Вскрыв природу человеческой психики, равно богатую как добром, так и злом, Фрейд, в сущности, любил и принимал человека таким, каков он есть, – представлял его без иллюзий и фаты, пудры, розовой краски и приглаживания. С эгоизмом в его разнообразных проявлениях, с многочисленными низменными побуждениями и порой темными чертами. Любовь к придуманному, прикрашенному человеку легка и полна равнодушия, ибо тоже придумана и прикрашена. Видеть человека открытыми глазами и ориентироваться на его подлинную, реальную, а не сочиненную психику – значит строить в отношении его осуществимые, а не воздушные планы и любить его реальной любовью.
. Ум Фрейда с легкостью создавал мифы. О первобытной, например, основе религии – будто бы дикари, съев некогда главу рода, отца, потом обожествили его память. О страхе, первично возникающем у каждого человека при родах, и масса других. Здание, построенное на песке умозрений, без основы точных, добытых опытом и измерением фактов, беспрерывно требовало подпорок, и Фрейд с легкостью изобретал их. Среди этих подпорок были не только сочиненные мифы, но и ценные догадки. Кстати, и о возможной сущности сновидений и неврозов догадывались до него некоторые мыслители. Впрочем, вопрос подобного приоритета исчерпывающе пояснил ученик и биограф Фрейда: «Однако существует разница, сверкнула ли истина, как искра гениального ума, в афоризме и затем снова погрузилась в океан заблуждений или же она становится систематическим достоянием науки, чтобы никогда более не исчезнуть».
Из психологических гипотез с необходимостью должен был последовать метод лечения (ведь Фрейд был врачом), и метод был создан. Теоретическая схема психики, нарисованная всего двумя инстинктами и борением порожденных ими влечений с цензурой сознания, закономерно и логично подсказывала путь лечения.
Длительными расспросами, анализом сновидений и выслушиванием исповедей – непрерывного потока воспоминаний о событиях, страстях и эмоциях – врачу следовало обнаружить, опознать некогда загнанное цензурой в подполье влечение, стремление, душевную травму и, объяснив ее больному, тем самым провести через его сознание, освобождая запертую психическую энергию, которая в противном случае изливалась бы по другим каналам, создавая искажения психики, нервные болезни и параличи. Больной должен был многократно – в течение нескольких лет – с глазу на глаз беседовать с врачом, выяснявшим тайные пружины его страхов и нервозности. Методу психоанализа нельзя было научить показом (присутствие третьего искажало тон разговора), метод можно было лишь понять, опираясь на доверие к учителю, чтобы потом самому, на ощупь исследовать психику больного. Были ли у психоаналитиков победы? Безусловно. Только они, возможно, объяснялись внушением, которое исподволь производил врач. Но это уже совершенно иной метод, и механизмы излечения тут совершенно иные, а вовсе не освобождение психической энергии. Были и счастливые случаи прямого выхода врача-охотника на «психическую занозу».
Спешу оговориться: медицинская часть учения Фрейда совсем не была врачебно бесперспективной. Вовсе нет: прежде чем назначить лечение, любой невропатолог тщательнейшим образом выслушивает рассказы больных, ибо от вида душевной «занозы» сплошь и рядом зависит характер лечения. Разработанный психоаналитиками метод расспросов и восстановления мысленных цепочек болезненной психики вполне нужен врачам и может использоваться ими.
Однако вытекшая из необычных (спорных, но плодотворных) психологических идей, эта лечебная методика представилась последователям – Фрейда, законченным, единственным и последним методом, уже не содержащим в себе обещаний развития и изменения. А в любой науке окончательность – символ и синоним тупика.
Интересно, что об этом догадывались уже ученики Фрейда. Впрочем, они облекали свое подозрение в почтительную форму: как же так, Фрейд все сделал сам и не оставил ничего, что могли бы открыть мы. Эта непохожесть на обычные пути науки настораживала не зря – дальше действительно было некуда идти.
Но вернемся к биографии. Первые выступления Фрейда были встречены бойкотом и насмешками. Он был готов к этому, готов «к участи предшественника, по необходимости потерпевшего неудачу». Он продолжал лечить, делал, интересные психологические открытия (порой надуманные, порой весьма зоркие), часто выступал и в речах своих (дальше слова его друга и биографа) «любезным и вкрадчивым тоном занимательного собеседника сворачивал шею официальной психологии». В мужестве и бескомпромиссности ему нельзя было отказать.
После первой мировой войны пришел триумф, идеи уже никто не пытался оспаривать, хотя именно их-то и следовало обсуждать: любая наука терпима к временному разнообразию гипотез. Но хлынувший поток последователей безошибочно подхватил, как это и водится, спорное следствие – сам метод, и психоанализ, подтверждаемый цитатами из «самого», вошел в широчайшую практику врачевания.
Есть в биографии Фрейда времен успеха одна любопытная деталь: психоанализ особенно широко распространился в Америке, куда Фрейд был приглашен, ненадолго съездил и был встречен как пророк. Окружен почетом, лестью и поклонением. Все наперерыв пытались рассказать ему, как велик его метод. В последующие годы, несмотря на многочисленные приглашения, Фрейд категорически отказался еще раз посетить своих последователей. Недоумение учеников и биографов породило догадку, которая кажется очень правдоподобной: отказ объяснялся научной добросовестностью Фрейда, его нежеланием принимать поздравления от людей, которые поняли его слишком примитивно, прямо. Как религиозную догму, а не идеи для творческого переосмысления.
В тридцать восьмом году в Вену вошли фашисты. Фрейд оказался в гетто. Его библиотека была отобрана, имущество конфисковано. Последователи собрали деньги на выкуп. Нацисты выпустили самого Фрейда, а четыре его сестры погибли в газовых камерах. Еще год Фрейд прожил в Лондоне. Умер он, как умирают ученые: не дописав слово в последней книге.
Имя Фрейда неразрывно связано с поисками подсознательной части работы мозга. Он первый обратил внимание на решающую важность подсознания его, наметил первые закономерности причудливого сплетения стремлений, эмоций, инстинктов и разума, рождающих поведение и состояние человека. Он привлек интерес психологов к проблемам бессознательного.

Большая химия мозга


Взламывать пружины здорового рассудка человечество научилось гораздо раньше, чем успокаивать мозг буйствующий. Здесь будет рассказано о длинных и непрямых путях многообещающей молодой психохимии.


Душа – таинственный предмет.
И если есть душа, то все же
Она не с крылышками, нет!
Она на колбочку похожа…
Сжимаясь ночью от обид,
Она весь день в огне проводит.
В ней вечно что-нибудь кипит,
И булькает, и происходит:
Взрывается и гаснет вновь,
Откладывается на стенки.
И получается любовь,
И боль, и радость, и оттенки.
Кушнер


В основе каждой уродливой мысли, лежит изуродованная в химическом отношении молекула.
Джерард (биохимик)



ПСИХИКУ ВЗРЫВАЕТ ЛЕКАРСТВО.


НАРКОТИКИ И МИРАЖИ

В предпоследний день февраля тридцать третьего года в Берлине загорелся рейхстаг. Когда в сентябре начался шумливый, тщательно и подло организованный процесс, на скамье подсудимых среди других обвиняемых сидел странный человек – единственный, кто не пытался защищаться. Якобы голландский коммунист Ван дер Люббе. Он со всем соглашался, сидел, безвольно уронив голову, и лишь два раза поднял ее, чтобы пробормотать: «Другие…» На большее у него не хватало сил. Хлеб в камеру ему приносили отдельно, завернутым в бумагу, на которой было написано его имя (остальные заключенные сами брали хлеб с общей тарелки). К разговорам и расспросам он оставался безучастен, на заседаниях суда конвойные вытирали ему нос, как ребенку, – он ни на что не обращал внимания, однажды только громко заявив, что слышит какие-то голоса. Сообщение о смертном приговоре он принял безразлично. Двигался, как живой автомат, ни единого признака личности, характера, воли, желания жить не проявлял. Впоследствии имя его всплыло снова – уже на Нюрнбергском процессе. Свое мнение излагал суду врач-эксперт по наркотическим средствам:
«Если физически и духовно здоровому человеку давать дозу скополамина в четверть или в половину миллиграмма, то он вскоре совершенно потеряет интерес к окружающему миру и полностью оскотинится. Его мозг как будто парализуется и впадет в постоянную одурь».
Фашисты были не единственными, кто применял для судебной фальсификации наркотические средства. В разных странах в разное время известны были процессы, на которых подсудимые вели себя странно и безвольно – покорно сознавались в несуществующих преступлениях, безропотно подтверждали чудовищные обвинения и безучастно отправлялись на казнь. В странах Латинской Америки полиция вообще широко пользовалась скополамином для допросов – безразличие к будущему, скованность воли мешали предполагаемым преступникам отрицать вину, облегчая работу охранки. А в меньших дозах скополамин (это химический родственник широко известного атропина) с давних пор успешно применялся как лекарство.
Атропиновые психозы были детально изучены лишь в середине нашего века, хотя известны они с давних времен. Из дурмана, белены и белладонны – растений, содержащих алкалоид атропин, – изготавливалось питье для религиозных церемоний, шаманских фокусов и знахарских обрядов. Зрительные и слуховые галлюцинации, спутанность и затемнение сознания, причудливые поступки и действия сопровождают это отравление психики. Больные что-то ловят в воздухе, стряхивают с одежды, жуют, порываются бежать, произносят отрывистые и несвязные монологи.
Старая врачебная мысль о том, что все есть яд и все есть лекарство, в отношении атропина очень точна. Но и большинство других сегодняшних средств химического вмешательства в психику часто попадало к ученым от колдунов и знахарок разных народов, употреблявших наркотический яд как душевное лекарство – от тягот, неприятностей, страхов повседневной жизни, – чтобы забыться и получить хоть в видениях необходимую долю радости. Основные среди таких наркотиков – опиум, мескалин и гашиш. Но если расслабляющий, снимающий тревоги и заботы, исподволь, но стремительно разрушающий организм опиум был известен и изучен сравнительно давно, то другие наркотики попали к ученым значительно позже. Лишь в конце прошлого века началось изучение психических ядов. Биографии нескольких из них довольно интересны.
Гашиш – обработанные верхушки побегов особого вида конопли. Наркотик этот был известен еще за двадцать семь веков до нашей эры – тогда жил один китайский император, памятный до сих пор своими трудами по фармакологии. Он-то и оставил первое описание действия гашиша. Приблизительно с тех времен и появились уважительные прозвища этого наркотика: «Освободитель от греха», «Дающий свет», «Проводник среди тяжестей». Последнее особенно точно говорило о значении дурмана для человека, измученного ежедневным изматывающим трудом.
В средние века о наркотике заговорили со страхом. Появилась тайная мусульманская секта убийц – ей платили дань многие эмиры и султаны Востока, вожди армий крестоносцев и другие владыки, окруженные бандой бдительных телохранителей, но не защищенные от странных одиночек, в полном сознании открыто убивавших людей и радостно отправлявшихся на казнь. Это и были члены секты. Глава ее – сирийский князь из крохотного горного селения – требовал дань от самых могущественных владык, а к отказавшим посылал всепроникающих убийц. О секте этой подробно написал впоследствии Марко Поло. Властитель секты вербовал юношей и давал им испробовать гашиш. Одурманенных уносили в сад, где причудливые счастливые галлюцинации рисовали им красивых женщин, волшебную музыку и прочие воображаемые радости. Пришедшим в себя объяснялось, что они видели рай, в который попадут немедленно после смерти, выполнив задание князя. Вот почему с такой готовностью шли на верную гибель эти обманутые убийцы. Их называли федаи – обреченные.
В конце прошлого века гашиш пробовали французские поэты Бодлер и Готье. Надо сказать, что галлюцинации от наркотиков вообще очень тесно связаны с воображением и зависят от уровня развития идущего на это искусственное временное безумие. Вот почему описания поэтов очень отличались от того, что видел средневековый наркоман. Бодлер писал, что пережил чувство неопределенного безгрешного счастья, почувствовал осуществимость любых своих мыслей, увидел и ощутил вечность. Запахи, звуки, шорохи и прикосновения нарастали и приносили ощущение полного слияния с природой. Шорох листьев дерева, писал он, – это ваш шорох, вы становитесь этим деревом.
Готье был более конкретен. Он писал, что тело его стало невесомым, окружающие превратились в полулюдей-полурастения, их расплывчатые фигуры поворачивались и извивались. В рассеянном свете кружились бабочки с крыльями-веерами. Распространяли изумительный запах гигантские, насквозь прозрачные цветы. При этом он продолжал видеть окружавшую его обстановку комнаты: спинка кресла вибрировала и рокотала, каждый предмет касался его и отступал, кровать поднималась и двигалась, излучая свет. Одновременно он видел грифонов, сатиров и монстров – они прыгали вокруг и были похожи на ожившие рисунки (это интересно показывает, что самые причудливые создания фантазии все-таки лепятся из реальных деталей нашего окружения или пользуются уже разработанными, имеющими графическую реальность предметами). У чудовищ были лица знакомых. Потом по комнате проехал живой локомотив с телом ящера, хвостом змеи, покрытый чешуей и с двумя крыльями. Он видел и самого себя – второго. Причем обоих ощущал очень ясно, и оба они испытывали друг к другу симпатию. Ему казалось, что такое состояние длится сотни лет, хотя понимал одновременно, что реально это невозможно. Опьянение продолжалось пятнадцать минут. За это время он еще успел поговорить со стенами (шепотом, ибо звуки собственного голоса казались ему невыносимым грохотом). Несколько сот голосов, исходящих от стен, исправно отвечали ему (тоже громовым шепотом).
Еще один психический яд был обнаружен в священных мексиканских грибах. О них писал еще в шестнадцатом веке просвещенный францисканский монах де Саагун, автор книги об истории и обычаях разграбленной и уничтоженной испанцами древнеамериканской культуры. Высушенные грибы теонанакатл индейцы ели, собравшись в круг, после магических заклинаний жреца – церемониймейстера. Саагун описывает уже результат этого ритуального пиршества: «…некоторые танцевали, плакали, другие, еще сохранявшие рассудок, оставались на своих местах и тихо покачивали головами. В своих видениях они наблюдали, как погибают в сражениях, пожираются дикими зверями, берут в плен врага, становятся богатыми, нарушают супружескую верность, как им разбивают головы, они превращаются в камень или мирно уходят из жизни, падают с высоты и умирают…» А потом индейцы обменивались своими видениями – так сегодняшние дети рассказывают друг другу содержание фильмов.
Культ священного гриба, загнанный католической церковью в подполье (все святые отцы склонны запрещать непонятное), все-таки не исчез, и в пятидесятых годах уже нашего века один из белых путешественников уговорил индейцев глухой деревушки допустить его к ритуальному пиршеству. Забавно, что состоялось оно в тесной хижине, где был алтарь с католическим распятием – религия отцов и вера, насажденная силой, мирно соседствовали здесь. Старуха бормотала заклинания, но все это было лишь звуковым сопровождением к главному – в несколько рядов лежали высушенные грибы. Кроме Вэссона (таково имя путешественника) к ритуалу был допущен его спутник – фотограф. Съели по двенадцать грибов. Некоторое время Вэссон противился наплывающим видениям, потом сдался. Возникали причудливые цветные орнаменты, объемные залы с колоннами из сверкающих камней, готические дворцы, ярко освещенные пейзажи. Что касается чувств, ему казалось: вот-вот откроется что-то главное, невероятно важное, начало всех начал, нечто вроде смысла существования. Но видения перешли в сон.
С помощью Вэссона грибы попали в лаборатории. Впрочем, нет – сначала к ботаникам. Их научились выращивать и разводить. Прежде чем выделить из них вещество, рождающее галлюцинации, химик Гофман испытал воздействие грибов на себе. Через полчаса после приема все окружающее обрело мексиканский характер. Напрасно Гофман противился, пытаясь сохранить нормальное видение мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32