И они постарались поскорее отделаться от котлов и кастрюль. Понимая, что на них смотрят, как на зверей в клетках, они с веселым добродушием согласились показывать себя за два су. Табор обнесли забором; двое мужчин стали возле двух очень узких проходов, чтобы взимать плату с господ и дам, которым хочется взглянуть на жалкие цыганские жилища. Толкотня, давка. Пришлось даже вызвать полицию. Цыгане иногда отворачиваются, чтобы не рассмеяться прямо в лицо простакам, которые доходят до того, что бросают им серебряные монеты.
Могу себе представить их вечером, когда посетителей уже нет и когда они подсчитывают дневную выручку. Вот потеха то! Они прошли по всей Франции, и крестьяне отовсюду их выпроваживали, а сельская охрана поглядывала на них подозрительно. Они прибывают в Париж и боятся, чтобы их не вышвырнули в какой-нибудь ров. И вдруг, словно в сказочном сне, их окружает целое сборище господ и дам, которых они приводят в восторг своими лохмотьями. Они, цыгане, которых до сих пор гнали из города в город! И мне кажется, что я вижу, как они забираются на крепостной вал, завернутые в свое отрепье, и разражаются презрительным смехом по адресу спящего Парижа.
Забор окружает семь-восемь палаток, между которыми проходит нечто вроде улочки. В глубине — тощие жилистые лошади щиплют порыжевшую траву. Из-под кусков старого брезента торчат маленькие колеса повозок.
В палатках — невыносимая вонь, грязь, нищета. Земля вокруг уже вся истоптана, раскрошена, смешана с нечистотами. На заборе проветриваются постели: детские подстилки, вылинявшие одеяла, квадратные матрацы, на которых свободно могут улечься две семьи, — все это вытащено наружу, развешано на солнце, и кажется, что перед вами двор больницы для прокаженных. В палатках, устроенных на арабский лад, очень высоких и открывающихся, словно полог кровати, свалено разное тряпье, седла, упряжь, какая-то непонятная рухлядь, вещи, уже совершенно бесформенные и бесцветные, и все это покрыто великолепным слоем грязи, теплым по тону и способным восхитить любого художника.
Мне, впрочем, удалось обнаружить и кухню на самом краю табора: в палатке, более тесной, чем остальные, я нашел несколько железных котелков и треножников; я увидел даже тарелку. Впрочем, никаких признаков супа. Может быть, в котелках этих они варят адское зелье для своих шабашей.
Мужчины все высокие, крепкие, круглоголовые, с очень длинными курчавыми черными волосами, которые лоснятся от жира. Одеты они в лохмотья, подобранные где-нибудь на дорогах. Один из них прогуливался закутанный в кретоновую занавеску с большими желтыми разводами. На другом была куртка, — скорее всего просто ношеный фрак с оторванными полами. На многих женские юбки. Они улыбаются в свои длинные бороды, блестящие и шелковистые. Их излюбленные головные уборы сделаны, должно быть, из старых фетровых шляп: обрезая поля, они устраивают себе из них колпаки.
Женщины тоже рослые, сильные. Старухи совсем высохшие, уродливые; обнаженная худоба и распущенные волосы делают их похожими на колдуний, поджаренных на огне преисподней. Среди молодых встречаются настоящие красавицы. Из-под слоя грязи проступает их медного цвета кожа; огромные черные глаза полны удивительной нежности. Они умеют принарядиться. Волосы у них заплетены в две косы, спадающие на плечи, перевитые обрывками красных лент. В разноцветных юбках и шалях, завязанных у пояса, повязанные платками, стянутыми на лбу, они величественны, как языческие королевы, впавшие вдруг в нищету.
Тут же копошатся дети, целая куча детей. Я обратил внимание на одного мальчишку в рубашонке и в огромном мужском жилете, достававшем ему до икр. Он бегал с красивым голубым бумажным змеем; другой, малыш, которому, самое большее, могло быть два года, расхаживал совсем голый с очень важным видом под шумный смех любопытных девчонок, собравшихся со всего квартала. Бедняжка был до того грязен, до того вымазан в чем-то зеленом и красном, что его можно было принять за бронзовую статуэтку флорентийского мастера, за одно из прелестных изваяний времен Возрождения.
Весь табор встречает полнейшим равнодушием шумное любопытство толпы. Мужчины и женщины спокойно спят под навесами. Выставив обнаженную черную грудь, похожую на потемневшую от употребления флягу из тыквы, мать кормит ребенка, совершенно бурого, словно отлитого из меди. Другие женщины, сидя на корточках, внимательно разглядывают странных парижан, которые с таким удовольствием суют свой нос в эту грязь. Я спросил одну из них, что она о нас думает. Она только слабо улыбнулась и ничего не ответила.
Красивая девушка лет двадцати прогуливается среди зевак и наблюдает дам в шляпках и шелковых платьях, которым она берется поворожить. Я видел, как она это делает. Она взяла руку одной молодой дамы и держала ее в своей с такой вкрадчивой лаской, что в конце концов рука эта стала ей послушна. Тогда она дала понять, что в руку надо положить монету. Десяти су было для нее мало, ей нужны были две такие монеты, она даже требовала пять франков. Спустя несколько мгновений, пообещав долгую жизнь, детей, большое счастье, она взяла обе монеты по десять су, перекрестила ими поля шляпки молодой женщины и, сказав «аминь», спрятала их в огромный карман, который, как я успел заметить, был полон серебряных денег.
Она, правда, дает еще талисман. Она раскусывает зубами какой-то крепкий комочек, напоминающий высушенную апельсинную корку; комочек этот она завязывает в уголок носового платка той, кому она только что гадала; потом она советует женщине завернуть туда еще немного хлеба, соли и сахара. Это поможет отвести от нее всякую хворь и нечистую силу.
И все это чертовка совершает с поразительною серьезностью. Стоит только взять назад монету, которую она заставляет класть в руку, как она начинает клясться, что все навороженное ей добро обратится в самые страшные напасти. Это наивно, но жесты ее и интонации замечательны.
В маленьком провинциальном городке, где я вырос, цыган терпят, но они не возбуждают там такого невероятного любопытства. Считают, что они поедают бродячих собак и кошек, и потому городские жители на них косятся. Люди добропорядочные, повстречавшись с ними, отворачиваются.
Они приезжают в своих фургонах и оседают где-нибудь на пустыре, в предместье. Есть такие уголки города, где из году в год появляются толпы оборванных ребятишек, мужчин и женщин, любящих погреться на солнце. Я видел необыкновенно красивых цыганок. Мы, мальчишки, не отворачивались от них с брезгливостью людей добропорядочных и любили даже заглядывать в повозки, где они спят зимой. И помнится, однажды, когда у меня, школьника, было какое-то неизбывное горе, я мечтал забраться в один из покидавших наш город фургонов и уехать с этими рослыми красавицами, чьи черные очи наводили на меня страх, уехать далеко, далеко, на край света, укатить вместе с ними по дороге и больше никогда не возвращаться.
X
Молодой химик, с которым я любил встречаться, сказал мне как-то утром:
— Я знаю одного старого ученого; он уединился в маленьком домике на бульваре Анфер, чтобы там в тишине изучать кристаллизацию алмазов. Он уже многого добился. Хочешь, я сведу тебя к нему?
Я принял это предложение не без тайного трепета. Колдуна бы я, вероятно, не так испугался, ибо особенного страха перед дьяволом у меня нет. Но денег я боюсь и должен признаться, что человек, который в наши дни отыщет философский камень, преисполнит меня не только почтения, но и ужаса.
По дороге приятель мой посвятил меня в некоторые подробности искусства создания драгоценных камней. Наши химики занимаются этим уже давно, но полученные ими кристаллы настолько малы, а приготовление их обходится так дорого, что опыты эти остались своего рода курьезом и не привели ни к каким практическим результатам. В этом все дело. Надо найти более действенные вещества, более экономичные способы добычи, чтобы изготовление обходилось дешевле.
Тем временем мы дошли до дома. Прежде чем позвонить, приятель предупредил меня, что старый ученый не выносит любопытных и поэтому примет он меня, по всей вероятности, не очень ласково. Я был первым профаном, проникавшим в это святилище.
Химик открыл нам дверь, и, должен признаться, с первого взгляда он мне показался каким-то тупицей, грубым и изможденным работой сапожником. Приятеля моего он встретил очень сердечно, меня же — каким-то глухим ворчаньем, как будто я был собакой, принадлежавшей его юному ученику. Мы прошли через запущенный сад. В глубине находился дом, вернее, какая-то полуразвалившаяся лачуга. Хозяин, как видно, сломал все перегородки, чтобы осталась одна только комната, просторная и высокая. Там оказалось полное оборудование лаборатории, странного вида аппараты, назначение которых я не берусь объяснить. Единственной роскошью, единственной мебелью были скамья и стол темного дерева.
В этой-то трущобе я и испытал одно из самых сильных в моей жизни потрясений. Вдоль стен на полу всюду лежали плоские корзины весьма жалкого вида; прутья их гнулись под тяжестью драгоценных каменьев. В одной куче были сложены одни, в другой — другие. Рубины, аметисты, изумруды, сапфиры, опалы, бирюза, сваленные в углах, словно груды булыжника по краям дороги, ярко сверкали, озаряя комнату искрящимся светом. Это были настоящие костры, раскаленные угли, красные, лиловые, зеленые, синие, розовые. И казалось, что это феи глядят на вас с полу мириадами веселых глаз. Таких сокровищ не знала ни одна сказка тысячи и одной ночи. Ни одна женщина не могла мечтать о подобном счастье.
— Какое богатство! — вскричал я, не в силах сдержать своего восторга. — Это же целые миллиарды!
Старый ученый пожал плечами. Мне показалось, что он посмотрел на меня с глубокой жалостью.
— Каждая из этих куч стоит всего несколько франков, — сказал он своим неторопливым глухим голосом. — Они мне мешают. Завтра я рассыплю их вместо гравия по дорожкам сада.
Потом он повернулся к моему приятелю и продолжал, набирая полную пригоршню камней:
— Взгляните только на эти рубины. Это красивее всего, что мне удавалось получить... А вот изумрудами я недоволен; чересчур уж они чисты; в настоящих изумрудах всегда есть какой-нибудь изъян, а я не хочу, чтобы мои были лучше натуральных... Больше всего меня огорчает, что до сих пор не удается получить белые алмазы. Вчера я сделал еще один опыт... Как только мне это удастся, дело моей жизни будет завершено и я умру счастливый.
Он как-то весь вырос. Я уже больше не находил его лицо тупым; я начинал трепетать перед этим бледным стариком, который мог залить весь Париж волшебным дождем.
— Но вам, верно, приходится бояться воров? — спросил я. — Я видел у вас на двери и на окнах крепкие железные решетки. Это мера предосторожности.
— Да, иногда я действительно боюсь, чтобы какие-нибудь дураки не убили меня, прежде чем я раскрою секрет белого алмаза... Все эти камни, которые завтра ничего не будут стоить, сегодня могут еще соблазнить моих наследников. Их-то я и боюсь; они знают, что, уничтожив меня, они похоронят вместе со мной и секреты моего мастерства и что тогда эти мнимые сокровища не потеряют своей цены.
Он задумался и сделался грустен. Мы сидели на куче алмазов, и я смотрел, как, запустив левую руку в корзину с рубинами, он правой набирал целые пригоршни изумрудов и машинально высыпал их. Так дети сыплют из горсти песок.
Некоторое время мы все молчали.
— Но ведь это же невыносимо так жить! — вскричал я..— Вы вызываете в людях ненависть... Неужели у вас нет никаких радостей жизни?
Он удивленно посмотрел на меня.
— Я работаю, — ответил он просто, — я не умею скучать... Когда у меня бывает хорошее настроение и мне хочется поразвлечься, я набираю несколько таких вот камушков в карман и сижу в том конце сада, — там в ограде есть щель, оттуда виден бульвар, — и время от времени кидаю алмазы прямо на мостовую... Он и теперь еще смеялся, вспоминая эту великолепную забаву.
— Вы не можете себе представить, какие физиономии бывают у прохожих, которые находят мои камушки. Они дрожат, оглядываются, потом убегают, бледные как смерть. Что за жалкие существа! Они доставляют мне немало веселых часов.
Его жесткий голос повергал меня в какую-то неизъяснимую тревогу. Было очевидно, что он надо мной потешается.
— Эх, молодой человек, — продолжал он, — мне есть на что купить женщин; но я же старик... Поймите, что если бы у меня была хоть самая малая толика честолюбия, я бы давно уж был где-нибудь королем... Только к чему это все! Я ведь мухи не убью, я человек добрый, вот почему я и не хочу мешать людям жить.
Нельзя было в более вежливой форме сказать, что стоило ему захотеть, и он мог бы отправить меня на эшафот.
Целый вихрь мыслей проносился в моем мозгу, голова кружилась, словно там звонили в колокола. Феи драгоценных камней глядели на меня острыми, пронзительными глазами, красными, фиалковыми, зелеными, синими, розовыми. Не помня себя, я сжал руки в кулак; в правой были рубины, в левой — изумруды. И уж если говорить правду, у меня было неодолимое желание высыпать их в карманы.
Я побросал эти проклятые камни и выбежал из дома, как будто за мною гналась полиция.
XI
Я отправился в Версаль и шел по огромному двору Маршалов, по каменистому пустырю, глядя на который я часто вспоминал равнину Крау, где груды заросших травою камней зеленеют под полуденным зноем.
Прошлой зимою я видел дворец, покрытый снегом; его голубоватая крыша, величественная и мрачная, вырисовывалась на сером небе, словно то был дворец царя Мороза. Мрачен он и летом; он еще заброшеннее, еще грустнее, когда в воздухе веет теплом, а вокруг буйно разрастаются деревья парка. Каждый год, когда наступает весна, старые остовы их покрываются молодою листвой. Дворец при последнем издыхании; жизненные соки перестают питать камни, и те крошатся. Разрушение вступает в свои права: оно неумолимо, оно обгладывает углы, смещает плиты, час от часу приближает к смерти.
У каждого здания, будь то трущоба или дворец, есть свои недуги, от которых оно постепенно слабеет и умирает. Это огромные живые существа, это люди, у которых есть своя юность и своя старость; одни остаются в соку до самой смерти, другие раньше времени ветшают и дряхлеют. Мне вспоминаются здания, которые я видел из окна вагона, на дорогах: новые дома, скромные флигели, заброшенные замки, развалины башен. Все эти каменные существа говорили со мной на своем языке, рассказывали о своем самочувствии и о недугах, от которых они страдали. Когда человек закрывает окна и двери и уезжает, дом без него начинает чахнуть. Он еще годы может стоять на солнце с изможденным лицом безнадежно больного, пока какой-нибудь зимней ночью порыв ветра не снесет его с лица земли.
От этой заброшенности гибнет и Версальский дворец. Он слишком велик, для того чтобы человек мог его оживить своим дыханием. Чтобы влить жизнь в эти бесконечные коридоры, в эти анфилады огромных комнат, туда надо поселить целый город. Постройка его была чудовищной ошибкой упоенного своей славой короля, который задумал его непомерно большим и тем самым с первых же лет обрек его на гибель и разрушение. Всего величия Людовика XIV недостало даже для одной его спальни, холодной комнаты, где его царственный прах кажется в наши дни только лишним слоем пыли.
Я вошел во двор Маршалов и увидел справа от себя, в глухом углу этого пустыря, старуху, ту легендарную Полольщицу, которая вот уже пятьдесят лет, как полет выросшую меж камней траву. С утра до вечера она там, посреди этого каменного поля борется со вторгающимся в ее владения врагом, с растущими полчищами диких левкоев и маков. Она идет согнувшись, заглядывая во все щели, выслеживая каждую новую травинку, каждый клочок выросшего на плитах мха. Чтобы дойти с одного конца пустыря до другого, ей нужно не меньше месяца. А за ее спиной трава растет и растет, такая торжествующая, такая густая, такая неумолимая, что, когда она снова берется за свой нескончаемый труд, она видит, что все опять заросло травой, что те же самые уголки кладбища заполнены буйными цветами.
Полольщица хорошо знает все, что растет на руинах. Она знает, что маки предпочитают южную сторону, что одуванчики растут в северной части, что излюбленное место левкоев — расщелины в пьедесталах. Мох — это проказа, которая распространяется повсюду. Есть растения такие упорные, что, сколько бы она ни вырывала их с корнями, они вырастают снова и снова. Может быть, сюда когда-нибудь упала капелька крови, может быть, здесь похоронена злая душа, и теперь на этой земле до скончания века будут торчать ржавые колючки чертополоха. На этом кладбище королей над могилами растут странные цветы.
Но надо послушать, как полольщица рассказывает историю этих растений. Оказывается, не во все времена они росли одинаково буйно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16