Фомич вдруг почувствовал усталость и дрожь в коленках. «Черт, как будто мешки таскал… Вот так исполком». Он прислонился к творилам колодца, поглядел на попов дом. «Вот и исповедальня. Надо зайти», – решил Фомич.
В поповом доме теперь помещался райфо. В крайнем боковом кабинете сидел Андрюша, прямо из-под стола высунув свою деревянную ложу, считал на счетах.
– Здорово, сосед! – весело приветствовал он Фомича. – Ты что такой мокрый да бледный? Как будто черти на тебе ездили?
– Черти и есть. – Фомич присел на обитый черной клеенкой диван и перевел, словно после длительной пробежки, дух. – Вот исповедоваться к тебе пришел. Ты же в поповом дому сидишь.
И Фомич рассказал все, что было на исполкоме. Андрюша долго озабоченно молчал, перебирая костяшки на счетах.
– Вот что сделай – возьми бумагу от них с этим твердым заданием. Ружье спрячь, козу продай. А велосипед оставь. Он у тебя все равно старый. Пускай что-нибудь да конфискуют. Потом подашь жалобу. И обязательно достань справку в колхозе – сколько ты там выработал за год трудодней.
– Да кто мне ее даст?
– Схитрить надо. Изловчиться.
– А не вышлют меня?
– Могут и выслать, по статье тридцать пятой – без определенной работы, как бродягу.
– А инвалидов не высылают?
– Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать.
– А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт – устроюсь.
Андрюша только руками развел:
– Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни – придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут – не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу!
7
Комиссия нагрянула после праздников, по снегу. Фомич успел и козу продать, и ружье припрятать. Ружье он обернул промасленными тряпками и засунул в застреху на дворе. Старый пензенский велосипед, еще довоенный, облупленный, как запаршивевшая лошадь, стоял в сенях, прямо перед дверью: «Вот он я! Хотите – берите, хотите – нет».
Комиссия была из пяти человек – во главе инспектор райфинотдела по свистуновскому кусту Настя Протасова – большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха, за нею бригадир Пашка Воронин да еще трое депутатов Совета – здоровенные трактористы из Свистунова. «Эти на случай, если я брыкаться начну», – подумал Фомич. Он юркнул в чулан и притворился спящим.
– Можно к вам? – послышался в дверях Настин голос.
– Проходите, – сказала Авдотья.
– Здравствуйте, – разноголосо донеслось от порога. – А где хозяин?
– Вон, в чулане на лавке.
Настя приоткрыла занавеску:
– Ты что, ай заболел?
– Мне болеть не положено. Ведь я Живой! – Фомич встал с лавки.
За столом расселись трактористы и Пашка Воронин.
– Извиняйте, гости дорогие! Угощать-потчевать вас нечем, – сказал Фомич. – До вашего прихода были и блины, и канки, а теперь остались одни лихоманки… Что ж вы не предупредили, что придете?
Трактористы дружно засмеялись. А Настя набросилась на Фомича:
– Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить?
– А мне, Настя, думать никак невозможно. За нас думает начальство. А нам – только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает.
Трактористы снова засмеялись, а Пашка нахмурил желтые косматые брови и угрожающе сказал:
– Мы пришли не побасенки твои слушать. Понял?
– И тебе, Федор Фомич, не стыдно? – пошла в наступление Настя. – Такой лоб, и не работаешь! Вон бабы и то целыми днями с фермы не уходят. А ты на лавке дрыхнешь.
– Это ж просто симулянт! – подстегнул ее Пашка.
– Да он хуже! Тунеядец и протчий элемент, которые раньше в паразитах ходили.
Настя и Пашка точно старались друг перед другом раззадорить Фомича. Он мигом смекнул, в чем дело; сел на табуретку, скрестил руки на груди и эдаким смиренным голосом произнес:
– Эх, Настя… И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово – я тебе десять в ответ; ты меня – царап, я тебя – по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку – я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите.
– Кто тебя предупредил? – простодушно спросила Настя.
– А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: «Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их».
– Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, – сказал раздраженно Пашка.
Настя вынула из портфеля протокольную книжечку.
– Где твое ружье? – спросил Пашка.
– Продал.
– Не ври. Спрятал, наверное?
– Ищите.
Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени.
– Возьми лестницу, на чердак слазь! – сказала ему Настя.
– Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь.
Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель.
– Ты смотри, избу не развали, жираф! – сказал Фомич. – Не то придется тебе новый сруб ставить.
– Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил.
Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: «И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!» Воронок был председателем сельсовета. Его указ – закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: «Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?» – «На сколько?» – «На весь район!.. Где ж я столько возьму?» Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей.
Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. «И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие – один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли… Того все по этапам гоняли – первый вор был в округе…»
Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли.
– Ну, что там? – спросила Настя.
– Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли?
– Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит.
Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись.
– Где добро-то храните? – спросила Настя Авдотью.
– Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, – ответил опять Фомич.
– Ты не валяй дурака. Где сундук?
– Под кроватью.
Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук – Авдотьино приданое.
– Смотри! – сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам.
Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. «Мать ты моя родная! Там же козья выручка – три сотни рублей! Все богатство». У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была – выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: «Не груби! Пусть что хотят, то и берут». Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха.
– Дуня! – позвала Настя. – Иди-ка сюда.
Подошла от печи хозяйка.
– Смотри-ка! – потянула ее к сундучку Настя. – Это облигации. В тряпье хранить их не след. – И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами.
– Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, – запричитала Авдотья. – Федя, ты, что ль, их бросил сюда? – Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху.
– Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»
– Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?
– Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.
– Чего ж тогда брать?
– Возьмем велосипед, – сказал Пашка.
Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:
– На, подпиши!
Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:
– Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.
Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.
– Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.
– Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…
На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:
– Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.
– А что такое?
– Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.
– Ну, это они против закона.
– Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.
– Это можно.
Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.
Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:
– Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.
– Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:
– А этого не хотел! Так и передай Гузенкову.
– Я скажу, что ты выманил ее обманом.
– Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.
Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.
8
О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
– Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
– Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.
– Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.
– Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.
Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.
– Вы писали жалобу? – спросил Фомича тот, что посолиднее.
– Не знаю, – Фомич выжидающе поглядывал на них.
Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках – чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду.
– Мы представители обкома, – сказал младший.
– Не знаю, – Фомич и ухом не повел.
– А-а, понятно! – улыбнулся востроносый. – Федор Иванович, покажите ему бумаги.
Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги – все писано им, но ответил опять уклончиво:
– Не знаю… Кто такие будете?
– Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! – засмеялся опять востроносый. – Вот наши документы. – Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный.
Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу.
Вошли ребята – сразу втроем – с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога:
– Мам, обедать!
– Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите – люди за столом.
– Нет, нет, кормите! – быстро встал из-за стола молодой. – Мы посидим, подождем.
Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев.
Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь.
– А что ж вы им второе не подали? – спросил Авдотью солидный.
– Все тут было, – ответил Фомич. – В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе.
– Мам, а что было на второе? – спросил от порога меньшой Шурка.
– На второе кресты, – ответила Авдотья.
– Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? – солидный с улыбкой смотрел на Фомича.
Фомич принял шутку:
– Да живот потуже подтяни.
– Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, – сказал солидный.
– Есть еще запас, есть, – отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу.
Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу, улыбаясь, сказал:
– А вы покажите-ка нам свои запасы. – И солидному: – Начнем с подпола, Федор Иванович.
– Да, конечно. Посмотреть надо. – Солидный встал и начал расстегиваться.
Фомич принял его тяжелое пальто и положил на кровать.
– Вы бы лучше повесили, – сказал солидный, с опаской поглядывая на кровать, на ветхое лоскутное одеяло.
– Да у нас на вешалке шоболья-то больше, – сказал Фомич. – Как хотите! Я повешу.
Но солидный, увидев на вешалке драную Фомичову фуфайку да обтрепанные ребячьи пиджаки, поспешно остановил его:
– Нет-нет. Пусть там лежит. Я ведь ни о чем таком не подумал.
Востроносый, растягивая во все лицо подвижные смешливые губы, похлопывал дружески хозяйку по плечу:
– Ничего, ничего. Уладится. – Свой полушубок он кинул рядом с пальто на койку. – Айда в подпол! – Он сам открыл половицы и первым же спрыгнул. – Посветить чего не найдется?
Фомич подал ему зажженную лампу.
– Ну как, Федор Иванович, спуститесь? – спрашивал он из подпола.
– Да, да. – На Федоре Ивановиче был хороший черный костюм и ботинки. Он осторожно оперся о половицы. – Да тут глубоко! Без парашюта не обойдешься. А ну-ка мне точку опоры!
– Сейчас табуретку поставлю. – Фомич подал им табуретку.
Федор Иванович спустился в подпол, и они с минуту оглядывали небольшую кучу мелкой картошки.
– Это что у вас, расходная картошка? – спросил Федор Иванович.
– Вся тут, – ответил Фомич.
Они молча вылезли.
– Кладовая у вас есть?
– Нет.
– Это что ж, весь запас продуктов? – Федор Иванович ткнул рукой вниз.
– Вон еще кадка с капустой в сенях стоит.
Они вышли в сени.
– Как же вы живете? – спросил Федор Иванович растерянно.
– Вот так и живем, – ответил Фомич.
– Я же говорил вам – типичный перегиб, – сказал востроносый. – Мотяковщина!
Федор Иванович как-то посерел, и лицо его вроде бы вытянулось. Не сказав ни слова, он возвратился в избу, быстро оделся и попрощался с хозяйкой, глядя себе под ноги:
– Извините за беспокойство. Постараемся помочь. А вы пройдемте с нами, – сказал он Фомичу.
Возле бригадировой избы стоял «газик».
– Садитесь! – Федор Иванович пропустил Фомича на заднее сиденье вместе с востроносым и приказал шоферу: – Посигналь!
На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин. Федор Иванович кивнул ему:
– Садитесь…
Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся к Фомичу, и поехали. Свернули в Свистуново. Остановились возле правления.
– Пошли! – Федор Иванович вошел первым.
В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся из дверей бухгалтерии и сказал услужливо:
– Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь.
– Не надо! – остановил его Федор Иванович. – Вы кто здесь?
– Счетовод.
– И отлично! Вам Кузькин знаком?
– Так точно! – по-военному ответил Корнеич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
В поповом доме теперь помещался райфо. В крайнем боковом кабинете сидел Андрюша, прямо из-под стола высунув свою деревянную ложу, считал на счетах.
– Здорово, сосед! – весело приветствовал он Фомича. – Ты что такой мокрый да бледный? Как будто черти на тебе ездили?
– Черти и есть. – Фомич присел на обитый черной клеенкой диван и перевел, словно после длительной пробежки, дух. – Вот исповедоваться к тебе пришел. Ты же в поповом дому сидишь.
И Фомич рассказал все, что было на исполкоме. Андрюша долго озабоченно молчал, перебирая костяшки на счетах.
– Вот что сделай – возьми бумагу от них с этим твердым заданием. Ружье спрячь, козу продай. А велосипед оставь. Он у тебя все равно старый. Пускай что-нибудь да конфискуют. Потом подашь жалобу. И обязательно достань справку в колхозе – сколько ты там выработал за год трудодней.
– Да кто мне ее даст?
– Схитрить надо. Изловчиться.
– А не вышлют меня?
– Могут и выслать, по статье тридцать пятой – без определенной работы, как бродягу.
– А инвалидов не высылают?
– Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать.
– А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт – устроюсь.
Андрюша только руками развел:
– Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни – придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут – не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу!
7
Комиссия нагрянула после праздников, по снегу. Фомич успел и козу продать, и ружье припрятать. Ружье он обернул промасленными тряпками и засунул в застреху на дворе. Старый пензенский велосипед, еще довоенный, облупленный, как запаршивевшая лошадь, стоял в сенях, прямо перед дверью: «Вот он я! Хотите – берите, хотите – нет».
Комиссия была из пяти человек – во главе инспектор райфинотдела по свистуновскому кусту Настя Протасова – большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха, за нею бригадир Пашка Воронин да еще трое депутатов Совета – здоровенные трактористы из Свистунова. «Эти на случай, если я брыкаться начну», – подумал Фомич. Он юркнул в чулан и притворился спящим.
– Можно к вам? – послышался в дверях Настин голос.
– Проходите, – сказала Авдотья.
– Здравствуйте, – разноголосо донеслось от порога. – А где хозяин?
– Вон, в чулане на лавке.
Настя приоткрыла занавеску:
– Ты что, ай заболел?
– Мне болеть не положено. Ведь я Живой! – Фомич встал с лавки.
За столом расселись трактористы и Пашка Воронин.
– Извиняйте, гости дорогие! Угощать-потчевать вас нечем, – сказал Фомич. – До вашего прихода были и блины, и канки, а теперь остались одни лихоманки… Что ж вы не предупредили, что придете?
Трактористы дружно засмеялись. А Настя набросилась на Фомича:
– Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить?
– А мне, Настя, думать никак невозможно. За нас думает начальство. А нам – только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает.
Трактористы снова засмеялись, а Пашка нахмурил желтые косматые брови и угрожающе сказал:
– Мы пришли не побасенки твои слушать. Понял?
– И тебе, Федор Фомич, не стыдно? – пошла в наступление Настя. – Такой лоб, и не работаешь! Вон бабы и то целыми днями с фермы не уходят. А ты на лавке дрыхнешь.
– Это ж просто симулянт! – подстегнул ее Пашка.
– Да он хуже! Тунеядец и протчий элемент, которые раньше в паразитах ходили.
Настя и Пашка точно старались друг перед другом раззадорить Фомича. Он мигом смекнул, в чем дело; сел на табуретку, скрестил руки на груди и эдаким смиренным голосом произнес:
– Эх, Настя… И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово – я тебе десять в ответ; ты меня – царап, я тебя – по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку – я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите.
– Кто тебя предупредил? – простодушно спросила Настя.
– А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: «Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их».
– Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, – сказал раздраженно Пашка.
Настя вынула из портфеля протокольную книжечку.
– Где твое ружье? – спросил Пашка.
– Продал.
– Не ври. Спрятал, наверное?
– Ищите.
Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени.
– Возьми лестницу, на чердак слазь! – сказала ему Настя.
– Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь.
Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель.
– Ты смотри, избу не развали, жираф! – сказал Фомич. – Не то придется тебе новый сруб ставить.
– Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил.
Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: «И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!» Воронок был председателем сельсовета. Его указ – закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: «Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?» – «На сколько?» – «На весь район!.. Где ж я столько возьму?» Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей.
Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. «И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие – один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли… Того все по этапам гоняли – первый вор был в округе…»
Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли.
– Ну, что там? – спросила Настя.
– Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли?
– Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит.
Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись.
– Где добро-то храните? – спросила Настя Авдотью.
– Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, – ответил опять Фомич.
– Ты не валяй дурака. Где сундук?
– Под кроватью.
Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук – Авдотьино приданое.
– Смотри! – сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам.
Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. «Мать ты моя родная! Там же козья выручка – три сотни рублей! Все богатство». У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была – выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: «Не груби! Пусть что хотят, то и берут». Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха.
– Дуня! – позвала Настя. – Иди-ка сюда.
Подошла от печи хозяйка.
– Смотри-ка! – потянула ее к сундучку Настя. – Это облигации. В тряпье хранить их не след. – И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами.
– Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, – запричитала Авдотья. – Федя, ты, что ль, их бросил сюда? – Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху.
– Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»
– Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?
– Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.
– Чего ж тогда брать?
– Возьмем велосипед, – сказал Пашка.
Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:
– На, подпиши!
Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:
– Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.
Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.
– Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.
– Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…
На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:
– Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.
– А что такое?
– Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.
– Ну, это они против закона.
– Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.
– Это можно.
Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.
Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:
– Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.
– Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:
– А этого не хотел! Так и передай Гузенкову.
– Я скажу, что ты выманил ее обманом.
– Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.
Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.
8
О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
– Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
– Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.
– Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.
– Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.
Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.
– Вы писали жалобу? – спросил Фомича тот, что посолиднее.
– Не знаю, – Фомич выжидающе поглядывал на них.
Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках – чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду.
– Мы представители обкома, – сказал младший.
– Не знаю, – Фомич и ухом не повел.
– А-а, понятно! – улыбнулся востроносый. – Федор Иванович, покажите ему бумаги.
Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги – все писано им, но ответил опять уклончиво:
– Не знаю… Кто такие будете?
– Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! – засмеялся опять востроносый. – Вот наши документы. – Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный.
Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу.
Вошли ребята – сразу втроем – с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога:
– Мам, обедать!
– Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите – люди за столом.
– Нет, нет, кормите! – быстро встал из-за стола молодой. – Мы посидим, подождем.
Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев.
Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь.
– А что ж вы им второе не подали? – спросил Авдотью солидный.
– Все тут было, – ответил Фомич. – В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе.
– Мам, а что было на второе? – спросил от порога меньшой Шурка.
– На второе кресты, – ответила Авдотья.
– Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? – солидный с улыбкой смотрел на Фомича.
Фомич принял шутку:
– Да живот потуже подтяни.
– Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, – сказал солидный.
– Есть еще запас, есть, – отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу.
Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу, улыбаясь, сказал:
– А вы покажите-ка нам свои запасы. – И солидному: – Начнем с подпола, Федор Иванович.
– Да, конечно. Посмотреть надо. – Солидный встал и начал расстегиваться.
Фомич принял его тяжелое пальто и положил на кровать.
– Вы бы лучше повесили, – сказал солидный, с опаской поглядывая на кровать, на ветхое лоскутное одеяло.
– Да у нас на вешалке шоболья-то больше, – сказал Фомич. – Как хотите! Я повешу.
Но солидный, увидев на вешалке драную Фомичову фуфайку да обтрепанные ребячьи пиджаки, поспешно остановил его:
– Нет-нет. Пусть там лежит. Я ведь ни о чем таком не подумал.
Востроносый, растягивая во все лицо подвижные смешливые губы, похлопывал дружески хозяйку по плечу:
– Ничего, ничего. Уладится. – Свой полушубок он кинул рядом с пальто на койку. – Айда в подпол! – Он сам открыл половицы и первым же спрыгнул. – Посветить чего не найдется?
Фомич подал ему зажженную лампу.
– Ну как, Федор Иванович, спуститесь? – спрашивал он из подпола.
– Да, да. – На Федоре Ивановиче был хороший черный костюм и ботинки. Он осторожно оперся о половицы. – Да тут глубоко! Без парашюта не обойдешься. А ну-ка мне точку опоры!
– Сейчас табуретку поставлю. – Фомич подал им табуретку.
Федор Иванович спустился в подпол, и они с минуту оглядывали небольшую кучу мелкой картошки.
– Это что у вас, расходная картошка? – спросил Федор Иванович.
– Вся тут, – ответил Фомич.
Они молча вылезли.
– Кладовая у вас есть?
– Нет.
– Это что ж, весь запас продуктов? – Федор Иванович ткнул рукой вниз.
– Вон еще кадка с капустой в сенях стоит.
Они вышли в сени.
– Как же вы живете? – спросил Федор Иванович растерянно.
– Вот так и живем, – ответил Фомич.
– Я же говорил вам – типичный перегиб, – сказал востроносый. – Мотяковщина!
Федор Иванович как-то посерел, и лицо его вроде бы вытянулось. Не сказав ни слова, он возвратился в избу, быстро оделся и попрощался с хозяйкой, глядя себе под ноги:
– Извините за беспокойство. Постараемся помочь. А вы пройдемте с нами, – сказал он Фомичу.
Возле бригадировой избы стоял «газик».
– Садитесь! – Федор Иванович пропустил Фомича на заднее сиденье вместе с востроносым и приказал шоферу: – Посигналь!
На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин. Федор Иванович кивнул ему:
– Садитесь…
Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся к Фомичу, и поехали. Свернули в Свистуново. Остановились возле правления.
– Пошли! – Федор Иванович вошел первым.
В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся из дверей бухгалтерии и сказал услужливо:
– Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь.
– Не надо! – остановил его Федор Иванович. – Вы кто здесь?
– Счетовод.
– И отлично! Вам Кузькин знаком?
– Так точно! – по-военному ответил Корнеич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14