Здесь сидело на скамьях множество народу. Кухарки с солдатами в увольнении, экскурсия школьников из провинции, пожилые дамы, несколько безработных, железнодорожник с сундучком и господин в черном, лицо которого Витеку показалось знакомым. Он оглянулся и смотрел на этот лик, обтянутый кожей, словно более благородный, нежели у обыкновенных людей. Когда господин вскинул голову, под шляпой как будто мелькнула фиолетовая полоска.
– Знаете, я подслушал, что люди говорят нам вслед.
– Ну, это любопытно, – произнесла Алина без всякого любопытства.
– Одна старушка сказала другой: взгляни, какая прекрасная пара.
– Это о нас?
– О нас.
– Все это не имеет смысла, – вздохнула девушка.
– Все имеет смысл. По крайней мере в данный момент, – возразил Витек и поспешно добавил: – Пока мы молоды.
– Вы видели человека, которого задавил поезд.
– Да, я как раз возвращался с пасхальных каникул.
– Как вы думаете, почему он бросился под поезд?
– Почему бросился? Может, просто попал?
Алина недоверчиво покачала головой. Ее брови тянулись к вискам изящными, трагическими штрихами. А в розоватом оттенке губ было что-то от цветущего вереска.
– Боже, как она хороша, – прошептал он про себя с непонятным ужасом. – К счастью, я холоден, расчетлив, начисто лишен сентиментальности.
– Вы снова сказали: я холоден, расчетлив.
Витек вздрогнул и остолбенел посреди тротуара.
– Помилуйте, ничего я не говорил. Просто подумал, что здесь, внизу, становится жарко.
– Я прочла это по движениям губ. Будьте при мне осторожнее.
– Хорошо, учту.
Они стояли в самом начале Замковой улицы со множеством маленьких дешевых киношек, в которых демонстрировались фильмы ужасов и научно-фантастические картины. В витринах за проволочной сеткой пугали прохожих фотографии, приколотые кнопками. Стайки еврейских ребятишек бегали наперегонки по проходным дворам, которые вели к университетскому кварталу.
– Я все-таки думаю, что он бросился под поезд, – вдруг сказала Алина.
Он молча смотрел на девушку, которая стояла, придерживая портфелем юбку, раздуваемую ветром.
– И возможно, сделал это без всякого повода. Вас никогда не привлекала смерть?
– Пожалуй, пару раз хотелось умереть. Только чтобы смерть пришла сама.
– Это не то. Совсем не то, – медленно проговорила она, глядя поверх его головы.
Витек оглянулся, чтобы узнать, что ее там заинтересовало, но позади него была только стена старого дома с облупленной штукатуркой.
– Ну хорошо, – проговорила она совсем другим голосом. – Может, угостимся мороженым?
Он растерянно ощупал пустой карман.
– Я не очень люблю мороженое.
– Надеюсь, не откажетесь за компанию? Я угощаю.
И Алина припустила бегом по улице Велькой, туда, где была кондитерская «Восточная». Витек бросился вдогонку.
– Мне не надо, спасибо. Я ненавижу мороженое!
– Должны полюбить. У меня куча денег и короткая жизнь впереди.
– Умоляю, я не хочу мороженого!
Но было уже поздно. Алина вбежала в кондитерскую. Сверкнула отражением солнца и синих небес зеркальная дверь, отделанная то ли золотом, то ли бронзой. Витек остановился на краю тротуара, бездумно потирая вспотевшие руки.
– Завтра – конец, – обратился он к своему отражению в стекле витрины. – С завтрашнего дня только учеба, только медицина и холодный расчет. Я силен, у меня железная воля, мне надо сделать карьеру, я стану кем-нибудь, и притом незаурядным.
А она уже спешила назад, неся мороженое в золотистых вафлях.
– Вот видите, готово. Меня тут очень любят. А вы знаете, что меня люди очень любят?
– Извините, я не ем мороженого.
– Не валяйте дурака. Оно течет у меня по рукам.
– Ни за что на свете.
– Тогда я запущу в вас этим мороженым.
Она насильно всунула ему в опущенную руку шершавые вафли, по которым уже стекали восхитительно ароматные капли. Он неловко поднял руку, с глуповатым видом лизнул шарик, такой холодный, что заныли зубы.
Потом они стояли в тенистом уголке возле костела святого Казимежа. Толстые, изъеденные лишаями стены словно бы подрагивали, поглощая звуки органа. Побирушка, лежавший на паперти, бесстыдно заголялся, подставляя солнцу свое отталкивающее уродство.
Они торопливо уплетали мороженое, глядя друг другу в глаза.
– Вот видите, пожалуй, жизнь все-таки не такая уж плохая вещь.
Алина оперлась спиной о стену, зажав в ногах портфель.
– Возможно, и не такая плохая. Я легко меняю мнения. Вы должны об этом помнить.
– Буду помнить. – Витек приблизился к ней на шаг.
Алина смотрела ему в глаза, не моргая. Медленно подняла руку и принялась ощипывать засохший побег дикого винограда на стене. Снова лизнула фисташковый шарик.
– О чем вы сейчас думаете, сударь?
– Разумеется, о вас.
– Зря.
Не успев самому себе помешать, Витек прикрыл ладонью ее руку, ту, что ощипывала сухой побег. Она прищурилась, словно от внезапной досады. Не торопясь, с каким-то недобрым упорством высвободила плененную руку.
– Извините, – произнес он сдавленным голосом.
– Не беда. Боже, как поздно. Мне надо возвращаться, а вам?
– Я вынужден остаться, но могу немного вас проводить.
Видно было, что она не вполне ему верит. Долетала носовой платок, тщательно вытерла пальцы, прямо-таки образцовая чистюля.
– Кажется, я сглупил, – мрачно заметил Витек, наверняка надеясь, что Алина возразит и со слезами кинется в его объятия.
– Не беда, – повторила она. – Бывает. Даже с теми, у кого ледяное сердце.
Пошли в сторону Острой Брамы. Какой-то извозчик неизвестно почему хлестал кнутом лошадь, стараясь попасть по ногам, чтобы было больнее. Витек молчал, она тоже безмятежно молчала. Проходили мимо людей, преклонявших колени прямо на мостовой у стен храма. Вверху, над просветом арки, трепетало желто-багровое, как предвестник радуги, зарево от свечей, зажженных у образа Богородицы.
Витек замедлил шаг, она тоже. В застекленной лоджии слева пел невидимый хор. На карнизах дремали голуби.
– Ну так что? – остановился Витек.
– Вы хотите остаться?
– Не хочу, а должен.
– Тогда до свидания, – подала она тонкую руку. Витек приложился к ней с нарочитой сдержанностью.
– До свидания.
Алина повернулась и пошла к вокзалу. Витек долго не двигался с места. Ждал, что она оглянется, подаст какой-то знак. Ведь знала же, что он стоит на том месте, где они расстались, наверняка чувствовала спиной его взгляд. Все чаще ее заслоняли люди, вот она пропала в тени от свода, вот появилась на светлом пространстве за аркой. И ни разу не оглянулась.
– Проклятая корова, – вырвалось из пересохших уст Витека.
И тут он заметил, что с тротуара к нему внимательно присматривается чернявый мужчина, небритый, с небольшими усами. В брезентовом плаще, из-под которого виднелись зеленые брюки армейского покроя и высокие сапоги.
Витек взглянул на него хмуро, а тот заговорщически улыбнулся и направился к нему, держа руки в странно оттопыренных карманах.
– Покорнейше прошу прощения, не бойтесь, – произнес он вкрадчиво басом. – Я уже некоторое время наблюдаю за вами, вернее, за вами и за девушкой и думаю – наверняка это благородные, хорошие люди. Да благословит их Господь. И дарует им лучшую судьбу. И пусть дарует им счастье, которое каждый день отнимает у других.
Он стоял перед Витеком, высокий, худощавый, настороженный, озирающийся по сторонам. И был как-то сумрачно красив, таких смуглых, угрюмых красавцев можно было часто встретить в старинных шляхетских гнездах здешней глубинки. И Витек вспомнил о пятидесятигрошевой монетке, спрятанной как талисман в нагрудном кармане гимназической куртки. Принялся искать ее, запустив два пальца в сатиновый «тайничок».
– Вы нуждаетесь в поддержке?
– Нет, благодарю, – улыбнулся мужчина, показывая зубы, белые-белые, отливающие голубизной. – Я не нуждаюсь в деньгах. Мне нужна ваша помощь. Вам бы я мог довериться. Вам одному. Теперь-то я уж отличаю хорошего человека от плохого.
В часовне с иконой, осыпанной блестками, подобными серебряным звездам, появился ксендз в зеленом облачении. Загудели скрытые за стеной трубы органа, послышалось нестройное пение молящихся, которые преклоняли колени на мостовой среди ошметков конского навоза и на каменных плитах кособоких тротуаров.
– Чем я могу вам помочь?
– Я кое-что вам дам, маленькую посылочку, и попрошу отнести здесь неподалеку, на улицу Субоч, это в самом начале, дом семь, во дворе направо, первый этаж.
– А может, лучше поручить это какому-нибудь мальчишке?
Мужчина сверлил Витека глазами, черными, как мрак подземелья. Его заметно лихорадило. Он содрогался от озноба и всякий раз плотнее запахивал выгоревший брезентовый плащ.
– Это можете сделать только вы. Я тут подожду вас, и вы мне все расскажете.
– Но я тороплюсь домой.
– Вы никуда не торопитесь. И должны мне помочь. Вам тоже когда-нибудь кто-нибудь очень поможет.
– Кому отдать посылку?
– Там будет молодая женщина. Вы ее сразу узнаете, поскольку никогда такой красавицы не видали.
Мужчина опустил глаза, заколебался, его снова затрясло.
– Ну, может, исключая вашу девушку. Она тоже очень красивая, прямо для вас создана, и вы с ней долгие годы будете счастливы, дай-то Господи. Извините, что разболтался, я давно с людьми не разговаривал. Преследует меня, уважаемый, горе-злосчастье, а позади сплошные обиды, отчаянье и грехи смертные. Идите же. Я тут подожду.
Он сунул Витеку узелок, сооруженный словно бы из головного платка.
– Идите, прошу вас, идите, – торопил он. – И никому ни слова.
Витек шествовал по святому остробрамскому ущелью сквозь жалобное, с подвыванием пение, в котором сливались разные наречья – и польское, и белорусское, и литовское. Слитые воедино общим отчаяньем, голоса взмывали высоко в небо, заполненное голубизной и стремительно скользящими безмолвными облаками.
Улицу Субоч оглашали немолчным грохотом фургоны воинских обозов. Собаки с яростным лаем бежали впереди лошадей. Витек отыскал подворотню дома, отмеченного седьмым номером. Вступил под низкий свод, и его охватил смрад мыльной пены, мочи и гниющего дерева. В руках он сжимал узелок. Сквозь темную ткань платка ощущалась тяжесть монет и упругость то ли скомканных банкнотов, то ли связки писем.
Витек постучал в дверь флигеля, на которой коряво было выведено мелом: «К + M + В 1939». Никто не отозвался. Постучал еще раз и потом нажал дверную ручку. Дверь подалась, он очутился в довольно просторном помещении, служившем одновременно кухней, гостиной и спальней. На плите что-то кипело, причем кипело давно – густые облака пара плавали под потолком. Возле стола болтал сам с собой ребенок, заточенный в манеж из ивняка. На кровати, застеленной полосатой накидкой, лежала женщина, закрыв руками голову. Над ложем висел коврик и красовалась огромная уланская сабля, основательно траченная ржавчиной. Витек подошел к кровати и тронул женщину за плечо. Та не пошевельнулась.
– Послушайте, – сказал он тихо.
Женщина заслоняла лицо обнаженной рукой. Сквозь бледную кожу просвечивала тоненькая светло-голубая жилка.
– Послушайте, – повторил. – Проснитесь.
– Чего? – пробормотала она хрипло, не отнимая руки.
– Я кое-что принес вам. Посылку.
Женщина тяжело вздохнула, подняла голову, и Витек увидал еще молодое лицо, может, когда-то красивое, но теперь красоту уничтожили усталость, апатия и бесстыдство. Почувствовал кислый запах перегара.
– Какую посылку?
Витек отдал узелок. Женщина взяла его, подбросила на ладони, словно взвешивая. Щеки ее были мокры то ли от слез, то ли от пота.
– Он передал? – спросила.
– Не знаю. Мне дал человек у Острой Брамы. Чернявый, с усами, в солдатских штанах.
Она поднесла узелок к глазам, начала развязывать. И вдруг швырнула его оземь. Брызнули монеты, зазвенела посуда, ребенок разревелся.
– Поди прочь с таким гостинцем! Чтоб его лихоманка спалила, чтоб он не дожил до завтрашнего дня, чтоб его черти жарили в аду вечные времена! Боже, Боже, – выла она, колотясь головой о край деревянной кровати. – Погубил мою молодость, втоптал в грязь нас всех, живьем загнал в могилу. О Боже, Боже, за что такая кара, такие муки, такая медленная смерть? Будь проклята навеки моя дурость, безрассудство, слепота и эта безбожная любовь!
Витек на цыпочках отступал к дверям. Потянувшись к дверной ручке, споткнулся о валявшуюся табуретку. И тут женщина вдруг спросила хриплым шепотом:
– А как он выглядит?
– Не знаю. Пожалуй, хорошо.
– Велел что-нибудь сказать?
– Нет. Ничего. Просил только передать посылку. И его, похоже, лихорадило.
Женщина неуклюже поднялась с кровати. Тупо поглядела в окно, заполненное солнцем, вытерла тыльной стороной ладони глаза, пошатываясь подошла к плите. Без тряпок, голыми руками, принялась снимать раскаленный чан, пышущий паром.
Назад к Острой Браме Витек бежал. Богослужение уже окончилось, исчез ксендз в зеленом облачении, исчезли также служки, и затих орган. Перед чудотворной иконой Девы Марии, похожей на персидскую или левантийскую девушку, мерцали огоньки свечек, как частицы человеческой памяти.
Витек остановился на мостовой, среди богомольцев, по-прежнему согбенных в смиренной молитве, застывших в исступленности экстаза. Чернявого нигде не было. Витек внимательно осматривался по сторонам, шнырял глазами по стенным нишам и подворотням, ощупывал взглядом спины коленопреклоненных, хотя уже предчувствовал, что человека этого не встретит.
Потом он стоял на открытой площадке допотопного вагона, наверное, помнившего царские времена. Ветер сталкивал его с помоста, трепал волосы, хлестал угольной пылью по глазам. Витек держался за ветхий бронзовый поручень и, прищурясь, смотрел на такие знакомые холмы и крутые обрывы, примелькавшиеся от ежедневных встреч деревья, кусты, дома и струны телеграфных проводов.
– Здесь он прячется, попался! – крикнул кто-то у него за спиной.
Лева стоял раскорякой на вибрирующем железном полу площадки. Из соседнего вагона уже пробиралась Грета, поддерживаемая Энгелем.
– Ей-Богу, Витек, конец света. – Лева перекрикивал дребезжащий грохот древних железяк. – Прогулял? Признайся, что прогулял.
Витек смотрел на скуластое лицо Левы, обтянутое смуглой кожей в россыпи темных веснушек.
– Прогулял. А почему это тебя волнует?
Левку мотало из стороны в сторону в такт с раскачивающимся вагоном.
– Разумеется, волнует. Помнишь наше пари?
– Какое пари?
– Не прикидывайся дурачком. Железное пари.
– Неужели ты меня держишь за идиота?
– Так где ты был целый день?
– Где был, там уже меня не будет.
Грета встала рядом с Витеком. Хотела укрыться от сквозняка, который бомбардировал сажей, пучками сухой травы и прошлогодними листьями.
– Витек, она действительно больна, – зашептал в ухо Энгель. – Мы были на рентгене. У нее увеличенное сердце.
– Многие живут с увеличенным сердцем.
– Почему ты к ней так плохо относишься?
– Откуда ты взял, Энгель? Я к ней прекрасно отношусь.
– Помнишь, в детстве ты ударил ее кирпичом по голове. Доктору пришлось зашивать рану. У нее до сих пор шрам под волосами.
– Я этого не помню, Энгель. Может, и ударил, наверное, но не понимал, что делаю. Ведь теперь бы я ее не ударил.
– Да, ты прав. Ее нельзя обижать.
– А кто хочет ее обидеть?
Энгель умолк. Грета свободной рукой придерживала берет, по спине ее, как зверек, моталась прядь светлых, почти белых волос.
На мгновенье их оглушил душераздирающий свист паровоза.
– У-а-а-а! – выл Левка, высовываясь с платформы. Он висел над смазанной скоростью землей, похожей на прелое рядно. Подставлял лицо ветру и наслаждался его хлесткими пощечинами.
– Витек, – шепнула Грета, не оборачиваясь. – Слышишь меня?
Он обхватил ее рукой и склонил к ней голову. Она вздрогнула от его прикосновения.
– Слышу, – шепнул ей на ухо.
– Я хочу извиниться перед тобой.
– За что?
– За все.
– Право, тебе не за что извиняться.
– Ведь ты видишь во мне ребенка. А мне уже шестнадцать лет.
– Это прекрасный возраст.
– Энгель всегда и все делает в ущерб мне.
– Ах, Грета, ущерб этот, пожалуй, не так уж и велик.
– Для меня велик.
Витек слегка прижал ее к себе. Они пролетали переезд, за шлагбаумом лошадь вскинулась на дыбы, разрывая упряжь. Снова взвыл паровоз.
– Я все понимаю, Грета.
– Боюсь, ты ничего не понимаешь.
I
Я не из живописующих и не из живописуемых. Я – бог. Бог, чудовищно изуродованный братьями богами или катаклизмом, который обрушился на мир богов. Создали меня по образу и подобию человека и словно топором отрубили божественное сознание, понимание начал и концов, вырвали божественные глаза, и потому вижу я только маленькую планету да серовато-голубую пустоту вокруг нее, мне размозжили уши, и я внемлю лишь плачу нарождающихся и стенаньям умирающих случайных живых существ в этом захолустном уголке провинциальной галактики.
Не ведаю, один ли я оказался здесь, в этой хилой роще примитивного существования, и есть ли другие братья боги, наказанные или жертвы катаклизма, тоже блуждающие среди этих людей, не способные опознать друг друга и из сохранившихся обрывков воспоминаний воссоздавать картину прежнего бытия, припомнить обратную дорогу, изыскать способы спасения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Знаете, я подслушал, что люди говорят нам вслед.
– Ну, это любопытно, – произнесла Алина без всякого любопытства.
– Одна старушка сказала другой: взгляни, какая прекрасная пара.
– Это о нас?
– О нас.
– Все это не имеет смысла, – вздохнула девушка.
– Все имеет смысл. По крайней мере в данный момент, – возразил Витек и поспешно добавил: – Пока мы молоды.
– Вы видели человека, которого задавил поезд.
– Да, я как раз возвращался с пасхальных каникул.
– Как вы думаете, почему он бросился под поезд?
– Почему бросился? Может, просто попал?
Алина недоверчиво покачала головой. Ее брови тянулись к вискам изящными, трагическими штрихами. А в розоватом оттенке губ было что-то от цветущего вереска.
– Боже, как она хороша, – прошептал он про себя с непонятным ужасом. – К счастью, я холоден, расчетлив, начисто лишен сентиментальности.
– Вы снова сказали: я холоден, расчетлив.
Витек вздрогнул и остолбенел посреди тротуара.
– Помилуйте, ничего я не говорил. Просто подумал, что здесь, внизу, становится жарко.
– Я прочла это по движениям губ. Будьте при мне осторожнее.
– Хорошо, учту.
Они стояли в самом начале Замковой улицы со множеством маленьких дешевых киношек, в которых демонстрировались фильмы ужасов и научно-фантастические картины. В витринах за проволочной сеткой пугали прохожих фотографии, приколотые кнопками. Стайки еврейских ребятишек бегали наперегонки по проходным дворам, которые вели к университетскому кварталу.
– Я все-таки думаю, что он бросился под поезд, – вдруг сказала Алина.
Он молча смотрел на девушку, которая стояла, придерживая портфелем юбку, раздуваемую ветром.
– И возможно, сделал это без всякого повода. Вас никогда не привлекала смерть?
– Пожалуй, пару раз хотелось умереть. Только чтобы смерть пришла сама.
– Это не то. Совсем не то, – медленно проговорила она, глядя поверх его головы.
Витек оглянулся, чтобы узнать, что ее там заинтересовало, но позади него была только стена старого дома с облупленной штукатуркой.
– Ну хорошо, – проговорила она совсем другим голосом. – Может, угостимся мороженым?
Он растерянно ощупал пустой карман.
– Я не очень люблю мороженое.
– Надеюсь, не откажетесь за компанию? Я угощаю.
И Алина припустила бегом по улице Велькой, туда, где была кондитерская «Восточная». Витек бросился вдогонку.
– Мне не надо, спасибо. Я ненавижу мороженое!
– Должны полюбить. У меня куча денег и короткая жизнь впереди.
– Умоляю, я не хочу мороженого!
Но было уже поздно. Алина вбежала в кондитерскую. Сверкнула отражением солнца и синих небес зеркальная дверь, отделанная то ли золотом, то ли бронзой. Витек остановился на краю тротуара, бездумно потирая вспотевшие руки.
– Завтра – конец, – обратился он к своему отражению в стекле витрины. – С завтрашнего дня только учеба, только медицина и холодный расчет. Я силен, у меня железная воля, мне надо сделать карьеру, я стану кем-нибудь, и притом незаурядным.
А она уже спешила назад, неся мороженое в золотистых вафлях.
– Вот видите, готово. Меня тут очень любят. А вы знаете, что меня люди очень любят?
– Извините, я не ем мороженого.
– Не валяйте дурака. Оно течет у меня по рукам.
– Ни за что на свете.
– Тогда я запущу в вас этим мороженым.
Она насильно всунула ему в опущенную руку шершавые вафли, по которым уже стекали восхитительно ароматные капли. Он неловко поднял руку, с глуповатым видом лизнул шарик, такой холодный, что заныли зубы.
Потом они стояли в тенистом уголке возле костела святого Казимежа. Толстые, изъеденные лишаями стены словно бы подрагивали, поглощая звуки органа. Побирушка, лежавший на паперти, бесстыдно заголялся, подставляя солнцу свое отталкивающее уродство.
Они торопливо уплетали мороженое, глядя друг другу в глаза.
– Вот видите, пожалуй, жизнь все-таки не такая уж плохая вещь.
Алина оперлась спиной о стену, зажав в ногах портфель.
– Возможно, и не такая плохая. Я легко меняю мнения. Вы должны об этом помнить.
– Буду помнить. – Витек приблизился к ней на шаг.
Алина смотрела ему в глаза, не моргая. Медленно подняла руку и принялась ощипывать засохший побег дикого винограда на стене. Снова лизнула фисташковый шарик.
– О чем вы сейчас думаете, сударь?
– Разумеется, о вас.
– Зря.
Не успев самому себе помешать, Витек прикрыл ладонью ее руку, ту, что ощипывала сухой побег. Она прищурилась, словно от внезапной досады. Не торопясь, с каким-то недобрым упорством высвободила плененную руку.
– Извините, – произнес он сдавленным голосом.
– Не беда. Боже, как поздно. Мне надо возвращаться, а вам?
– Я вынужден остаться, но могу немного вас проводить.
Видно было, что она не вполне ему верит. Долетала носовой платок, тщательно вытерла пальцы, прямо-таки образцовая чистюля.
– Кажется, я сглупил, – мрачно заметил Витек, наверняка надеясь, что Алина возразит и со слезами кинется в его объятия.
– Не беда, – повторила она. – Бывает. Даже с теми, у кого ледяное сердце.
Пошли в сторону Острой Брамы. Какой-то извозчик неизвестно почему хлестал кнутом лошадь, стараясь попасть по ногам, чтобы было больнее. Витек молчал, она тоже безмятежно молчала. Проходили мимо людей, преклонявших колени прямо на мостовой у стен храма. Вверху, над просветом арки, трепетало желто-багровое, как предвестник радуги, зарево от свечей, зажженных у образа Богородицы.
Витек замедлил шаг, она тоже. В застекленной лоджии слева пел невидимый хор. На карнизах дремали голуби.
– Ну так что? – остановился Витек.
– Вы хотите остаться?
– Не хочу, а должен.
– Тогда до свидания, – подала она тонкую руку. Витек приложился к ней с нарочитой сдержанностью.
– До свидания.
Алина повернулась и пошла к вокзалу. Витек долго не двигался с места. Ждал, что она оглянется, подаст какой-то знак. Ведь знала же, что он стоит на том месте, где они расстались, наверняка чувствовала спиной его взгляд. Все чаще ее заслоняли люди, вот она пропала в тени от свода, вот появилась на светлом пространстве за аркой. И ни разу не оглянулась.
– Проклятая корова, – вырвалось из пересохших уст Витека.
И тут он заметил, что с тротуара к нему внимательно присматривается чернявый мужчина, небритый, с небольшими усами. В брезентовом плаще, из-под которого виднелись зеленые брюки армейского покроя и высокие сапоги.
Витек взглянул на него хмуро, а тот заговорщически улыбнулся и направился к нему, держа руки в странно оттопыренных карманах.
– Покорнейше прошу прощения, не бойтесь, – произнес он вкрадчиво басом. – Я уже некоторое время наблюдаю за вами, вернее, за вами и за девушкой и думаю – наверняка это благородные, хорошие люди. Да благословит их Господь. И дарует им лучшую судьбу. И пусть дарует им счастье, которое каждый день отнимает у других.
Он стоял перед Витеком, высокий, худощавый, настороженный, озирающийся по сторонам. И был как-то сумрачно красив, таких смуглых, угрюмых красавцев можно было часто встретить в старинных шляхетских гнездах здешней глубинки. И Витек вспомнил о пятидесятигрошевой монетке, спрятанной как талисман в нагрудном кармане гимназической куртки. Принялся искать ее, запустив два пальца в сатиновый «тайничок».
– Вы нуждаетесь в поддержке?
– Нет, благодарю, – улыбнулся мужчина, показывая зубы, белые-белые, отливающие голубизной. – Я не нуждаюсь в деньгах. Мне нужна ваша помощь. Вам бы я мог довериться. Вам одному. Теперь-то я уж отличаю хорошего человека от плохого.
В часовне с иконой, осыпанной блестками, подобными серебряным звездам, появился ксендз в зеленом облачении. Загудели скрытые за стеной трубы органа, послышалось нестройное пение молящихся, которые преклоняли колени на мостовой среди ошметков конского навоза и на каменных плитах кособоких тротуаров.
– Чем я могу вам помочь?
– Я кое-что вам дам, маленькую посылочку, и попрошу отнести здесь неподалеку, на улицу Субоч, это в самом начале, дом семь, во дворе направо, первый этаж.
– А может, лучше поручить это какому-нибудь мальчишке?
Мужчина сверлил Витека глазами, черными, как мрак подземелья. Его заметно лихорадило. Он содрогался от озноба и всякий раз плотнее запахивал выгоревший брезентовый плащ.
– Это можете сделать только вы. Я тут подожду вас, и вы мне все расскажете.
– Но я тороплюсь домой.
– Вы никуда не торопитесь. И должны мне помочь. Вам тоже когда-нибудь кто-нибудь очень поможет.
– Кому отдать посылку?
– Там будет молодая женщина. Вы ее сразу узнаете, поскольку никогда такой красавицы не видали.
Мужчина опустил глаза, заколебался, его снова затрясло.
– Ну, может, исключая вашу девушку. Она тоже очень красивая, прямо для вас создана, и вы с ней долгие годы будете счастливы, дай-то Господи. Извините, что разболтался, я давно с людьми не разговаривал. Преследует меня, уважаемый, горе-злосчастье, а позади сплошные обиды, отчаянье и грехи смертные. Идите же. Я тут подожду.
Он сунул Витеку узелок, сооруженный словно бы из головного платка.
– Идите, прошу вас, идите, – торопил он. – И никому ни слова.
Витек шествовал по святому остробрамскому ущелью сквозь жалобное, с подвыванием пение, в котором сливались разные наречья – и польское, и белорусское, и литовское. Слитые воедино общим отчаяньем, голоса взмывали высоко в небо, заполненное голубизной и стремительно скользящими безмолвными облаками.
Улицу Субоч оглашали немолчным грохотом фургоны воинских обозов. Собаки с яростным лаем бежали впереди лошадей. Витек отыскал подворотню дома, отмеченного седьмым номером. Вступил под низкий свод, и его охватил смрад мыльной пены, мочи и гниющего дерева. В руках он сжимал узелок. Сквозь темную ткань платка ощущалась тяжесть монет и упругость то ли скомканных банкнотов, то ли связки писем.
Витек постучал в дверь флигеля, на которой коряво было выведено мелом: «К + M + В 1939». Никто не отозвался. Постучал еще раз и потом нажал дверную ручку. Дверь подалась, он очутился в довольно просторном помещении, служившем одновременно кухней, гостиной и спальней. На плите что-то кипело, причем кипело давно – густые облака пара плавали под потолком. Возле стола болтал сам с собой ребенок, заточенный в манеж из ивняка. На кровати, застеленной полосатой накидкой, лежала женщина, закрыв руками голову. Над ложем висел коврик и красовалась огромная уланская сабля, основательно траченная ржавчиной. Витек подошел к кровати и тронул женщину за плечо. Та не пошевельнулась.
– Послушайте, – сказал он тихо.
Женщина заслоняла лицо обнаженной рукой. Сквозь бледную кожу просвечивала тоненькая светло-голубая жилка.
– Послушайте, – повторил. – Проснитесь.
– Чего? – пробормотала она хрипло, не отнимая руки.
– Я кое-что принес вам. Посылку.
Женщина тяжело вздохнула, подняла голову, и Витек увидал еще молодое лицо, может, когда-то красивое, но теперь красоту уничтожили усталость, апатия и бесстыдство. Почувствовал кислый запах перегара.
– Какую посылку?
Витек отдал узелок. Женщина взяла его, подбросила на ладони, словно взвешивая. Щеки ее были мокры то ли от слез, то ли от пота.
– Он передал? – спросила.
– Не знаю. Мне дал человек у Острой Брамы. Чернявый, с усами, в солдатских штанах.
Она поднесла узелок к глазам, начала развязывать. И вдруг швырнула его оземь. Брызнули монеты, зазвенела посуда, ребенок разревелся.
– Поди прочь с таким гостинцем! Чтоб его лихоманка спалила, чтоб он не дожил до завтрашнего дня, чтоб его черти жарили в аду вечные времена! Боже, Боже, – выла она, колотясь головой о край деревянной кровати. – Погубил мою молодость, втоптал в грязь нас всех, живьем загнал в могилу. О Боже, Боже, за что такая кара, такие муки, такая медленная смерть? Будь проклята навеки моя дурость, безрассудство, слепота и эта безбожная любовь!
Витек на цыпочках отступал к дверям. Потянувшись к дверной ручке, споткнулся о валявшуюся табуретку. И тут женщина вдруг спросила хриплым шепотом:
– А как он выглядит?
– Не знаю. Пожалуй, хорошо.
– Велел что-нибудь сказать?
– Нет. Ничего. Просил только передать посылку. И его, похоже, лихорадило.
Женщина неуклюже поднялась с кровати. Тупо поглядела в окно, заполненное солнцем, вытерла тыльной стороной ладони глаза, пошатываясь подошла к плите. Без тряпок, голыми руками, принялась снимать раскаленный чан, пышущий паром.
Назад к Острой Браме Витек бежал. Богослужение уже окончилось, исчез ксендз в зеленом облачении, исчезли также служки, и затих орган. Перед чудотворной иконой Девы Марии, похожей на персидскую или левантийскую девушку, мерцали огоньки свечек, как частицы человеческой памяти.
Витек остановился на мостовой, среди богомольцев, по-прежнему согбенных в смиренной молитве, застывших в исступленности экстаза. Чернявого нигде не было. Витек внимательно осматривался по сторонам, шнырял глазами по стенным нишам и подворотням, ощупывал взглядом спины коленопреклоненных, хотя уже предчувствовал, что человека этого не встретит.
Потом он стоял на открытой площадке допотопного вагона, наверное, помнившего царские времена. Ветер сталкивал его с помоста, трепал волосы, хлестал угольной пылью по глазам. Витек держался за ветхий бронзовый поручень и, прищурясь, смотрел на такие знакомые холмы и крутые обрывы, примелькавшиеся от ежедневных встреч деревья, кусты, дома и струны телеграфных проводов.
– Здесь он прячется, попался! – крикнул кто-то у него за спиной.
Лева стоял раскорякой на вибрирующем железном полу площадки. Из соседнего вагона уже пробиралась Грета, поддерживаемая Энгелем.
– Ей-Богу, Витек, конец света. – Лева перекрикивал дребезжащий грохот древних железяк. – Прогулял? Признайся, что прогулял.
Витек смотрел на скуластое лицо Левы, обтянутое смуглой кожей в россыпи темных веснушек.
– Прогулял. А почему это тебя волнует?
Левку мотало из стороны в сторону в такт с раскачивающимся вагоном.
– Разумеется, волнует. Помнишь наше пари?
– Какое пари?
– Не прикидывайся дурачком. Железное пари.
– Неужели ты меня держишь за идиота?
– Так где ты был целый день?
– Где был, там уже меня не будет.
Грета встала рядом с Витеком. Хотела укрыться от сквозняка, который бомбардировал сажей, пучками сухой травы и прошлогодними листьями.
– Витек, она действительно больна, – зашептал в ухо Энгель. – Мы были на рентгене. У нее увеличенное сердце.
– Многие живут с увеличенным сердцем.
– Почему ты к ней так плохо относишься?
– Откуда ты взял, Энгель? Я к ней прекрасно отношусь.
– Помнишь, в детстве ты ударил ее кирпичом по голове. Доктору пришлось зашивать рану. У нее до сих пор шрам под волосами.
– Я этого не помню, Энгель. Может, и ударил, наверное, но не понимал, что делаю. Ведь теперь бы я ее не ударил.
– Да, ты прав. Ее нельзя обижать.
– А кто хочет ее обидеть?
Энгель умолк. Грета свободной рукой придерживала берет, по спине ее, как зверек, моталась прядь светлых, почти белых волос.
На мгновенье их оглушил душераздирающий свист паровоза.
– У-а-а-а! – выл Левка, высовываясь с платформы. Он висел над смазанной скоростью землей, похожей на прелое рядно. Подставлял лицо ветру и наслаждался его хлесткими пощечинами.
– Витек, – шепнула Грета, не оборачиваясь. – Слышишь меня?
Он обхватил ее рукой и склонил к ней голову. Она вздрогнула от его прикосновения.
– Слышу, – шепнул ей на ухо.
– Я хочу извиниться перед тобой.
– За что?
– За все.
– Право, тебе не за что извиняться.
– Ведь ты видишь во мне ребенка. А мне уже шестнадцать лет.
– Это прекрасный возраст.
– Энгель всегда и все делает в ущерб мне.
– Ах, Грета, ущерб этот, пожалуй, не так уж и велик.
– Для меня велик.
Витек слегка прижал ее к себе. Они пролетали переезд, за шлагбаумом лошадь вскинулась на дыбы, разрывая упряжь. Снова взвыл паровоз.
– Я все понимаю, Грета.
– Боюсь, ты ничего не понимаешь.
I
Я не из живописующих и не из живописуемых. Я – бог. Бог, чудовищно изуродованный братьями богами или катаклизмом, который обрушился на мир богов. Создали меня по образу и подобию человека и словно топором отрубили божественное сознание, понимание начал и концов, вырвали божественные глаза, и потому вижу я только маленькую планету да серовато-голубую пустоту вокруг нее, мне размозжили уши, и я внемлю лишь плачу нарождающихся и стенаньям умирающих случайных живых существ в этом захолустном уголке провинциальной галактики.
Не ведаю, один ли я оказался здесь, в этой хилой роще примитивного существования, и есть ли другие братья боги, наказанные или жертвы катаклизма, тоже блуждающие среди этих людей, не способные опознать друг друга и из сохранившихся обрывков воспоминаний воссоздавать картину прежнего бытия, припомнить обратную дорогу, изыскать способы спасения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22