился. Получит где что или пенсию - и пошел за бутылкой.
- Один сидел и пил?
- Я ж говорю - как когда. Иной раз уж такого страшенного бомжа приведет, уж такого порченного человека! И ничего. Гутарят, смеются... Ага. Он же на войне был, он всякого насмотрелся. Ему всякий человек если в бедствии - все равно человек. А как он собак-то любил! Вот уж любил! Его Рейган под кустом все лежал и лежал, дожидался хозяина. Я кормлю, а он без охоты. Он этого Рейгана на путях нашел. Глядит, щенок беленький бежит по шпалам, а издаля уже электричка гудит. Успел, выхватил у смерти... А Жаклин у ребятни взял. Ребятня над собачкой сильно измывалась. Теперь она такая пошла, ребятня. Ага. Отцы - пьянь да и матери пьют. Какая радость этой ребятне? Я вон про Юрку скажу...
- А говорят, - перебила я, - сын Шора на его похороны не приехал... Почему, как вы думаете?
- А очень просто. Этот Гарик - человек занятой и очень культурный. Он и в шахматы какой-то чемпион, и в компюторах этих все понимает. Он по всему свету летает. У него дел невпроворот. Его, может, на месте не оказалось, когда телеграмма пришла в эту самую Израиловку. Я ещё думаю, не сам ли Григорьич виноват? Он в последний-то раз как только этого Гарика не обзывал! Даже "клопом вонючим"! Ага. Может, Гарик и обиду затаил? Разные они очень. На Гарика посмотреть приятно: костюмчик с иголочки, брючки со стрелочкой, выбритый до мозоли на подбородке. А Григорьич? Отец его? Абы в чем. И брился не каждую неделю. Потом, когда Гарик улетел в свой Израиль, он и вовсе бороду отрастил. Ага.
- А какие к нему бомжи приходили в последнее время? Помните кого, тетя Тося?
- Да на него похожие - в усах, бороде. Правда, Семен лысенький, а бомжи с волосами вкруг головы. Нечесанные, в рванье, тьфу!
Хорошая рассказчица тетя Тося, одно удовольствие её слушать. Вот только если бы в день смерти Шора она была на месте... И все-таки, - это что-то: Шор, оказывается, мог пить с посторонними. Значит, посторонний мог подлить ему в чашку любой дряни...
- Ладно. Откроюсь. Если вы по-хорошему к Григорьичу, - вдруг сурово произнесла тетя Тося. - Я ведь кто тут? Вроде домработницы при нем состояла. Я живу неподалеку. Или няни. Ага. Григорьич мне как родной. Уж столько лет вместе. Он знал, что Гарик им пренебрегает. За то, что отец не умел жить. За бедность, если сказать просто. Гарику, небось, хотелось, чтоб папаша его при хороших деньгах был, или чтоб знаменитый. Мне Григорьич проговаривался... "Жаден, - скажет, - жаден уродился у меня сын. Жаден и глуп". Так ведь так оно и есть. На днях получила письмо из Израиловки. Гарик просит меня поберечь дачку-то. Он её собрался продавать. Скоро, говорит, приеду и продам... Его право. Ага. Я уж тут совсем ни при чем... Уж сколько он получит за эту хибару? А летит... Знал бы Григорьич - вот уж посмеялся от души.
Тетя Тося, конечно, захотела знать, зачем я все расспрашиваю да разведываю. И я, конечно, не очень честно призналась, что собираю материал... ну всякие сведения о том, как живут сейчас писатели, не от большой ли бедности умирают.
Тетя Тося меня поняла по-своему:
- И правильно делаешь. Надо чтоб люди знали друг про дружку, чтоб понимали, как надо держаться, чтоб раньше сроку на тот свет не отправиться. Только когда будешь чего писать, - кротко попросила вдруг, - ты про то, что Григорьич пьющий, - не надо, не говори... Мало ли... Ты лучше о том расскажи, какой он ужасный собачник. Уж так он их любил, так любил! Два инсульта из-за них получил! Отлежался и за свое. Двух таких неприглядных в дом привел. Настоящих бродячих. Одна уж и вовсе доходяга: шерсть клочьями, спина лысая. А он без брезгливости. Сам вымыл в тазу, вытер, в одеяло закутал. Всех двоих по очереди. Пошел в магазин, мяса купил. Я ему говорю: "Зачем, Григорьич, их на мясе держать? Не при твоей пензии!" А он мне: "Не шуми, Тося, мне при них никакой кусок в горло не полезет. Чем они виноватые, если жизнь у них не сложилась?" А они, окаянные, отъелись и давай таскать Григорьича по буеракам. Он их еле-еле за поводки удерживал. Ну два раза не удержал и сам упал, да затылком об землю и кровь, и сознание потерял и попал в больницу... Такой неприспособленный к жизни человек... Такой детский...
- И что же? Где теперь его собаки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
- И, все-таки, не завлек совсем?
- Сорвалось! Девочка оказалась с характером. Очень честолюбивая. Ей хотелось карьеру строить, а не в постели со старцем лежать. Убежала! Нью-Йорк пересилил.
- Страдал?
- По нему не поймешь. Никогда вида не покажет. Но года три - без никого, без баб, значит. Хотя, наверняка, находил с кем спать. Ну а потом нашел Наталью и вступил в очередной законный брак. Все глаза вылупили. Совсем ведь молоденькая! Ну не больше двадцати двух! Можно сказать, с улицы взял. Она, бедная, где-то там за грошики трудилась. Он выступать явился. Глянул - и взял. А чего же? Бедненькие обычно благодарные... Так?
- Вроде.
- Только ведь до поры до времени. Пока не пообвыкнутся. Так и с Наташкой... Дело-то было в совершенно советское время, когда привилегии одной номенклатуре, когда за сапогами надо отстоять часа три-четыре... И колготки купишь, если вдруг при тебе их "выбросили". В парикмахерской опять очередища. И сейчас простым-рядовым не сладко. И тогда - один замот. И вдруг эта бедная девочка Наталья попадает в рай... Все к её услугам. Она быстренько сориентировалась и сразу же сделала себя золотистой блондинкой. И такая вся вышла Лорелея! Такая эффектная! Волос тьма и все локонами до пояса. Сколько же надо было изводить перекиси каждый раз! Но не сама, конечно, красилась... У такого большого человека жены по салонам сидят, за хорошие деньги наводят красоту... Но и она не выдержала долго ходить в порядочных! И её богатство съело!
- Как это? Как?
- Да очень просто. С банкета на банкет... Из французского посольства в английское. А ещё рестораны! Сам ведь тоже любил вкусно поесть, сладко выпить. Но меру знал. А Наташка влезла в это корыто всеми четырьмя ногами... Пила, веселилась и спилась. Она у него до сих пор прописана в Кремлевке. Он упросил власти. Не в районке же лежать такой цыпочке! Она же в мехах-духах привыкла! Она же не какая-то там дешевая проститутка. Самого Михайлова ублажала! Для таких, особенных, Кремлевка существовала и существует. Алкаши и алкашки из "верхов" там называются "нервнобольными". Всего-навсего... И отделение для них "неврологическое". Все правильно. Народ не должен знать, какая у него знать. Пусть думает, что без сучка, без задоринки. Разные вожди, их жены, всякие знаменитости и их жены не бывают алкоголиками, у них только что-то с нервами...
- Когда же он женился на Ирине Аксельрод? И что она-то из себя представляет?
- Буквально три года назад и женился. И очень даже хорошо сделал. А то приходил в нечищеных туфлях, в мятом костюме, на рубашке... он их сам в прачечную в авоське возил... Пуговки не хватает. Эту женщину все сразу принялись осуждать не знамо как! Словно она им всем на мозоль наступила, и тот мозоль расплющился. Я же считаю - Владимиру Сергеевичу на этот раз повезло. Что из того, что она на сорок лет его моложе? Ну что? Если он ей интересен. Он же столько всего знает! Со столькими интересными людьми встречался! Конечно, как мужчина... Но ведь есть и другие свежие примеры. Ну вот Олег Табаков и Марина Зудина. Живут же! Я же что вижу? Ирина настоящая заботливая женщина. Как только они поженились - Владимир Сергеевич стал хорошо, аккуратно и со вкусом одеваться. Он поправился, посвежел. А то ему и готовить было некому. От него ушла домработница. Говорят. Надоело ей за копейки прислуживать. Ну скряга он, скряга! Но мне лично нравилось, как Ирина оборудовала его жизнь. Она отлично водит машину. Он стал, пока не умер, ездить с ней. Вообще всюду появлялся с ней - даже на приеме у Президента. И она вела себя достойно. Всегда хорошо, со вкусом, одета, причесана... И не слушайте никого! Если им было хорошо вдвоем, какая разница, кто и на сколько старше или младше! Ирина - женщина утонченная. Она никогда не позволит себе явиться без маникюра или с пятном на юбке, как многие наши поэтесски. Она не пьет, даже не курит. Они с Владимиром Сергеевичем познакомились, говорят, в мастерской художника Архангельского. Он писал её портрет. У неё пальцы красивые, длинные такие... глаза выразительные, агатовые.
- Она замужем была до?
- Была. За каким-то артистом.
- Дети есть?
- Нет. Она с этим тенором однажды в фильме снялась. В роли поэтессы. Маленькая ролька. Будто стоит она на сцене в колхозном клубе где-то после Великой Отечественной и стихи читает. В горошковом платье, две косы поверх груди. Ничего особенного. Дальше не пошла... Говорят, она и в натурщицах была, ну, голая сидела совсем... Но чтоб как Наталья, с кем попало, и чтоб обязательно бутылка на столе, - этого не было. Наверное, строгое получила воспитание. У неё отец, говорят, в прокуратуре работает.
Зачем я все это выслушивала? Зачем мне понадобилось столько добавочных знаний от интимной жизни В.С. Михайлова? Я и сама тогда толком не понимала. Но обрывать информированную толстушку из писательского отдела кадров не спешила. Пусть говорит. Вдруг что-то из её данных пригодится мне в дальнейшем.
- Спасибо, Лидия, - искренне поблагодарила её. - Оказывается, писатели живут куда более интересной и разнообразной жизнью, чем мне представлялось.
Вышла на воздух столичного летнего вечера, когда ещё солнце не село, но тени от деревьев и домов сгустили синь и легли полусонно, не шевелясь. Хотелось есть и послушать музыку, хорошую, мелодичную, без слов. Слишком много насыпалось в меня сегодня разных слов и словосочетаний... Устала.
Но много ли человеку надо! Похватала жареной картошки прямо со сковороды, запила все это чаем - и как новенькая. Запустила кассету в магнитофон и под гитарные переборы какого-то испанца принялась изображать танцовщицу из, положим, Севильи. Алешкин подарок. Эта кассета. Ему следовало сказать спасибо, и я сказала...
Отметаю все прочие подробности собственного быта. Они не имеют никакого отношения к моему расследованию.
Итак, с утра я сидела за столом, отхлебывала из чашки кофе и думала: "За что, почему убивают малоизвестную пожилую поэтессу Никандрову? Есть связь между клочком бумаги с тремя фамилиями, который кто-то прилепил к кресту на могиле Михайлова и быстрыми смертями этих самых троих? Или все это - простое совпадение? К кому пойти в первую очередь?"
Женское любопытство настаивало: "Иди к Софочке! Забавная же бабенка... Спросишь, кстати, не она ли хохотнула там, на кладбище и почему..."
Но разум требовал: "Действуй логично. Самое время идти к родственникам и знакомым Пестрякова и Шора, к соседям по их дачам, в милицию, к следователям, чтобы узнать, как ответтоварищи оценивают случившееся смерти, возбудили ли уголовные дела или же нет... или что... или почему..."
По дороге в поселок Зинино, где нашли мертвым на даче Семена Григорьевича Шора, в электричке, я прикинула: он умер ещё в конце апреля, первым из троих. В конце апреля мало кто выезжает на дачу. Что же заставило очень пожилого человека оказаться там? Или у него достаточно комфортная, утепленная дача? Или у него какие-то квартирные проблемы в Москве? С кем он пил в тот день своей смерти: сам с собой или кто-то был еще?
Дачку Семена Григорьевича я обнаружила легко: на третьей улице, которая тянулась параллельно рельсам и платформе. Одноэтажный домок сельского типа, с двумя окошками по фасаду и крыльцом под навесом сбоку. Крыша железная, давно не крашеная. В палисаднике густо, аврально растет все, что хочет - бузина, сирень, жасмин, кленок и всякий-разный чертополох. Крылечко о трех ступенях подкосилось, перильца отъехали в сторону. То есть эта дачка не выглядела солидно, презентабельно, демонстрируя холодноватое величие жилища самого Писателя.
Напротив, во всем облике домка ощущалась старость и подкошенность и даже как бы необязательность дальнейшего существования. Даже окошки, расставленные немножко косенько, глядели так, словно заранее давали отступного.
И внутри дачки, как я вскоре убедилась, не пахло духами "Нина Риччи", не сверкала белизной широкая кровать, вывезенная специально из Арабских Эмиратов, и не полеживала на персидском ковре брыластая скучная псина с великокняжеской родословной, вся в воспоминаниях о родной Италии.
Здесь у темных окон, закрытых бестолково разросшейся зеленью, стоял двухтумбовый стол темного цвета с бордовым, плешивым, там-сям залитым чернилами суконцем, с дверцами, где вместо аккуратных прорезей для ключа белели дырья разломов. Видно, ключ был потерян, а другого пути как искалечить предмет - хозяин не нашел, а, возможно, и не искал. А ещё возможно, что так варварски действовал грабитель-убийца.
На столе справа темнел миниатюрным надгробьем футляр для пишущей машинки, верно, стародавней, ещё времен первых паровозов-пароходов.
Я приподняла футляр, обнаружила под ним машинку... Пригляделась: так и есть - клавиатура поломана, как была она поломана на машинке Нины Николаевны.
- Ага, ага, - сказала тетя Тося, - кто-то сломал машинку. А, может, и сам Григорьич... Он смурной бывал... Вдруг сядет, выпьет и ну смеяться. А то бумажку палит в ведре... Я про все это следователю уже говорила. Жалко, ещё как жалко-то! Уж больно хороший человек был! Сердечный такой! Всегда в положение войдет и поможет, если что...
Еще в комнате стояло три разномастных стула. Один, с высокой спинкой, придвинут к столу, стародавний такой, с плоской, грязно-лиловой бархатной подушкой на сиденье и белесым пятном на зеленой бархатной спинке.
Далее здесь в тесноте, но не в обиде обитала деревянная кровать, застеленная бордово-алым пледом, тумбочка возле нее, диван с откидными подлокотниками в сером чехле и стеллаж от пола до потолка, заставленный книгами.
Еще я отметила то, что пол явно находился в полете и потому взял резкий крен, отчего ножка стеллажа справа потеряла опору и зависла слегка над пространством и временем.
Из интересных вещей, намекающих на стремление хозяина украсить свое жилище, я отметила полосатый палас, висящий на стене вдоль кровати на гвоздиках, не до конца вбитых в деревянные стены. И ещё - настольную лампу на железной ножке под стеклянным изумрудным колпаком.
- Вот так он и жил, Семен-то Григорьевич, - скорбно подытожила пожилая полнотелая тетя Тося, которая очень кстати оказалась на дачке и, судя по всему, не принадлежала к породе бестолковых, вредных домоправительниц, а напротив - понимала не очень простую для многих истину: по-доброму встретить человека много легче для сердца, чем вскипая и раздражаясь. Она сразу попросила называть её тетей Тосей, отвела в кухоньку, поставила передо мной стакан в подстаканнике с горячим дымком над ним, села напротив, обтерла углы рта чистым носовым платком и, как по-писаному, по-печатному принялась рассказывать с охотою то, что уже, как я догадалась, рассказывала многим.
- Не знаю, ничего не знаю, что случилось-то в точности. Я к племяннице ушла, у её сыночка чегой-то ушки приболели, а матери на работу, ага, она мне и позвонила, мол, выручи, посиди до утра... Ага... Я и говорю Семену Григорьевичу, что, значит, уйду на ночку, что такая необходимость подступила. Он и говорит: "А и впрямь иди. Я не маленький". Вот я до утра и была на том конце поселка, где кирпичный завод, за пять километров отсюда. Ага. Сердце ничего не чуяло. Семен Григорьевич, вроде, в хорошем состоянии, тверезый, печатает чегой-то свое на машинке... А прихожу к обеду на второй день - глядь, лежит. Он-то так частенько лежал, когда выпьет... И тут, словно спит. Ага. Тронула - холодный. Испугалась - страсть! В комнате свет горит, на столе - бутылка с водкой... И две кружки для чаю. Ага. Я как подхвачусь... и давай в милицию звонить. А телефон-то молчит. Думаю, чего это ж такое, вроде уплочено, сама ходила платила... А, видно, Семен-то Григорьевич случайно шнур из розетки выдернул. Он такой! Если выпьет, то ходит, ходит, сморит строго и со строгим лицом может кружку об пол трахнуть либо дверью хлопнуть так, что стекла зазвенят в окнах. Дозвонилась до врачей, до милиции... А толку? Был человек - нет человека.
- Значит, он с кем-то пил?
- Вроде того. Хотя, бывало и так: два стакана нальет, один, значит, себе, другой какому-то Егору. И, вроде, разговор ведет задушевный. "Ну и к какому ты, Егор, окончательному выводу про всю эту жизнь пришел? Не юли, начистоту выкладывай, кем я тебе прихожусь. Можно ли меня уважать? Я ведь сколько разных драм насочинял! И про колхоз, и про совхоз, и про кукурузу, и про искусственное осеменение! Я все могу! "Партия сказала - надо, - я, Семен, ответил - есть!" Шутил он так, я понимала, а на душе у него камень тяжелый лежал, - тетя Тося всхлипнула. - У него же такая хорошая жена была! Он все, бывало, "Розочка, Розочка"... А как померла от... не буду говорить, а то и на меня может перекинуться эта страшенная болезнь... так и свял. Пить приучился. Получит где что или пенсию - и пошел за бутылкой.
- Один сидел и пил?
- Я ж говорю - как когда. Иной раз уж такого страшенного бомжа приведет, уж такого порченного человека! И ничего. Гутарят, смеются... Ага. Он же на войне был, он всякого насмотрелся. Ему всякий человек если в бедствии - все равно человек. А как он собак-то любил! Вот уж любил! Его Рейган под кустом все лежал и лежал, дожидался хозяина. Я кормлю, а он без охоты. Он этого Рейгана на путях нашел. Глядит, щенок беленький бежит по шпалам, а издаля уже электричка гудит. Успел, выхватил у смерти... А Жаклин у ребятни взял. Ребятня над собачкой сильно измывалась. Теперь она такая пошла, ребятня. Ага. Отцы - пьянь да и матери пьют. Какая радость этой ребятне? Я вон про Юрку скажу...
- А говорят, - перебила я, - сын Шора на его похороны не приехал... Почему, как вы думаете?
- А очень просто. Этот Гарик - человек занятой и очень культурный. Он и в шахматы какой-то чемпион, и в компюторах этих все понимает. Он по всему свету летает. У него дел невпроворот. Его, может, на месте не оказалось, когда телеграмма пришла в эту самую Израиловку. Я ещё думаю, не сам ли Григорьич виноват? Он в последний-то раз как только этого Гарика не обзывал! Даже "клопом вонючим"! Ага. Может, Гарик и обиду затаил? Разные они очень. На Гарика посмотреть приятно: костюмчик с иголочки, брючки со стрелочкой, выбритый до мозоли на подбородке. А Григорьич? Отец его? Абы в чем. И брился не каждую неделю. Потом, когда Гарик улетел в свой Израиль, он и вовсе бороду отрастил. Ага.
- А какие к нему бомжи приходили в последнее время? Помните кого, тетя Тося?
- Да на него похожие - в усах, бороде. Правда, Семен лысенький, а бомжи с волосами вкруг головы. Нечесанные, в рванье, тьфу!
Хорошая рассказчица тетя Тося, одно удовольствие её слушать. Вот только если бы в день смерти Шора она была на месте... И все-таки, - это что-то: Шор, оказывается, мог пить с посторонними. Значит, посторонний мог подлить ему в чашку любой дряни...
- Ладно. Откроюсь. Если вы по-хорошему к Григорьичу, - вдруг сурово произнесла тетя Тося. - Я ведь кто тут? Вроде домработницы при нем состояла. Я живу неподалеку. Или няни. Ага. Григорьич мне как родной. Уж столько лет вместе. Он знал, что Гарик им пренебрегает. За то, что отец не умел жить. За бедность, если сказать просто. Гарику, небось, хотелось, чтоб папаша его при хороших деньгах был, или чтоб знаменитый. Мне Григорьич проговаривался... "Жаден, - скажет, - жаден уродился у меня сын. Жаден и глуп". Так ведь так оно и есть. На днях получила письмо из Израиловки. Гарик просит меня поберечь дачку-то. Он её собрался продавать. Скоро, говорит, приеду и продам... Его право. Ага. Я уж тут совсем ни при чем... Уж сколько он получит за эту хибару? А летит... Знал бы Григорьич - вот уж посмеялся от души.
Тетя Тося, конечно, захотела знать, зачем я все расспрашиваю да разведываю. И я, конечно, не очень честно призналась, что собираю материал... ну всякие сведения о том, как живут сейчас писатели, не от большой ли бедности умирают.
Тетя Тося меня поняла по-своему:
- И правильно делаешь. Надо чтоб люди знали друг про дружку, чтоб понимали, как надо держаться, чтоб раньше сроку на тот свет не отправиться. Только когда будешь чего писать, - кротко попросила вдруг, - ты про то, что Григорьич пьющий, - не надо, не говори... Мало ли... Ты лучше о том расскажи, какой он ужасный собачник. Уж так он их любил, так любил! Два инсульта из-за них получил! Отлежался и за свое. Двух таких неприглядных в дом привел. Настоящих бродячих. Одна уж и вовсе доходяга: шерсть клочьями, спина лысая. А он без брезгливости. Сам вымыл в тазу, вытер, в одеяло закутал. Всех двоих по очереди. Пошел в магазин, мяса купил. Я ему говорю: "Зачем, Григорьич, их на мясе держать? Не при твоей пензии!" А он мне: "Не шуми, Тося, мне при них никакой кусок в горло не полезет. Чем они виноватые, если жизнь у них не сложилась?" А они, окаянные, отъелись и давай таскать Григорьича по буеракам. Он их еле-еле за поводки удерживал. Ну два раза не удержал и сам упал, да затылком об землю и кровь, и сознание потерял и попал в больницу... Такой неприспособленный к жизни человек... Такой детский...
- И что же? Где теперь его собаки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48