Молчала Землячка. Молчали все. Все они находились в пути. Позади книги, рабочие кружки, стачки, забастовки, а впереди…
Впереди — революция. Пролетарская социалистическая революция!
Ленин еще раз посмотрел на скромную могильную плиту, потом прищурил глаза и слегка улыбнулся.
— Ничего, — задумчиво произнес он, — придет время, и рабочие всех стран поставят Марксу памятник, достойный его гения.
И так же решительно, как шел сюда, повернулся и пошел к выходу.
Кафе «Националь»
В своей памяти Землячка нередко возвращалась к одному разговору, состоявшемуся в Лондоне.
После одного из заседаний к ней подошли Гольдблат и Абрамсон, два делегата от Бунда, еврейского социал-демократического союза, возникшего в конце прошлого столетия в западных губерниях России. Очень вежливые и обходительные люди, один быстро воспламеняющийся и в моменты волнения крикливый, другой сдержанный и даже чуть играющий в «мудреца».
— Розалия Самойловна, хотелось бы с вами поговорить, — обратился к ней Гольдблат. — Не уделите ли вы нам сколько-нибудь времени?
Землячка насторожилась. Обходительны-то они обходительны, но после дебатов на съезде она утратила к ним всякую симпатию — они выступали вразрез с той точкой зрения, какую поддерживала и отстаивала Землячка, их речи дышали национализмом, а он претил Землячке еще с гимназических лет.
О чем… О чем они хотят с ней говорить? Неужели хотят вступить в какие-нибудь переговоры с Лениным и выбрали ее в посредницы?
— Хорошо, — согласилась Землячка. — Пойдем сейчас по домам и по дороге поговорим.
— Нет, нет, это слишком важный вопрос, — вмешался Абрамсон. — Хочется побеседовать в более непринужденной обстановке…
Он как бы размышлял — где бы им побеседовать, хотя на самом деле, как потом поняла Землячка, место для встречи было выбрано ее собеседниками еще до того, как они к ней подошли.
Но тут Гольдблат сделал вид, будто его осенила блестящая идея:
— Позвольте пригласить вас в какое-нибудь кафе?
Пригласи ее каждый из двух этих людей в отдельности, она могла бы приписать приглашение обычной любезности, но двое… Нет, у них на нее какие-то виды. Впрочем, она ничего не имела против разговора, вдруг они одумались и ищут пути к примирению. Землячка улыбнулась:
— Какими вы стали европейцами.
Вышли на улицу. Землячка плохо ориентировалась в Лондоне и вопросительно взглянула на своих кавалеров.
— Не беспокойтесь, — галантно объявил Гольдблат. — Мы повезем вас туда, где вам наверняка понравится.
Было еще не поздно, стоял отличный, а для Лондона даже сверхотличный летний день, текла толпа возвращающихся с работы служащих, плавно катились омнибусы, и Землячка сделала шаг к остановке.
— Нет, нет, — остановил ее Гольдблат и слегка придержал за локоть.
Он остановил проезжавший кеб.
— Прошу вас.
Кебмен неторопливо понукал лошадь, экипаж мягко покачивался на рессорах, и Гольдблат расспрашивал Землячку, как ей нравится Лондон, как она в нем устроилась, скоро ли собирается в Россию… И ни одного вопроса по существу разногласий, которые их волновали на съезде!
Вскоре они попали в район, отличающийся от центральных лондонских магистралей: небольшие дома, грязь на улицах, сотни маленьких лавочек и магазинчиков, и синагоги, синагоги, небольшие, приземистые, с шестиконечными звездами.
— Уайтчепль, — сказал Гольдблат. — Мы почти уже приехали.
Они находились в той части Лондона, которая была заселена преимущественно еврейскими выходцами из России, жившими здесь своей обособленной жизнью.
Кеб остановился перед невзрачным двухэтажным зданием. Над дверью висела вывеска, на синем фоне желтели буквы еврейского алфавита.
— "Националь", — нараспев прочел Гольдблат и сказал по-еврейски: — Настоящий кошерный ресторан.
Они очутились в тесном помещении: десятка полтора столиков, расшатанные стулья, в глубине стойка, несмотря на день, освещенная керосиновой лампой.
Землячка растерянно огляделась: куда она попала? Из гигантского цивилизованного города ее перенесли в грязную еврейскую корчму.
Да и посетители были под стать обстановке: пожилые евреи в допотопных засаленных сюртуках, молодые люди в клетчатых пиджаках и клетчатых жилетах, а двое стариков с длинными седыми бородами сидели даже в ермолках.
К вошедшим подошла девушка с большими черными глазами, высокой прической и локонами, спускавшимися ей на виски. Она вполне могла бы служить натурщицей художнику, рисующему картины на библейские сюжеты.
Она спросила что-то по-еврейски и тут же указала на столик в глубине столовой — их, оказывается, ждали.
Не успели они сесть, как появился заранее заказанный обед: кисло-сладкое мясо, фаршированная рыба, гусиные шейки, рубленая селедка — все те традиционные блюда еврейской кухни, которыми угощали Розочку, когда она ездила с родителями в гости к своей менее просвещенной родне.
Не без торжественности Гольдблат и Абрамсон ухаживали за своей дамой, они как бы вернулись в мир, который был им ближе и дороже, чем вся Европа.
И черноокая эта девушка, и услужливый старик за стойкой, который, по-видимому, был ее отцом, и все эти памятные с детства блюда, и даже свет керосиновой лампы не могли не затронуть каких-то струн в сердце Розочки Залкинд — старая, уютная, но в общем-то печальная жизнь. Нет, не такой жизни хотела она народу, дочерью которого была. Нет, не хотела она, чтобы хоть кто-нибудь из ее соотечественников оставался в черте оседлости, даже выдуманной ими самими.
А здесь было ясно, что черта эта существует!
— Я слушаю, — обратилась она к своим сотрапезникам. — О чем же вы хотели со мной говорить?
— Ну как, Розалия Самойловна? — вопросом на вопрос ответил Гольдблат и повел рукой вокруг себя. — Разве все это ничего не говорит вашему сердцу?
И Землячка сразу поняла, о чем будет разговор.
— Говорит, — подтвердила она. — И говорит очень-очень многое.
— Неужели все это вас не трогает? — подчеркнуто повторил Гольдблат. — Мы здесь дома, дома!
Нет, Землячка не чувствовала себя в этой харчевне дома, все здесь чуждо ей, да и вообще никому не нужно.
— Все это очень трогательно, — заметила она, — но я полагаю, что привезли вы меня сюда не для того, чтобы угостить гусиными шейками?
— Вы еврейка, Розалия Самойловна, — строго произнес Абрамсон. — А Ленин пренебрегает интересами евреев или не понимает их.
— Мы почему решили поговорить с вами? — вмешался Гольдблат. — Мы не хотим терять таких людей, как вы.
— Все евреи, — перебил его Абрамсон, — должны группироваться вокруг Бунда.
Землячка задумчиво провела пальцем по столу.
— Это старая песня, — сказала она. — Может быть, не надо возвращаться к пройденному?
— Нет, надо, — возразил Абрамсон. — Евреи должны найти общий язык между собой, чтобы как-то противостоять русским националистам. Вот, например, Мартов считает, что еврейский рабочий класс является достаточно внушительной силой, чтобы не быть лишь придатком к общерусскому революционному движению.
— Это Мартов вам так сказал? — удивилась Землячка.
— Да, мы говорили с ним, — подтвердил Гольдблат, — и он обещал нам свою поддержку.
— Против русского национализма? — переспросила Землячка не без иронии.
— Но не будете же вы отрицать, что мы совершенно особая нация, мало чем связанная с другим населением России? — в свою очередь возразил Абрамсон.
Она уже представляла себе дальнейший ход разговора и подумала, не оборвать ли его, не подняться ли и просто уйти, но решила договорить все до конца.
— Ленин возражает против всякой самостоятельности Бунда, — сказал Абрамсон. — Он хочет, чтобы мы стали лишь послушным придатком русской социал-демократической партии.
Нет, Землячка не хотела терять для революции даже этих людей, несмотря на все их заблуждения; в ней заговорило ее пропагандистское призвание, она должна, должна их переубедить.
— Вы или не понимаете, или сознательно искажаете Ленина, — сказала Землячка мягко, как говорят терпеливые учителя с упрямыми учениками. — Как вы думаете, есть у еврейских рабочих интересы, отличные от интересов русских рабочих?
— Конечно! — воскликнул Гольдблат. — У нас свой язык, и даже территориально мы живем обособленными колониями.
— А вы знаете, — вдруг спросила его Землячка, — язык, которым написана библия?
— Древнееврейского языка я не знаю, — важно ответил Абрамсон. — Но…
— Так вы что же, жаргон считаете еврейским языком? — насмешливо воскликнула Землячка. — Еврейский язык — это язык библии, а вам, с вашими теориями, остается только разработать теорию особой национальности русских евреев, языком которой является жаргон, а территорией — черта оседлости!
Абрамсон уставился на Землячку сверкающими глазами.
— Значит, вы отрицаете национальные особенности еврейства?
— Да не я, не я — это отвергает современная наука, — пыталась Землячка втолковать ленинские мысли своим собеседникам. — Вы же читали Каутского. Немецкие и французские евреи не похожи на евреев польских и русских. Развитие политической свободы всегда шло рука об руку с политической эмансипацией евреев, с переходом их от жаргона к языку того народа, среди которого они живут, и процессом их ассимиляции с окружающим населением.
Абрамсон ожесточенно ковырял рыбу вилкой, и взгляд его становился все злее и злее.
— Значит, вы отказываетесь от своей нации?
— Да я не отказываюсь!! — воскликнула Землячка. — Но не национальная принадлежность определяет мою политическую позицию. Когда я сижу на нашем съезде, я думаю не о том, что я еврейка, а о том, что я революционерка, социалистка. У нас у всех общая цель…
— Какая же? — выкрикнул Гольдблат.
— Социальная революция, — наставительно ответила Землячка. — Только одни реакционные силы стараются закрепить национальную обособленность еврейства. Враждебность к евреям может быть устранена, когда они сольются со всей массой населения, и это единственное, поймите, единственное возможное разрешение еврейского вопроса.
Нет, зря они угощали эту особу своим заранее заказанным обедом — это понимали сейчас и Гольдблат, и Абрамсон. Она оторвалась от еврейства, она растворилась в русской среде и совершенно не чувствовала себя еврейкой!
— Мы напрасно привезли вас сюда, — сердито произнес Абрамсон. — Вы утратили вкус даже к еврейской национальной кухне.
— О, почему же! — кротко возразила Землячка. — Все очень вкусно. Но я предпочту видеть нашу официантку в университете, а этих стариков — вымытыми, выбритыми и в более приличной одежде.
Абрамсон даже отодвинулся от стола.
— Значит, вам безразлично, кошерную курицу вы едите или нет?
— Послушайте, господа! — воскликнула Землячка с нескрываемым удивлением. — Вы же называете себя марксистами, материалистами, атеистами! Имеет ли значение, по какому ритуалу зарезана ваша курица?
Она видела, ее собеседники откровенно на нее сердятся. Они казались ей детьми, а себя она рядом с ними чувствовала взрослой. Педагогические наклонности побуждали ее помочь этим людям разобраться в своих ошибках, но она не обольщалась — вряд ли это удастся, думала она…
Национальная ограниченность — страшная болезнь, она уведет этих людей в лагерь врагов пролетарской революции, и с ними Землячке предстоит долгая и упорная борьба.
Рассказ о съезде
Давно ли брела она теплым августовским вечером по мрачным, запорошенным копотью тесным переулкам Восточного Лондона, выбираясь из Уайтчепля после не очень-то веселого обеда с двумя сердитыми и крикливыми бундовцами?…
И вот она уже в России, вот уже осень, брызжет ранний осенний дождик, и ей уже не до отвлеченных талмудистских споров — человек для субботы или суббота для человека.
Впереди — работа, одна лишь работа, тяжелая, неприметная и безмерно необходимая.
Местом пребывания Землячки намечен пока что Петербург, но по пути предстояло еще заехать в Москву, рассказать московским товарищам о только что состоявшемся съезде.
Она остановилась на Солянке, у фельдшерицы Полозовой. Та служила в Воспитательном доме и имела при нем казенную квартиру. В Воспитательном доме сотни сотрудников, всегда большое оживление, среди общей сутолоки легко избежать ненужного внимания. И хотя формально Полозова в партии не состояла и числилась лишь в «сочувствующих», она выполняла немало серьезных поручений, которые давали ей знакомые революционеры.
Сразу по приезде Землячка зашла в Московский комитет, явку ей дала сама Надежда Константиновна.
— Я только что со съезда.
— А мы ждем вас.
Договорились, что Землячка выступит у Гужона, в мастерских Московско-Казанской железной дороги и в типографии Кушнерева.
— Там есть проверенные большевики и немало сочувствующих.
Ближе к вечеру в квартиру Полозовой постучался незнакомый парень. Румяный, скуластый, со щелками вместо глаз. Лет двадцать, не больше.
— Скажите, у вас есть тюрьмометр? — спросил он с порога.
Было условлено: пришедший спросит термометр, а ему ответят, что могут измерить температуру. Однако парень не удержался, сострил — любил, должно быть, шутить по любому поводу.
— Если у вас поднялась температура, можем измерить, — точно ответила Полозова.
— А ведь здорово — тюрьмометр? — повторил парень и одиноко хохотнул, огорченный, что не оценили его остроумия.
Землячка не собиралась тратить время на пустые разговоры, сразу перешла к делу.
— Вы откуда? — деловито спросила она.
— Мы-то? — Парень так и не ответил на вопрос. — Мы за вами.
— Я спрашиваю, где вы работаете? — настойчиво повторила Землячка. — Куда мы пойдем?
— Несущественно, — по-прежнему уклонился парень от ответа. — Поручено доставить вас, ясно? На Казанку, промежду прочим.
В Московском комитете Землячке сказали, что от железнодорожников за ней придет провожатый, на которого она вполне может положиться, доставит куда надо и выручит в случае чего.
— Как зовут-то вас? — спросила она, чуть шевельнув улыбкой свои тонкие губы.
— Катей зовут, — сказал парень, хитро поглядев на собеседницу. — Так сподручнее. Катька пришла, Катька вызывает — девка и девка, никому ничего в голову не взбредет.
Молод-молод, одобрительно подумала Землячка, а конспирировать научился — и согласно кивнула:
— Катя так Катя.
Надела шляпку, купленную в Париже, ватерпруф, приобретенный в Лондоне, посмотрела в окно — стекло мутное, влажное — взяла зонтик.
— Что ж, я готова. Извините, два слова по хозяйству.
Парень деликатно отвернулся — и не говорил лишнего, и слышать лишнего не хотел.
Землячка отвела Полозову в сторону.
— Если постучится кто подозрительный — сверток у меня под подушкой, сразу в печь, и уж потом открывайте.
Под подушкой находилось самое важное, что было сейчас при ней, из-за этого она остановилась в Москве и с этим же собиралась в Петербург. Именно этот сверток и придавал ей уверенность, с какой шла она сейчас на Казанку.
В свертке были прокламации, брошюры и, самое главное, ее собственные записи о Втором съезде. Землячке предстояло много раз говорить и перед членами партии, и перед беспартийными рабочими о значении прошедшего съезда, и мысленно она всегда обращалась к зашифрованным ею для себя ленинским выступлениям.
Накануне Землячка выступала с докладом о съезде на заводе Гужона, одном из самых крупных машиностроительных заводов Москвы.
Шла она на завод от Рогожской заставы и все почему-то вспоминала однофамильца здешнего заводчика, известного скульптора XVI века. Она видела в Париже его знаменитые фонтаны. Кто знает, быть может, знаменитый Жан Гужон — один из предков московского капиталиста Юлия Петровича Гужона?
Вчера она говорила с рабочими о борьбе с эксплуататором Гужоном. А сегодня будет говорить о владельце Казанской железной дороги фон Меке.
Землячка и ее спутник вышли на Солянку.
— Хорошо бы извозчика, — посоветовал провожатый. — Спокойнее.
На всей улице стоял один-разъединственный извозчик. Опытным взглядом Землячка окинула улицу, слежки как будто не было. Ее провожатый быстро сторговался с извозчиком, и они сели в пролетку.
У Казанского вокзала смешались с толпой.
В конце перрона парень свернул к пакгаузам. Землячка еле поспевала за ним. Пошли через железнодорожные пути. Миновали водокачку.
Возле будки парень остановился.
— Пришли.
Перед дверью стоял стрелочник, пожилой мужичок с рыжей бородкой, держал в руке зажженный фонарь, за стеклом колебалось пламя свечи.
— Здорово, Василий Ефимович, — поздоровался с ним парень. — Собрались?
— Собрались, собрались, — скороговоркой ответил стрелочник. — Заходите, коль пришли в гости, я посторожу, будьте в надеже.
В будке тесно, накурено, вдоль стен на двух скамейках, а то и просто на корточках расположилось человек пятнадцать в спецовках, в куртках, в брезентовых пальто. В тусклом свете керосиновой лампы все собравшиеся казались Землячке на одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Впереди — революция. Пролетарская социалистическая революция!
Ленин еще раз посмотрел на скромную могильную плиту, потом прищурил глаза и слегка улыбнулся.
— Ничего, — задумчиво произнес он, — придет время, и рабочие всех стран поставят Марксу памятник, достойный его гения.
И так же решительно, как шел сюда, повернулся и пошел к выходу.
Кафе «Националь»
В своей памяти Землячка нередко возвращалась к одному разговору, состоявшемуся в Лондоне.
После одного из заседаний к ней подошли Гольдблат и Абрамсон, два делегата от Бунда, еврейского социал-демократического союза, возникшего в конце прошлого столетия в западных губерниях России. Очень вежливые и обходительные люди, один быстро воспламеняющийся и в моменты волнения крикливый, другой сдержанный и даже чуть играющий в «мудреца».
— Розалия Самойловна, хотелось бы с вами поговорить, — обратился к ней Гольдблат. — Не уделите ли вы нам сколько-нибудь времени?
Землячка насторожилась. Обходительны-то они обходительны, но после дебатов на съезде она утратила к ним всякую симпатию — они выступали вразрез с той точкой зрения, какую поддерживала и отстаивала Землячка, их речи дышали национализмом, а он претил Землячке еще с гимназических лет.
О чем… О чем они хотят с ней говорить? Неужели хотят вступить в какие-нибудь переговоры с Лениным и выбрали ее в посредницы?
— Хорошо, — согласилась Землячка. — Пойдем сейчас по домам и по дороге поговорим.
— Нет, нет, это слишком важный вопрос, — вмешался Абрамсон. — Хочется побеседовать в более непринужденной обстановке…
Он как бы размышлял — где бы им побеседовать, хотя на самом деле, как потом поняла Землячка, место для встречи было выбрано ее собеседниками еще до того, как они к ней подошли.
Но тут Гольдблат сделал вид, будто его осенила блестящая идея:
— Позвольте пригласить вас в какое-нибудь кафе?
Пригласи ее каждый из двух этих людей в отдельности, она могла бы приписать приглашение обычной любезности, но двое… Нет, у них на нее какие-то виды. Впрочем, она ничего не имела против разговора, вдруг они одумались и ищут пути к примирению. Землячка улыбнулась:
— Какими вы стали европейцами.
Вышли на улицу. Землячка плохо ориентировалась в Лондоне и вопросительно взглянула на своих кавалеров.
— Не беспокойтесь, — галантно объявил Гольдблат. — Мы повезем вас туда, где вам наверняка понравится.
Было еще не поздно, стоял отличный, а для Лондона даже сверхотличный летний день, текла толпа возвращающихся с работы служащих, плавно катились омнибусы, и Землячка сделала шаг к остановке.
— Нет, нет, — остановил ее Гольдблат и слегка придержал за локоть.
Он остановил проезжавший кеб.
— Прошу вас.
Кебмен неторопливо понукал лошадь, экипаж мягко покачивался на рессорах, и Гольдблат расспрашивал Землячку, как ей нравится Лондон, как она в нем устроилась, скоро ли собирается в Россию… И ни одного вопроса по существу разногласий, которые их волновали на съезде!
Вскоре они попали в район, отличающийся от центральных лондонских магистралей: небольшие дома, грязь на улицах, сотни маленьких лавочек и магазинчиков, и синагоги, синагоги, небольшие, приземистые, с шестиконечными звездами.
— Уайтчепль, — сказал Гольдблат. — Мы почти уже приехали.
Они находились в той части Лондона, которая была заселена преимущественно еврейскими выходцами из России, жившими здесь своей обособленной жизнью.
Кеб остановился перед невзрачным двухэтажным зданием. Над дверью висела вывеска, на синем фоне желтели буквы еврейского алфавита.
— "Националь", — нараспев прочел Гольдблат и сказал по-еврейски: — Настоящий кошерный ресторан.
Они очутились в тесном помещении: десятка полтора столиков, расшатанные стулья, в глубине стойка, несмотря на день, освещенная керосиновой лампой.
Землячка растерянно огляделась: куда она попала? Из гигантского цивилизованного города ее перенесли в грязную еврейскую корчму.
Да и посетители были под стать обстановке: пожилые евреи в допотопных засаленных сюртуках, молодые люди в клетчатых пиджаках и клетчатых жилетах, а двое стариков с длинными седыми бородами сидели даже в ермолках.
К вошедшим подошла девушка с большими черными глазами, высокой прической и локонами, спускавшимися ей на виски. Она вполне могла бы служить натурщицей художнику, рисующему картины на библейские сюжеты.
Она спросила что-то по-еврейски и тут же указала на столик в глубине столовой — их, оказывается, ждали.
Не успели они сесть, как появился заранее заказанный обед: кисло-сладкое мясо, фаршированная рыба, гусиные шейки, рубленая селедка — все те традиционные блюда еврейской кухни, которыми угощали Розочку, когда она ездила с родителями в гости к своей менее просвещенной родне.
Не без торжественности Гольдблат и Абрамсон ухаживали за своей дамой, они как бы вернулись в мир, который был им ближе и дороже, чем вся Европа.
И черноокая эта девушка, и услужливый старик за стойкой, который, по-видимому, был ее отцом, и все эти памятные с детства блюда, и даже свет керосиновой лампы не могли не затронуть каких-то струн в сердце Розочки Залкинд — старая, уютная, но в общем-то печальная жизнь. Нет, не такой жизни хотела она народу, дочерью которого была. Нет, не хотела она, чтобы хоть кто-нибудь из ее соотечественников оставался в черте оседлости, даже выдуманной ими самими.
А здесь было ясно, что черта эта существует!
— Я слушаю, — обратилась она к своим сотрапезникам. — О чем же вы хотели со мной говорить?
— Ну как, Розалия Самойловна? — вопросом на вопрос ответил Гольдблат и повел рукой вокруг себя. — Разве все это ничего не говорит вашему сердцу?
И Землячка сразу поняла, о чем будет разговор.
— Говорит, — подтвердила она. — И говорит очень-очень многое.
— Неужели все это вас не трогает? — подчеркнуто повторил Гольдблат. — Мы здесь дома, дома!
Нет, Землячка не чувствовала себя в этой харчевне дома, все здесь чуждо ей, да и вообще никому не нужно.
— Все это очень трогательно, — заметила она, — но я полагаю, что привезли вы меня сюда не для того, чтобы угостить гусиными шейками?
— Вы еврейка, Розалия Самойловна, — строго произнес Абрамсон. — А Ленин пренебрегает интересами евреев или не понимает их.
— Мы почему решили поговорить с вами? — вмешался Гольдблат. — Мы не хотим терять таких людей, как вы.
— Все евреи, — перебил его Абрамсон, — должны группироваться вокруг Бунда.
Землячка задумчиво провела пальцем по столу.
— Это старая песня, — сказала она. — Может быть, не надо возвращаться к пройденному?
— Нет, надо, — возразил Абрамсон. — Евреи должны найти общий язык между собой, чтобы как-то противостоять русским националистам. Вот, например, Мартов считает, что еврейский рабочий класс является достаточно внушительной силой, чтобы не быть лишь придатком к общерусскому революционному движению.
— Это Мартов вам так сказал? — удивилась Землячка.
— Да, мы говорили с ним, — подтвердил Гольдблат, — и он обещал нам свою поддержку.
— Против русского национализма? — переспросила Землячка не без иронии.
— Но не будете же вы отрицать, что мы совершенно особая нация, мало чем связанная с другим населением России? — в свою очередь возразил Абрамсон.
Она уже представляла себе дальнейший ход разговора и подумала, не оборвать ли его, не подняться ли и просто уйти, но решила договорить все до конца.
— Ленин возражает против всякой самостоятельности Бунда, — сказал Абрамсон. — Он хочет, чтобы мы стали лишь послушным придатком русской социал-демократической партии.
Нет, Землячка не хотела терять для революции даже этих людей, несмотря на все их заблуждения; в ней заговорило ее пропагандистское призвание, она должна, должна их переубедить.
— Вы или не понимаете, или сознательно искажаете Ленина, — сказала Землячка мягко, как говорят терпеливые учителя с упрямыми учениками. — Как вы думаете, есть у еврейских рабочих интересы, отличные от интересов русских рабочих?
— Конечно! — воскликнул Гольдблат. — У нас свой язык, и даже территориально мы живем обособленными колониями.
— А вы знаете, — вдруг спросила его Землячка, — язык, которым написана библия?
— Древнееврейского языка я не знаю, — важно ответил Абрамсон. — Но…
— Так вы что же, жаргон считаете еврейским языком? — насмешливо воскликнула Землячка. — Еврейский язык — это язык библии, а вам, с вашими теориями, остается только разработать теорию особой национальности русских евреев, языком которой является жаргон, а территорией — черта оседлости!
Абрамсон уставился на Землячку сверкающими глазами.
— Значит, вы отрицаете национальные особенности еврейства?
— Да не я, не я — это отвергает современная наука, — пыталась Землячка втолковать ленинские мысли своим собеседникам. — Вы же читали Каутского. Немецкие и французские евреи не похожи на евреев польских и русских. Развитие политической свободы всегда шло рука об руку с политической эмансипацией евреев, с переходом их от жаргона к языку того народа, среди которого они живут, и процессом их ассимиляции с окружающим населением.
Абрамсон ожесточенно ковырял рыбу вилкой, и взгляд его становился все злее и злее.
— Значит, вы отказываетесь от своей нации?
— Да я не отказываюсь!! — воскликнула Землячка. — Но не национальная принадлежность определяет мою политическую позицию. Когда я сижу на нашем съезде, я думаю не о том, что я еврейка, а о том, что я революционерка, социалистка. У нас у всех общая цель…
— Какая же? — выкрикнул Гольдблат.
— Социальная революция, — наставительно ответила Землячка. — Только одни реакционные силы стараются закрепить национальную обособленность еврейства. Враждебность к евреям может быть устранена, когда они сольются со всей массой населения, и это единственное, поймите, единственное возможное разрешение еврейского вопроса.
Нет, зря они угощали эту особу своим заранее заказанным обедом — это понимали сейчас и Гольдблат, и Абрамсон. Она оторвалась от еврейства, она растворилась в русской среде и совершенно не чувствовала себя еврейкой!
— Мы напрасно привезли вас сюда, — сердито произнес Абрамсон. — Вы утратили вкус даже к еврейской национальной кухне.
— О, почему же! — кротко возразила Землячка. — Все очень вкусно. Но я предпочту видеть нашу официантку в университете, а этих стариков — вымытыми, выбритыми и в более приличной одежде.
Абрамсон даже отодвинулся от стола.
— Значит, вам безразлично, кошерную курицу вы едите или нет?
— Послушайте, господа! — воскликнула Землячка с нескрываемым удивлением. — Вы же называете себя марксистами, материалистами, атеистами! Имеет ли значение, по какому ритуалу зарезана ваша курица?
Она видела, ее собеседники откровенно на нее сердятся. Они казались ей детьми, а себя она рядом с ними чувствовала взрослой. Педагогические наклонности побуждали ее помочь этим людям разобраться в своих ошибках, но она не обольщалась — вряд ли это удастся, думала она…
Национальная ограниченность — страшная болезнь, она уведет этих людей в лагерь врагов пролетарской революции, и с ними Землячке предстоит долгая и упорная борьба.
Рассказ о съезде
Давно ли брела она теплым августовским вечером по мрачным, запорошенным копотью тесным переулкам Восточного Лондона, выбираясь из Уайтчепля после не очень-то веселого обеда с двумя сердитыми и крикливыми бундовцами?…
И вот она уже в России, вот уже осень, брызжет ранний осенний дождик, и ей уже не до отвлеченных талмудистских споров — человек для субботы или суббота для человека.
Впереди — работа, одна лишь работа, тяжелая, неприметная и безмерно необходимая.
Местом пребывания Землячки намечен пока что Петербург, но по пути предстояло еще заехать в Москву, рассказать московским товарищам о только что состоявшемся съезде.
Она остановилась на Солянке, у фельдшерицы Полозовой. Та служила в Воспитательном доме и имела при нем казенную квартиру. В Воспитательном доме сотни сотрудников, всегда большое оживление, среди общей сутолоки легко избежать ненужного внимания. И хотя формально Полозова в партии не состояла и числилась лишь в «сочувствующих», она выполняла немало серьезных поручений, которые давали ей знакомые революционеры.
Сразу по приезде Землячка зашла в Московский комитет, явку ей дала сама Надежда Константиновна.
— Я только что со съезда.
— А мы ждем вас.
Договорились, что Землячка выступит у Гужона, в мастерских Московско-Казанской железной дороги и в типографии Кушнерева.
— Там есть проверенные большевики и немало сочувствующих.
Ближе к вечеру в квартиру Полозовой постучался незнакомый парень. Румяный, скуластый, со щелками вместо глаз. Лет двадцать, не больше.
— Скажите, у вас есть тюрьмометр? — спросил он с порога.
Было условлено: пришедший спросит термометр, а ему ответят, что могут измерить температуру. Однако парень не удержался, сострил — любил, должно быть, шутить по любому поводу.
— Если у вас поднялась температура, можем измерить, — точно ответила Полозова.
— А ведь здорово — тюрьмометр? — повторил парень и одиноко хохотнул, огорченный, что не оценили его остроумия.
Землячка не собиралась тратить время на пустые разговоры, сразу перешла к делу.
— Вы откуда? — деловито спросила она.
— Мы-то? — Парень так и не ответил на вопрос. — Мы за вами.
— Я спрашиваю, где вы работаете? — настойчиво повторила Землячка. — Куда мы пойдем?
— Несущественно, — по-прежнему уклонился парень от ответа. — Поручено доставить вас, ясно? На Казанку, промежду прочим.
В Московском комитете Землячке сказали, что от железнодорожников за ней придет провожатый, на которого она вполне может положиться, доставит куда надо и выручит в случае чего.
— Как зовут-то вас? — спросила она, чуть шевельнув улыбкой свои тонкие губы.
— Катей зовут, — сказал парень, хитро поглядев на собеседницу. — Так сподручнее. Катька пришла, Катька вызывает — девка и девка, никому ничего в голову не взбредет.
Молод-молод, одобрительно подумала Землячка, а конспирировать научился — и согласно кивнула:
— Катя так Катя.
Надела шляпку, купленную в Париже, ватерпруф, приобретенный в Лондоне, посмотрела в окно — стекло мутное, влажное — взяла зонтик.
— Что ж, я готова. Извините, два слова по хозяйству.
Парень деликатно отвернулся — и не говорил лишнего, и слышать лишнего не хотел.
Землячка отвела Полозову в сторону.
— Если постучится кто подозрительный — сверток у меня под подушкой, сразу в печь, и уж потом открывайте.
Под подушкой находилось самое важное, что было сейчас при ней, из-за этого она остановилась в Москве и с этим же собиралась в Петербург. Именно этот сверток и придавал ей уверенность, с какой шла она сейчас на Казанку.
В свертке были прокламации, брошюры и, самое главное, ее собственные записи о Втором съезде. Землячке предстояло много раз говорить и перед членами партии, и перед беспартийными рабочими о значении прошедшего съезда, и мысленно она всегда обращалась к зашифрованным ею для себя ленинским выступлениям.
Накануне Землячка выступала с докладом о съезде на заводе Гужона, одном из самых крупных машиностроительных заводов Москвы.
Шла она на завод от Рогожской заставы и все почему-то вспоминала однофамильца здешнего заводчика, известного скульптора XVI века. Она видела в Париже его знаменитые фонтаны. Кто знает, быть может, знаменитый Жан Гужон — один из предков московского капиталиста Юлия Петровича Гужона?
Вчера она говорила с рабочими о борьбе с эксплуататором Гужоном. А сегодня будет говорить о владельце Казанской железной дороги фон Меке.
Землячка и ее спутник вышли на Солянку.
— Хорошо бы извозчика, — посоветовал провожатый. — Спокойнее.
На всей улице стоял один-разъединственный извозчик. Опытным взглядом Землячка окинула улицу, слежки как будто не было. Ее провожатый быстро сторговался с извозчиком, и они сели в пролетку.
У Казанского вокзала смешались с толпой.
В конце перрона парень свернул к пакгаузам. Землячка еле поспевала за ним. Пошли через железнодорожные пути. Миновали водокачку.
Возле будки парень остановился.
— Пришли.
Перед дверью стоял стрелочник, пожилой мужичок с рыжей бородкой, держал в руке зажженный фонарь, за стеклом колебалось пламя свечи.
— Здорово, Василий Ефимович, — поздоровался с ним парень. — Собрались?
— Собрались, собрались, — скороговоркой ответил стрелочник. — Заходите, коль пришли в гости, я посторожу, будьте в надеже.
В будке тесно, накурено, вдоль стен на двух скамейках, а то и просто на корточках расположилось человек пятнадцать в спецовках, в куртках, в брезентовых пальто. В тусклом свете керосиновой лампы все собравшиеся казались Землячке на одно лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28