– Завтра Кузькину лошадь выделите. Он в райком поедет.
Корнеич передернул усами и с недоумением глядел то на приезжего начальника, то на стоявшего за ним Пашку Воронина. Наконец осторожно возразил:
– Я, конечно дело, передам Михаил Михайлычу. Только это, товарищ начальник, лодырь. – И поспешил добавить: – Правление, значит, определило его таким способом.
– А это что? – Федор Иванович показал справку. – Кто ее выдавал? Правление?
Корнеич только глянул и рявкнул:
– Так точно! Я то есть. Но, позвольте сказать, товарищ начальник, эту справку он взял обманом.
– Как обманом?
– Он у меня выпросил ее для райсобеса.
– Это не важно, для кого. Верно, что он выработал столько трудодней?
– Это уж точно! – Корнеич по-прежнему стоял навытяжку, и его тяжелые, в крупных синих жилах кулаки доставали почти до колен.
– Так вот, завтра же дать Кузькину лошадь. А вы приезжайте в райком к девяти часам, – обернулся он к Фомичу.
– Товарищ начальник, я лучше пешком пойду, – сказал Фомич.
– Почему?
– Боюсь, замерзну в дороге-то. Мороз вон какой. А моя одежка что твои кружева – спереди дунет, сзади вылетит.
– Хорошо. Дайте ему с подводой и тулуп, – сказал Федор Иванович.
– Сделаем! – рявкнул Корнеич.
– А вы, – обернулся Федор Иванович к Пашке Воронину, – сегодня же возвратите Кузькину велосипед. Он у вас где хранится?
– В сельсовете.
– Вот так. – Федор Иванович, не прощаясь, вышел из правления.
Фомич выбежал за ним.
– Садитесь! – сказал Фомичу Федор Иванович. – Подвезем вас до дому. Да смотрите, завтра вовремя приезжайте. И непременно на лошади.
А поздно вечером Пашка Воронин привел велосипед; он оставил машину на крыльце и постучал в окно. Когда Фомич вышел, его и след простыл.
9
Фомич лошадь все-таки не взял – хлопотно больно: надо идти в Свистуново, глаза мозолить в правлении, потом отгонять ее туда же и топать обратно пешком почти пять верст. Что за корысть? Кабы она на дворе стояла, лошадь-то, или хотя бы в Прудках. А то сбегай в Свистуново туда и обратно – ровно столько же в один конец и до Тиханова будет. И без тулупа нельзя ехать – замерзнешь. А с тулупом еще больше хлопот: не занесешь его в райком, и в санях оставить боязно. А ну-ка кто украдет? Тогда и вовсе не расплатишься.
Утречком по морозцу он легкой рысцой трусил без передышки до Тиханова – мороз подгонял лучше любого кнута.
«Чудная у нас жизнь пошла, – думал Фомич по дороге. – На все Прудки оставили трех лошадей – одну Пашке Воронину, двух для фермы воду подвозить. А мужики и бабы добирайся как знаешь. Ни тебе автобусов, ни машин. В больницу захотел – иди сперва в Свистуново в правление, выпроси лошадь, если дадут – поезжай. А куда-нибудь на станцию, или на базар, или в район – и не проси. У Гузенкова своя машина, у Пашки лошадь и мотоциклет, а у колхозника – шагалки. Бывало, свой автомобиль на дворе стоял – запрягай и езжай, куда захочешь. Хоть по делу, хоть в гости. А то и так просто по селу покататься, выпимши, к примеру, больно хорошо. И ребятам повозиться с лошадью – одно удовольствие. Там в ночное сгонять, в лес съездить. Красота! А теперь они, как бродяги, цельными днями без дела по лугам слоняются. А ведь раньше в зимнюю пору последний человек пеш ходил в Тиханово. Вон Зюзя-конокрад. Да и то, когда подфартит, и на чужом, бывало, проедет…»
В Тихановском райкоме Живого встретила заведующая райсобесом Варвара Цыплакова.
– Зайдем ко мне, Федор Фомич, – пригласила она любезно и поплыла впереди, загораживая собой почти весь коридор.
Время было раннее, в райкоме – пусто.
Фомич удивлен был и ее вежливым обхождением, и таким неожиданным приглашением. Обычно, когда пенсионеры собирались в райсобесе и чересчур шумно толклись возле окошечка кассы, она громовым голосом кричала из соседней комнаты на кассира:
– Егор, уйми своих иждивенцев! Не то всех вас выгоню на мороз.
А теперь она сама открывает перед Фомичом дверь – райсобес был рядом с райкомом – и пропускает его впереди себя.
– Проходите, проходите, Федор Фомич.
Было всего лишь половина девятого, Фомич не торопился. Он сел поудобнее на клеенчатый диван. «Уж коли ты вежливость несусветную проявляешь, – подумал он, – то и я тебя отпотчую». Он достал кисет, свернул «козью ножку» толщиной с большой палец и зачадил кольцами в сторону начальства крепчайшим табачным дымом.
– Я давно еще хотела с тобой, товарищ Кузькин, все поговорить. Кх-а, кх-а! Да ведь ты не заходишь. На дороге тебя не словишь. Кх-а, кх-а! Да что у тебя за табак? Аж слезу вышибает.
– А ты нюхни, Варвара Петровна, своего, – сказал Фомич, подмигивая. – И все пройдет. Клин клином вышибают. У тебя, чай, покрепче моего будет.
Варвара Петровна нюхала табак. Но эту свою слабость она скрывала от посетителей.
– Да я ведь просто так, балуюсь иногда. Да уж ладно! За компанию, пожалуй, нюхну. – Варвара Петровна, смущенно улыбаясь, достала из стола большую круглую пудреницу с черным лебедем на крышке, насыпала оттуда на большой палец щепоть нюхательного табаку и сунула сначала в одну ноздрю, потом в другую. Потом она как-то тихо и тоненько запищала, закрыла глаза ладонью, все больше выпячивая нижнюю губу, судорожно глотая воздух, и вдруг как рявкнет! Фомич даже вздрогнул, поперхнулся дымом и тоже закашлялся.
– А-а-апчхи! Чхи! Хи-и-и! Ой, батюшки мои! – говорила, улыбаясь и вытирая слезы, вся красная, словно утреннее солнышко, Варвара Петровна.
– Кха! Кх-а! Кх-и-и! Черт те подери! – выругался Фомич, сморкаясь и вытирая слезы за компанию с Варварой Петровной.
– Ах, грех мне с вами, Федор Фомич! – Варвара Петровна спрятала наконец пудреницу с лебедем и сразу приступила к делу: – Ведешь ты себя прямо гордецом, товарищ Кузькин. Ведь нуждаешься?
– Да как сказать, – уклончиво ответил Фомич, – с какой стороны то есть…
– В том-то и дело. Нет чтобы зайти ко мне, поговорить, заявление написать. А то приходится все за вас делать. Ведь я одна, а вас, пенсионеров, не перечтешь.
– Мы на тебя не в обиде, – на всякий случай ввернул Фомич.
– То-то и оно-то. Сказано – стучащему да откроется. А вас надо мордой тыкать в дверь, как кутят. Сами-то небось не подойдете. Да уж ладно. Чего там манежить! – Варвара Петровна открыла серую папку, взяла сверху деньги и протянула Живому. – Здесь пятьсот рублей. Бери! Единовременное пособие. И вот тут в ведомости распишись.
Фомич взял деньги и стал медленно пересчитывать их. Пока он считал деньги, мысли его лихорадочно работали: «Кабы мне тут не продешевить? Ежели она вписала эти пятьсот рублей в ведомость, то они никуда от меня не уйдут. Но брать ли их сейчас – вот вопрос. Я ее не просил об этом. Значит, начальство нажало… И что ж получится? Не успели еще мое дело разобрать, а я уже пятьсот рублей взял. Значит, все подумают, что я эту кашу заварил из-за денег. Э-э, нет! Так не пойдет…»
Фомич аккуратно сложил деньги, пристукнул пачкой по ладони:
– Да, верно. Тут пятьсот рублей. – И положил их обратно на стол.
– Это тебе. Пособие, говорю. Бери и расписывайся. – Варвара Петровна, улыбаясь, протягивала ведомость.
– Как же я их возьму? Я не писал, не хлопотал. И вот тебе раз! Бери деньги! Какие деньги? Откуда?
– Я ж тебе говорю – помощь, пособие!
– Пособие обсудить надо. Вот если на бюро райкома решат, тогда другое дело. – Фомич направился к двери и у порога сказал, обернувшись: – А за вашу заботу, Варвара Петровна, спасибо!
Оторопевшая Варвара Петровна только глазами хлопала.
В райкоме в комнате дежурного уже толпился народ. Вчерашнего Фомичова гостя – востроносого, в черном полушубке – окружили несколько председателей колхозов, среди которых был и Гузенков.
– Товарищ Крылышкин, а в наш район будут направлять тридцатитысячников? – спрашивали востроносого.
– Бюро еще не собиралось. Но, по-моему, будут.
– В какие колхозы?
– Кого, товарищ Крылышкин?
– Этого я не могу сказать.
– А вы сами не думаете в колхоз?
– Не думать надо, а решаться, – ответил востроносый.
– Во-во! Думает знаешь кто? Гы, гы…
– Товарищ Крылышкин, давайте ко мне! Нам зоотехник нужен позарез.
– Голова! Он вместо тебя сядет… Столкнет!
– А я подвинусь. На одном стуле усидим.
– С тобой усидишь! У тебя сиделка-то шире кресла. Ха, ха!
– Федор Иванович идет! – крикнул от стола дежурный, и шумный кружок председателей мигом рассыпался и затих.
По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в руках, и только теперь Живой заметил – сквозь редкие зализанные волосы у Федора Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним шел Демин, а сзади в своем военном френче и в сапогах твердо печатал шаги Мотяков. Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты: кто бы ни взглянул на него сейчас, сразу понял бы – все эти шумные председатели приумолкли при появлении его, Мотякова, а не какого-нибудь Федора Ивановича.
– Здравствуйте, Федор Иванович! – между тем раздалось со всех сторон.
И Федор Иванович любезно отвечал всем:
– Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! – и улыбался при этом.
Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная почему, тоже улыбался.
– Здравствуйте, товарищ Кузькин! – Федор Иванович протянул руку Живому, и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку.
– На лошади приехали? – спросил Федор Иванович.
– Никак нет! – ответил Живой, как вчерашний Корнеич, вытягиваясь по стойке «смирно».
– Почему? Не дали? – Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова.
– Холодно, Федор Иванович, – ответил Фомич, впервые называя по имени-отчеству вчерашнего гостя.
– А тулуп?
– Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь – сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
– Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, – сквозь смех говорил Федор Иванович. – Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
– Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, – мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: «Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься».
Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
– Кто писал это твердое задание?
– Тимошкин, – по-солдатски ответил Мотяков.
– А кто подписывал?
Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
– Я.
– Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, – и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: – Сперва решим с ним.
– Проходите, товарищ Кузькин!
Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. «Как в шеренгу вытянулись», – подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним – Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
– Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? – сказал Федор Иванович.
Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
– Исключили мы его как протчего элемента… Потому что не работал.
– Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? – спросил Федор Иванович.
– Так это он на сшибачках был, – ответит Гузенков.
– Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? – повысил голос Федор Иванович.
– Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, – сбивчиво отвечал Гузенков. – Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
– Он что же, плохо работал? Не умел достать? – спросил Федор Иванович.
– Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
– Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? – посмотрел на Живого Федор Иванович.
– Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
– Понятно! А вы что? – спросил Федор Иванович Гузенкова.
– Отказали… поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза.
– Он вам нужен в колхозе или нет?
– Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
– Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы – кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, – свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
– Не был.
– Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время – заходил к нему. А ты нет… Как это можно понять?
Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
– Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? – спросил Фомича Федор Иванович.
– Сто двадцать рублей.
– Да, не разживешься.
– Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей… так отказался! – заявил, усмехаясь, Мотяков. – Видать, мало?
– Как отказался? Почему? – спросил Федор Иванович.
– Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, – Фомич обернулся к Мотякову. – За двадцать минут до бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол, успокойся! Я что, нищий, что ли?
– Вон оно что! – протянул с усмешкой Федор Иванович. – А вы народ, Мотяков, оперативный. Вот что! – стукнул он карандашом по столу. – Хитрить нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков, и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы впредь разбазаривать колхозные кадры неповадно было. Заботиться о людях надо. Жизнь улучшать. Пора отвыкать от старых методов – с кулаком да с палкой. Вы вон у кого учитесь с кадрами работать, – он кивнул в сторону Пети Долгого, – у Петра Ермолаевича.
– Звонарев тоже хорош, – сказал Мотяков. – Кукурузу отказался на лугах сеять.
– Почему? – спросил Федор Иванович.
– Места низкие – вымокает, – ответил Петя Долгий.
– У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? – спросил Мотяков.
– Наоборот – у Гузенкова вымокает, а я не сеял.
– Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По кукурузе? – спросил, улыбаясь, Федор Иванович.
– Вроде того… А он у Гузенкова кадры переманывает.
– Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь колхоз – сам пойдешь рядовым работать. Не то к Звонареву в бригадиры.
– В бригадирах не нуждаемся, – отозвался Звонарев. – Вот дояром могу взять.
Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор.
– Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? – сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
– Дадим ему паспорт, пусть едет в город, – сказал Демин.
– Ехать не могу, – ответил Фомич.
– Почему?
– По причине отсутствия всякого подъема.
– Это что еще за прудковская политэкономия? – спросил Федор Иванович.
– Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой?
– Настрогал этих детей косой десяток, – пробурчал Мотяков.
– Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, – живо возразил Фомич.
Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
– А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу… Анекдоты рассказывать.
– Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он вроде бы занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, – сказал Живой.
И все снова захохотали.
– Ну ладно, хватит! – сказал Федор Иванович, вынимая платок и утираясь. – Решайте, решайте! Быстрее.
– Может быть, на пресспункте устроим его охранником? – спросил Мотяков Демина.
– Но там же есть Елкин, – сказал кто-то. – Бреховский.
– Его убирать надо, – мрачно сказал Мотяков. – Родственники за границей объявились.
– Какие еще родственники? – спросил Демин.
– Сын. В Америке оказался. А он уж и поминки по нему справил.
– С этим торопиться не следует, – сказал Демин.
– Я возьму его к себе, – поднялся худой и нескладный Звонарев, председатель соседнего с Прудками заречного колхоза. – Мне как раз нужен на зиму лесник, заготовленный лес охранять. Плата деньгами и хлебом.
– Пойдете? – спросил Живого Федор Иванович.
– Пойду. Только пусть Гузенков даст мне отпускную, справку выпишет. А я паспорт получу.
– Подожди там. После совещания сделаем, – сказал Гузенков.
Совещание затянулось до самого вечера. И когда Фомич пришел наконец с долгожданной отпускной справкой, его встретила в сенях сияющая Авдотья:
– Иди-ка, Федя, иди в избу!
Посреди избы при ослепительно ярком, как показалось Фомичу, электрическом свете лежали вповалку два мешка муки и три мешка картошки, а поверху на этих мешках еще два узла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14