– Что ж мне теперь делать? Как думаешь, дядь Филат, отберут они огород?
– Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали…
Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству… Кто туда пустит Фомича?
– Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду…
– Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, – сказал дед Филат. – Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.
– А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.
Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:
– На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим… только соху тащи.
– А что, Федька! – подхватил дед Филат. – Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.
– У нее, поди, и сошники отопрели, – сказал Фомич.
– Шшанок! А я на чем сажаю? – вскинул бороденку дед Филат.
Соха и в самом деле оказалась крепкой. «И что за дед такой припасливый? – удивился «Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. – Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена… И даже курушка в сенях квохчет».
Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь… И пошла работа. Пахали впересменку – одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи – уже по-темному – посадили всю картошку.
– Вот это по-стахановски, – сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. – Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.
Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег – высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.
– Горит, как карасий! – торжественно произнес Фомич. – Тут на совесть сработано.
Михеевский старик понюхал из горлышка.
– Да она вродь бы и пахнет карасином.
– Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.
Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший – Санька – вдруг запел частушку:
Нынче сахару не стало – самогоночку варим;
Из кила кило выходит, вся до капельки горит.
Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:
– Ешь, внучек, ешь.
– Ма-ам, дай и нам! – С печи сразу свесилось еще три головы.
– Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! – крикнула Авдотья от стола.
Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:
– Ешьтя, ешьтя… Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети – цветы нашей жизни.
– Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, – вздохнула Авдотья, протирая стаканы. – Хоть бы и не было их вовсе.
– Ну не скажите, – возразил старичок. – Какая бы ни была жизня, а пройдет – и плохая, и хорошая. Главное – что человек по себе оставит… Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь – и помянуть некому будет.
– Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, – сказала Авдотья.
– Ну не говорите! Бог в нас самих, – поднял палец старичок. – Ибо сказано: бог – наше терпенье.
– Оно ведь, терпенье-то, больно разное, – сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. – И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог – терпение, так почему он такой неодинаковый?
– Это уж кому что предназначено, – важно заметил старичок. – У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано – не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.
– А мы уж и так дожили – что на нас, то и при нас… Ищи не ищи… Кто нам в чем поможет? – сказала свое Авдотья.
– Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? – спросил Фомич старичка.
– Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех – уныние.
– Будет уж проповедовать… отец Сергей, – сказал с легкой заминкой один из михеевцев – Иван Павлович, как звали его.
Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.
– Есть хочется! Да и выпить не грех. – Иван Павлович кивнул на самогонку. – Небось выдохнется.
Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, – видать, и в армии еще не служили.
– Ну, поехали! – Фомич поднял стакан.
Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.
– Кряпка!
– Да, кряпка-а…
– Господь помилуй!
– Ты что ж, попом работаешь, что ли? – спросил Фомич старика.
– Священником, – кивнул сухонькой головой отец Сергей.
– А что ж у тебя волоса-то не длинные?
Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые – реденькие и короткие.
– Так он еще у нас молодой поп-то, – сказал Иван Павлович. – Недавний.
– Поп – и за бревнами приехал… Этого я чегой-то не понимаю, – сказал Фомич.
– Он вроде бы еще неутвержденный, – сказал Иван Павлович. – Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит… А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп…
– Это ему нагрузка, – сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. – Вроде художественной самодеятельности.
– Васька! – цыкнул на него Иван Павлович.
А отец Сергей смиренно заметил:
– Трудимся поелико возможно…
После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, – две посылки ему справила на гармонь-то.
Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:
– Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?
Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:
Сыграй, Федя, сыграй, милый,
Страданьице с переливом!
И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:
Вспомни, милка, вспомни, стерва,
Как гуляли с тобой сперва!
Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:
– Ну-ка, давай камаринскую!
Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.
– Хорошо начал! Издаля… – сказал Иван Павлович.
Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.
– А теперь чуть живее! – И запел жидким, но приятным баритончиком: – А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик… Живее! – опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.
– И-эх-ма! – Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:
У-он по улице по нашенской бежит,
Ды-он бежит-бежит-навертывает,
Его судорогой подергивает…
Фомич еще более зачастил и перешел на «барыню».
– Упы-уп, упы-уп! – покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.
– Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, – припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.
– У-у-ф ты! – выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.
– От так! Знай наших!..
– Ай да Павлыч, ай да верток! – говорила Авдотья. – Вы с моим-то два сапога пара.
А потом хором тихонько с подголоском пели:
За высокой тюремной стеною
Молодой арестант помирал…
Он, склонившись на грудь головою,
Потихоньку молитву читал…
Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы…
14
На другой день Пашка Воронин доложил председателю:
– Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.
– А кто пахал ему?
– Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.
– Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, – сказал Гузенков.
Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. «И гулянку по такому случаю устроил». Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.
– Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!
А еще через день из прокуратуры пришла повестка – рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, «вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции».
«Вышепоименованный гражданин», разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.
– А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? – Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.
– Не за помощью к вам пришел, – хмуро сказал Фомич. – Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?
– В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.
– Это мне очень даже понятно. Только поясните мне – по какому такому закону у рабочего отбирают огород?
– У какого это рабочего?
– У меня, к примеру.
– Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? – Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. – Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.
– Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?
– А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.
– Это как вас можно понимать? – Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.
– У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите – берите.
– Вы что, издеваетесь? – Фомич даже встал от негодования. – Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?
– Не хотите, не берите. – Тимошкин был невозмутим. – А в Прудках огород сдайте.
– Огород мой! И никому я его не отдам. – Фомич пошел к дверям.
– Отберем судом. А тебя посадим, – сказал вслед ему, не повышая голоса, Тимошкин.
В прокуратуре встретил Фомича младший юрист Фатеев – в белом кителе, в погонах со звездочкой, черные волосы приглажены, расчесаны на пробор да еще блестят – одеколоном обрызнуты. Он пробежал глазами повестку и сказал весело:
– Вас-то я и жду! Проходите в кабинет!
Младший юрист провел Фомича в кабинет с надписью на белой двери «Следователь», усадил на диван, сам сел напротив за стол и все глядел на него, улыбаясь, будто желаннее гостя, чем Фомич, для этого следователя теперь и не было никого на всем белом свете.
«Прямо как на блины пригласил, – думал Фомич, глядя на свежее, смеющееся лицо следователя. – Чем он только угостит меня? Вот вопрос…»
Младший юрист считал себя человеком воспитанным; он долго служил в политотделе МТС, а теперь учился в областном пединституте на заочном отделении. Несмотря на свои сорок лет, он все еще был худощав, подтянут, играл на аккордеоне и пел частушки собственного сочинения на смотрах художественной самодеятельности. Один раз даже в области сыграл. Он полагал, что главное для юриста – это соблюдать вежливость.
– Смелый вы человек, товарищ Кузькин, – говорил, все ярче улыбаясь, младший юрист. – Я просто восхищаюсь вами.
– А чего мной восхищаться? Одет я вроде бы нормально, а не какой-нибудь ряженый. – Фомич посмотрел на свой рябенький, сильно мятый пиджачок, на черную косоворотку. – Чего тут смешного?
– Да нет, вы меня не так поняли! – воскликнул Фатеев. – Я не смеюсь над вами… Просто я хотел сказать, как же это вы набрались смелости захватить колхозную землю? Против коллектива пошли… Один против всего села! Вот что.
– Да что я, на кулачки против села пошел, что ли? И ничего я не захватывал. Огород мой.
– Огород колхозный… но вы его захватили и теперь считаете своим, – радостно подсказал младший юрист.
– Как так захватил? Еще дед мой пахал его. Мать с отцом сад рассадили. Я уж порубил яблони. Распахал его сразу после войны… под картошку.
– Интересное у вас мнение! Значит, вы считаете, что земля у нас по наследству передается? А революция была в нашей стране?
– Была.
– Вот именно, товарищ Кузькин. Революция уничтожила в нашей стране право собственности на землю. И вы это отлично понимаете, только уклоняетесь от ответственности некоей игрой. Не выйдет, товарищ Кузькин! Я сам люблю играть, только в свободное от работы время.
– Так в чем же вы меня обвиняете?
– Вы обвиняетесь в самовольном захвате колхозной земли. Колхозное собрание лишило вас права пользоваться огородом… Когда исключали из колхоза. Это вам известно?
– Нет. Я не был на колхозном собрании.
– А чем вы можете подтвердить это показание?
– Дак что ж, на собрании колхозном зарубки, что ли, каждый оставляет на стене? Кабы зарубки оставляли, я сказал бы – моей там нет.
– Но есть свидетельские показания, что вы там были. Вам известны такие граждане? – Фатеев вынул из папки бумажку и прочел: – Назаркин Матвей Корнеевич, счетовод колхоза, заместитель председателя Степушкин, бригадир Воронин – все они показывают, что вы присутствовали на собрании.
– Ну, ежели они показывают, пускай они и отвечают.
– Интересно рассуждаете, товарищ Кузькин! Значит, не вы виноваты в самовольном захвате колхозной земли, а колхозное руководство?
– А если они врут, тогда как?
– А бригадир Воронин предупреждал вас? – быстро спросил Фатеев.
– У бригадира нет такого права, чтоб огород у меня отбирать, – ответил, помедлив, Фомич.
– То-то и оно. Кто врет – выяснит народный суд. У нас все по науке. Вы еще вот на какой вопрос ответьте: откуда вы взяли лошадь для посадки картошки?
– Приехали за столбами люди добрые да помогли мне – вспахали огород.
– А вы предупреждали, что огород самовольно вами захвачен? Из какого они колхоза?
Фомичу вдруг стало тоскливо до тошноты, он молчал и устало смотрел мимо следователя в окно; полотняные шторки слегка шевелил врывающийся в открытую форточку ветерок, за шторкой на подоконнике стояли в горшочках, обернутые белой бумагой, ярко-красные цветы-сережки. «Интересно, кто их поливает? Поди, сам этот чистоплюй?» – некстати подумал Фомич.
– Вы понимаете, что сделали этих людей соучастниками вашего преступления? – доносился откуда-то сбоку голос следователя. – Или вы попросту обманули их? Из какого они колхоза?
«Интересно, кто меня судить будет? Старый судья или молодой?» – думал свое Фомич.
– Товарищ Кузькин, вы меня слышите?
– Я сам не знаю, из какого они колхоза. Не спрашивал, – встряхнулся наконец Фомич.
– В таком случае вина ваша усугубляется. Посидите!
Следователь вынул из зеленого пластмассового футляра очки и долго писал, мучительно сводя на переносице черные брови. Потом неожиданно спросил:
– Как ваша фамилия?
– Дак вы же знаете.
– Пожалуйста, отвечайте на вопросы!
И Фомич отвечал: как его фамилия, имя, отчество, и какого года рождения, и в каком селе проживает… Наконец следователь бросил свое: «Посидите!» – закрыл ящик стола и вышел с двумя исписанными листками.
Затем через дощатую перегородку отчетливо донесся его голос: «Обвинительное заключение». Фомич вздрогнул и стал прислушиваться. Следователь читал монотонно, повторяя особо важные обороты. За ним, захлебываясь от поспешности, стучала машинка: «…по делу обвинения Кузькина Федора Фомича по ст.90 УК РСФСР…»
Далее следователь диктовал, кто такой он, Кузькин, и где живет, и кем был. Фомич эту часть плохо слушал и все думал: «Кто меня будет судить, молодой судья или старый?»
»…Игнорируя установленный порядок получения в пользование земли, считая приусадебный участок своей вотчиной, – читал следователь, – Кузькин вышеозначенную площадь земли захватил самовольно.
Кроме того, без разрешения руководства колхоза Кузькин обманом достал лошадь из колхоза для вспашки огорода, не выдавая имен своих сообщников…»
«Ежели старый судья Карпушкин возьмет меня в оборот, тогда беда, – думал Фомич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали…
Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству… Кто туда пустит Фомича?
– Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду…
– Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, – сказал дед Филат. – Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.
– А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.
Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:
– На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим… только соху тащи.
– А что, Федька! – подхватил дед Филат. – Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.
– У нее, поди, и сошники отопрели, – сказал Фомич.
– Шшанок! А я на чем сажаю? – вскинул бороденку дед Филат.
Соха и в самом деле оказалась крепкой. «И что за дед такой припасливый? – удивился «Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. – Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена… И даже курушка в сенях квохчет».
Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь… И пошла работа. Пахали впересменку – одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи – уже по-темному – посадили всю картошку.
– Вот это по-стахановски, – сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. – Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.
Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег – высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.
– Горит, как карасий! – торжественно произнес Фомич. – Тут на совесть сработано.
Михеевский старик понюхал из горлышка.
– Да она вродь бы и пахнет карасином.
– Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.
Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший – Санька – вдруг запел частушку:
Нынче сахару не стало – самогоночку варим;
Из кила кило выходит, вся до капельки горит.
Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:
– Ешь, внучек, ешь.
– Ма-ам, дай и нам! – С печи сразу свесилось еще три головы.
– Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! – крикнула Авдотья от стола.
Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:
– Ешьтя, ешьтя… Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети – цветы нашей жизни.
– Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, – вздохнула Авдотья, протирая стаканы. – Хоть бы и не было их вовсе.
– Ну не скажите, – возразил старичок. – Какая бы ни была жизня, а пройдет – и плохая, и хорошая. Главное – что человек по себе оставит… Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь – и помянуть некому будет.
– Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, – сказала Авдотья.
– Ну не говорите! Бог в нас самих, – поднял палец старичок. – Ибо сказано: бог – наше терпенье.
– Оно ведь, терпенье-то, больно разное, – сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. – И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог – терпение, так почему он такой неодинаковый?
– Это уж кому что предназначено, – важно заметил старичок. – У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано – не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.
– А мы уж и так дожили – что на нас, то и при нас… Ищи не ищи… Кто нам в чем поможет? – сказала свое Авдотья.
– Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? – спросил Фомич старичка.
– Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех – уныние.
– Будет уж проповедовать… отец Сергей, – сказал с легкой заминкой один из михеевцев – Иван Павлович, как звали его.
Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.
– Есть хочется! Да и выпить не грех. – Иван Павлович кивнул на самогонку. – Небось выдохнется.
Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, – видать, и в армии еще не служили.
– Ну, поехали! – Фомич поднял стакан.
Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.
– Кряпка!
– Да, кряпка-а…
– Господь помилуй!
– Ты что ж, попом работаешь, что ли? – спросил Фомич старика.
– Священником, – кивнул сухонькой головой отец Сергей.
– А что ж у тебя волоса-то не длинные?
Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые – реденькие и короткие.
– Так он еще у нас молодой поп-то, – сказал Иван Павлович. – Недавний.
– Поп – и за бревнами приехал… Этого я чегой-то не понимаю, – сказал Фомич.
– Он вроде бы еще неутвержденный, – сказал Иван Павлович. – Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит… А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп…
– Это ему нагрузка, – сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. – Вроде художественной самодеятельности.
– Васька! – цыкнул на него Иван Павлович.
А отец Сергей смиренно заметил:
– Трудимся поелико возможно…
После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, – две посылки ему справила на гармонь-то.
Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:
– Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?
Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:
Сыграй, Федя, сыграй, милый,
Страданьице с переливом!
И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:
Вспомни, милка, вспомни, стерва,
Как гуляли с тобой сперва!
Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:
– Ну-ка, давай камаринскую!
Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.
– Хорошо начал! Издаля… – сказал Иван Павлович.
Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.
– А теперь чуть живее! – И запел жидким, но приятным баритончиком: – А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик… Живее! – опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.
– И-эх-ма! – Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:
У-он по улице по нашенской бежит,
Ды-он бежит-бежит-навертывает,
Его судорогой подергивает…
Фомич еще более зачастил и перешел на «барыню».
– Упы-уп, упы-уп! – покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.
– Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, – припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.
– У-у-ф ты! – выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.
– От так! Знай наших!..
– Ай да Павлыч, ай да верток! – говорила Авдотья. – Вы с моим-то два сапога пара.
А потом хором тихонько с подголоском пели:
За высокой тюремной стеною
Молодой арестант помирал…
Он, склонившись на грудь головою,
Потихоньку молитву читал…
Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы…
14
На другой день Пашка Воронин доложил председателю:
– Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.
– А кто пахал ему?
– Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.
– Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, – сказал Гузенков.
Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. «И гулянку по такому случаю устроил». Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.
– Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!
А еще через день из прокуратуры пришла повестка – рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, «вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции».
«Вышепоименованный гражданин», разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.
– А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? – Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.
– Не за помощью к вам пришел, – хмуро сказал Фомич. – Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?
– В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.
– Это мне очень даже понятно. Только поясните мне – по какому такому закону у рабочего отбирают огород?
– У какого это рабочего?
– У меня, к примеру.
– Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? – Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. – Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.
– Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?
– А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.
– Это как вас можно понимать? – Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.
– У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите – берите.
– Вы что, издеваетесь? – Фомич даже встал от негодования. – Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?
– Не хотите, не берите. – Тимошкин был невозмутим. – А в Прудках огород сдайте.
– Огород мой! И никому я его не отдам. – Фомич пошел к дверям.
– Отберем судом. А тебя посадим, – сказал вслед ему, не повышая голоса, Тимошкин.
В прокуратуре встретил Фомича младший юрист Фатеев – в белом кителе, в погонах со звездочкой, черные волосы приглажены, расчесаны на пробор да еще блестят – одеколоном обрызнуты. Он пробежал глазами повестку и сказал весело:
– Вас-то я и жду! Проходите в кабинет!
Младший юрист провел Фомича в кабинет с надписью на белой двери «Следователь», усадил на диван, сам сел напротив за стол и все глядел на него, улыбаясь, будто желаннее гостя, чем Фомич, для этого следователя теперь и не было никого на всем белом свете.
«Прямо как на блины пригласил, – думал Фомич, глядя на свежее, смеющееся лицо следователя. – Чем он только угостит меня? Вот вопрос…»
Младший юрист считал себя человеком воспитанным; он долго служил в политотделе МТС, а теперь учился в областном пединституте на заочном отделении. Несмотря на свои сорок лет, он все еще был худощав, подтянут, играл на аккордеоне и пел частушки собственного сочинения на смотрах художественной самодеятельности. Один раз даже в области сыграл. Он полагал, что главное для юриста – это соблюдать вежливость.
– Смелый вы человек, товарищ Кузькин, – говорил, все ярче улыбаясь, младший юрист. – Я просто восхищаюсь вами.
– А чего мной восхищаться? Одет я вроде бы нормально, а не какой-нибудь ряженый. – Фомич посмотрел на свой рябенький, сильно мятый пиджачок, на черную косоворотку. – Чего тут смешного?
– Да нет, вы меня не так поняли! – воскликнул Фатеев. – Я не смеюсь над вами… Просто я хотел сказать, как же это вы набрались смелости захватить колхозную землю? Против коллектива пошли… Один против всего села! Вот что.
– Да что я, на кулачки против села пошел, что ли? И ничего я не захватывал. Огород мой.
– Огород колхозный… но вы его захватили и теперь считаете своим, – радостно подсказал младший юрист.
– Как так захватил? Еще дед мой пахал его. Мать с отцом сад рассадили. Я уж порубил яблони. Распахал его сразу после войны… под картошку.
– Интересное у вас мнение! Значит, вы считаете, что земля у нас по наследству передается? А революция была в нашей стране?
– Была.
– Вот именно, товарищ Кузькин. Революция уничтожила в нашей стране право собственности на землю. И вы это отлично понимаете, только уклоняетесь от ответственности некоей игрой. Не выйдет, товарищ Кузькин! Я сам люблю играть, только в свободное от работы время.
– Так в чем же вы меня обвиняете?
– Вы обвиняетесь в самовольном захвате колхозной земли. Колхозное собрание лишило вас права пользоваться огородом… Когда исключали из колхоза. Это вам известно?
– Нет. Я не был на колхозном собрании.
– А чем вы можете подтвердить это показание?
– Дак что ж, на собрании колхозном зарубки, что ли, каждый оставляет на стене? Кабы зарубки оставляли, я сказал бы – моей там нет.
– Но есть свидетельские показания, что вы там были. Вам известны такие граждане? – Фатеев вынул из папки бумажку и прочел: – Назаркин Матвей Корнеевич, счетовод колхоза, заместитель председателя Степушкин, бригадир Воронин – все они показывают, что вы присутствовали на собрании.
– Ну, ежели они показывают, пускай они и отвечают.
– Интересно рассуждаете, товарищ Кузькин! Значит, не вы виноваты в самовольном захвате колхозной земли, а колхозное руководство?
– А если они врут, тогда как?
– А бригадир Воронин предупреждал вас? – быстро спросил Фатеев.
– У бригадира нет такого права, чтоб огород у меня отбирать, – ответил, помедлив, Фомич.
– То-то и оно. Кто врет – выяснит народный суд. У нас все по науке. Вы еще вот на какой вопрос ответьте: откуда вы взяли лошадь для посадки картошки?
– Приехали за столбами люди добрые да помогли мне – вспахали огород.
– А вы предупреждали, что огород самовольно вами захвачен? Из какого они колхоза?
Фомичу вдруг стало тоскливо до тошноты, он молчал и устало смотрел мимо следователя в окно; полотняные шторки слегка шевелил врывающийся в открытую форточку ветерок, за шторкой на подоконнике стояли в горшочках, обернутые белой бумагой, ярко-красные цветы-сережки. «Интересно, кто их поливает? Поди, сам этот чистоплюй?» – некстати подумал Фомич.
– Вы понимаете, что сделали этих людей соучастниками вашего преступления? – доносился откуда-то сбоку голос следователя. – Или вы попросту обманули их? Из какого они колхоза?
«Интересно, кто меня судить будет? Старый судья или молодой?» – думал свое Фомич.
– Товарищ Кузькин, вы меня слышите?
– Я сам не знаю, из какого они колхоза. Не спрашивал, – встряхнулся наконец Фомич.
– В таком случае вина ваша усугубляется. Посидите!
Следователь вынул из зеленого пластмассового футляра очки и долго писал, мучительно сводя на переносице черные брови. Потом неожиданно спросил:
– Как ваша фамилия?
– Дак вы же знаете.
– Пожалуйста, отвечайте на вопросы!
И Фомич отвечал: как его фамилия, имя, отчество, и какого года рождения, и в каком селе проживает… Наконец следователь бросил свое: «Посидите!» – закрыл ящик стола и вышел с двумя исписанными листками.
Затем через дощатую перегородку отчетливо донесся его голос: «Обвинительное заключение». Фомич вздрогнул и стал прислушиваться. Следователь читал монотонно, повторяя особо важные обороты. За ним, захлебываясь от поспешности, стучала машинка: «…по делу обвинения Кузькина Федора Фомича по ст.90 УК РСФСР…»
Далее следователь диктовал, кто такой он, Кузькин, и где живет, и кем был. Фомич эту часть плохо слушал и все думал: «Кто меня будет судить, молодой судья или старый?»
»…Игнорируя установленный порядок получения в пользование земли, считая приусадебный участок своей вотчиной, – читал следователь, – Кузькин вышеозначенную площадь земли захватил самовольно.
Кроме того, без разрешения руководства колхоза Кузькин обманом достал лошадь из колхоза для вспашки огорода, не выдавая имен своих сообщников…»
«Ежели старый судья Карпушкин возьмет меня в оборот, тогда беда, – думал Фомич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14