Там среди лип белел старинный особнячок с высокой соломенной крышей, с громадным колесом аистиного гнезда, топорно слепленной трубой и кособокими колоннами крыльца. Над скопищем хозяйственных построек торчал древний колодезный журавль. И от этого безмолвия старого фольварка, дремавшего по вечерам с керосиновой лампой так близко от города, исходила меланхолия давних, забытых времен.
– Может, погреемся? – предложил кузен. – Не желаете испробовать силу руки?
– Если вам охота.
– Охота-то у меня есть, да хватит ли у вас смелости?
– Ладно, а каков заклад? Люблю азартные игры.
– Уважаю азартных людей, молодой человек. Так, может, сразимся за Алину?
Она резко поднялась с велосипедного колеса.
– Вы спятили? Не разрешаю.
– Отойди, детка, тут мужской разговор. Этот камень подойдет? – Кузен показал на валун у дороги.
– Да, вполне, – согласился Витек.
Они стали по обе стороны камня, плоского, как надгробье. Девушка осталась у обочины зыбкой песчаной дороги.
– Я не хочу, слышите? Не люблю глупых пари. Пан Витек, будьте благоразумны.
Соперники оперлись локтями о камень, в щелях которого поблескивала целебная вода, способная лечить лишаи. Ладони сплелись, как в братском рукопожатии. Витек увидел перед собой светлые, смахивающие на птичьи глаза кузена Сильвека и, пожалуй, в этот момент почувствовал некоторую симпатию к таинственному кузену.
– Пан Витек, немедленно подойдите ко мне, иначе пожалеете.
Кузен Сильвек скорректировал захват. Напористая волна теплого света покатилась по лугам от Пушкарни. Это солнце прорезалось сквозь тяжелые вороненые тучи.
– А что же вы, воробушки, так выкаете всю дорогу. Пора бы заговорить по-человечески, на «ты», мать вашу, интеллигенция паршивая. Готов, братишка?
Витеку наверняка сделалось грустно, что обряд выяснения отношений был разыгран так быстро и грубо.
– Барчук ты недоделанный, – вздохнул он и добавил: – Я готов.
Соперники напрягли мускулы. Кузен, норовя опередить, обрушился сразу всей силой, но Витек позволил наклонить свою руку едва-едва, удержал клубок ладоней в чуть наклонном положении и словно затаился. Сильвек из розового стал багровым, потом постепенно посинел, жила причудливой формы устрашающе надулась на лбу. Стиснул зубы, рука его дрожала на пределе, дрожали плечи, шея, вздыбленные волосы. Он преодолевал сопротивление Витека всей своей мощью, всей волей, всем самолюбием и не мог его сломить. Витек продолжал выжидать, пока не уловил в лихорадочной дрожи противника крошечный пробел, рассеянность всего на какую-то долю секунды, мгновенную расслабленность, и тут же атаковал. Его выпад обескуражил Сильвека. Ладони снова установились вертикально. Однако это было мнимое равновесие. Кузен Сильвек израсходовал всю энергию. Он еще не сдавался, продолжал единоборство, но локоть его уже отчаянно искал спасения на гладкой поверхности камня. Сильвек сломился вдруг. Витек резким рывком прижал его руку к гранитной плите, которая была их рингом. Кузен Сильвек высвободил свою кисть, поднял перед собой, как обиженного ребенка, дуя на пальцы. Отошел к дороге и рухнул на влажный песок.
– Ну и ручища, черт побери, – застонал он. – Суставы потрескались, чтоб я сдох.
А она стояла на прежнем месте, на фоне искрящегося солнечного сияния четко вырисовывалась ее фигура.
– Покорнейше прошу прощения, паныч, – тихо произнес Витек.
– Ну ладно, ты выиграл. Она твоя. – Кузен сел и принялся прикладывать к руке сырой песок.
– А кто-нибудь поинтересовался моим мнением? – спросила Алина.
– Не бойся, я не боролся за тебя, – заверил Витек.
– А за кого?
– Ни за кого, ни за что.
За рекой по шоссе ехал на мотоцикле пан Хенрик, выдававший себя за техника-дорожника. Величественно катил он на своей машине, которая вызывала суеверное восхищение у горожан и смертельный ужас у деревенских. Мотоцикл чихал голубоватым дымом, мотоциклист прибавлял и сбрасывал газ, маневрировал от обочины к обочине. Потом что-то бабахнуло, мотор заглох, пан Хенрик беззвучно докатился до поворота на фольварк, где с незапамятных времен возвышался старый деревянный крест. Там он занялся ремонтом своего чудовища.
– Вот и снова скука, – зевнул во весь рот кузен Сильвек. – Еще скучнее, чем раньше, а раньше было гораздо скучнее, чем вчера. Развлекайте меня, воробушки.
Река текла в своем русле, но всюду еще сохранялись следы недавнего весеннего паводка. Полегший прибрежный кустарник лежал, облепленный илом. Пучки соломы, обломки изгородей, какой-то хлам и речные камни – все это валялось по краю заливного луга.
– Люди, поведайте мне, можно ли околеть от скуки? – застонал Сильвек, укладываясь на своем велосипеде. Он поднял пострадавшую руку над головой, растопырил пальцы, подставив их легкому ветерку, робкие порывы которого пробегали вдоль реки.
– Скажите, мальчики, – вдруг спросила Алина, – скажите откровенно, не притягивает ли вас вода?
Она спустилась к воде, изуродовавшей берег, и загляделась на мутные водовороты, стремящиеся в сторону города. А мальчикам, вероятно, показалось, что это река повысила голос, захлебывающийся от спешки.
– Не тянет ли вас глубоко-глубоко погрузиться в холодную пучину?
Алина вытянула ногу и задержала ступню на вершок от взбудораженной поверхности реки.
– Это чего же ради – глубоко-глубоко? – спросил кузен Сильвек.
– Чтобы умереть.
Витек поднял плоский камешек и швырнул плашмя. Камешек семь раз срикошетил, все более сокращая интервалы, а потом канул в воду, взметнув веер искрометных брызг.
– Не бывает одной смерти, – произнес он с расстановкой.
Алина не спеша обернулась, все еще почти касаясь ступней булькающих водяных воронок.
– А сколько есть смертей?
– Наверняка та смерть, которую мы знаем, не последняя.
Наверняка после нее происходит возврат к жизни, некий необъяснимый всплеск бытия, который иногда длится годы, иногда дни или часы, а иногда только секунды. Могильщики утверждают, что большинство погребенных просыпается в гробах. Поэтому при эксгумации обнаруживают чудовищно искривленные тела, вытаращенные от боли глаза, откушенные пальцы. Вам не случалось встречать людей, вызывавших у вас инстинктивную уверенность, что они уже когда-то умирали?
Алина отдернула ногу от поверхности воды.
– Я уже однажды умирала.
– Когда? – спросил Витек.
– В детстве. Я очень болела, долго, бесконечно, а потом все началось как бы сызнова.
Кузен Сильвек подложил руки под голову. Он смотрел в небо, заполненное облаками, похожими на сталактиты.
– Прекратите болтать глупости, слушать противно.
– Почему в доисторические времена покойников не предавали земле, а только сажали возле пещер, оставляя им съестные припасы? Почему позднее людей сжигали, словно желая избавить их от мук нового существования? Лишь спустя тысячелетия люди забыли те знания, с которыми очутились на земле.
– Слушай, парень, эта чокнутая с утра до ночи бредит о смерти. Не от нее ли ты заразился?
Алина как во сне побрела к ним, лежавшим на дороге. Заторможенными движениями хрупких рук она, как усталый пловец, хваталась за поваленные паводком деревья.
– А может, какое-то предчувствие нынешних людей примиряет нас со смертью?
Витек видел под тонкой тканью узкой юбки ее бедра, видел обтекаемость этих бедер, видел, что голубой свитер ревниво облегает груди, и вспоминал их свободными и одновременно пугающимися свободы.
Пес запыхтел у него над ухом. Не сводя глаз с девушки, Витек протянул руку, чтобы ухватиться за пахнущие ветром патлы. И тогда пес цапнул его за пальцы.
– Он тебя тоже любит, – сказала Алина.
– А кто еще меня любит?
– Все. Даже Зуза, с которой ты меня встречал.
– А ты?
– Придется смириться. Я не умею любить.
– Черт бы вас побрал, какое бесстыдство, – рассердился кузен. – Вы совершенно меня не стесняетесь. Ты, недотепа, ты, профессор кислых щей, ведь она из тебя сделает гоголь-моголь. Только вчера она признавалась мне в любви.
Алина подняла руки, чтобы собрать волосы, разметанные ветром. Этот обыкновенный жест показался Витеку удивительно неприличным и откуда-то, неведомо откуда, хорошо знакомым по своей возбуждающей силе.
– Да, вчера я любила тебя, а сегодня уже не люблю. Надо возвращаться, солнце заходит.
– Ты меня еще вспомнишь, ушлая мещанка, дешевая кокетка, фифочка салонная, – святотатствовал кузен Сильвек, подымая велосипед.
Потом они сошли с дороги и начали взбираться напрямик по пологому склону с вылинявшей травой.
– Зачем он сюда приехал, как думаешь? – тихо спросил Витек пса, который с непонятным упрямством не выпускал изо рта его руку. – Пикируются, дурачатся, щекочут нервы друг другу, а я получу пинок от барчука или от барышни.
И недружелюбно взглянул на кузена, толкавшего велосипед вверх по склону с грозно нахмуренным челом под водопадом спутанных волос, которые свешивались до подбородка, украшенного ямочкой и лоснящегося от пота.
На Колеевой улице, что вела в Верхнее предместье, от забора, оплетенного диким виноградом, послышалось:
– Пан Витек, пан Витек, можно вас на минуточку?
Стоял там пан Хенрик, а рядом сверкал никелировкой починенный мотоцикл, грозная машина, якобы исчадье ада, источник авторитета техника-дорожника. У пана Хенрика было широкое мясистое лицо, великолепная грива вечно сальных волос и довольно упитанная фигура. И было в нем что-то от женщины, несколько побольше от мужчины и чуточку даже от зверя.
– Ну, мы не будем тебя задерживать, – сказала Алина. – Спасибо за компанию.
– Благодарю, – сказал Витек, отдавая ей велосипед. – Барчука тоже благодарю.
– Да пошел ты… – вспылил кузен Сильвек. – Это ты корчишь из себя барчука, а сам норовишь поклевать господское дерьмо.
Он зашагал прочь во гневе, а за ним удивленная его вспышкой Алина. У поворота кузен обернулся, смерил Витека долгим взглядом и обнял свободной рукой кузину. Так они и пошли вверх по склону, ограждаемые с обеих сторон велосипедами.
– Пан Витек, – снова подал голос техник-дорожник, – вы разрешите…
Витек подошел к забору, за которым патефон разражался еще недавно модным танго: «Розы осенние, чайные розы, навевают щемящую грусть». В палисаднике за столом сидели сестры-двойняшки, Грета, Левка и Энгель.
– Идите к нам! – крикнул Левка. – Мы отмечаем приход весны!
Пан Хенрик ехидно усмехнулся, и Витеку сделалось не по себе. Какой-то необъяснимой тревогой веяло от этого человека, одетого с подчеркнутой элегантностью, покладистого и кичливого, рассеянного и бдительного, робкого и агрессивного одновременно.
– Ай-яй-яй, пан Витек, – покачал он головой вроде бы с восхищением, но и с укором. – У вас есть свои тайны.
– Какие еще тайны? – спросил Витек не очень уверенно.
– А зачем вы ходили к Володко?
– К какому Володко?
– К тому самому. Не прикидывайтесь.
– Я не прикидываюсь и не знаю, о чем речь.
– Ведь вы были у него, к чему отрицать.
– Когда?
– Ну, у его жены. На улице Субоч, дом номер семь.
Пролетел с торжественным гулом первый майский жук. Солнце постепенно расплавлялось над хребтом дубравы.
– Это была его жена?
– Жена не жена, живут по согласию. А вы туда зашли и пробыли добрых четверть часа.
– Какой-то человек у Острой Брамы попросил передать сверток.
– Чернявый, как татарин, в армейских штанах?
– А откуда вы знаете?
– Я многое знаю, – улыбнулся пан Хенрик и поправил фуляровый шейный платок. – Больше такого не делайте. Могут быть неприятности.
Энгель высунулся из кустов сирени.
– Дамы просят, бога ради, как вам не стыдно.
– Ну пошли, – произнес техник-дорожник, с внезапной сердечностью подталкивая Витека. – Я, знаете ли, только из уважения, вы мне действительно нравитесь. Я уже многим помог за свою жизнь.
Под яблонями, в густом багряном свете заходящего солнца восседала честная компания за кособоким одноногим столиком. Цецилия и Олимпия внимали патефону, распевавшему металлическим голосом: «Осенние розы, как губы любимой моей…» Левка украдкой обхватил талию Цецилии и осторожно подбирался пальцами к ее бюсту, пользуясь замороченностью женщины. Грета мелкими глотками пила смородинное вино.
– Ну что, дамочки? – начал было пан Хенрик.
– Тсс, молчи, – шепнула Цецилия, тупо уставясь на желтый край неба, к которому прильнули обрывки медно-красных облаков.
– Я хотела тебе кое-что объяснить, – тихонько проговорила Грета. – Чтобы ты ничего не подумал.
– Я ничего и не думаю, – проворчал Витек.
– Но ты как-то странно ко мне относишься.
– Тсс, – снова прошипела Цецилия.
Между тем Левка исподтишка уже достиг пышного бюста Цецилии, основательно фортифицированного корсажем. Она, видимо, не ощущала его прикосновений, а он был слегка обескуражен тем, что держал в объятьях бездыханную женщину.
Великая тишина опускалась с неба. Зябкий и влажный ночной воздух, профильтрованный лесами и тучами, слегка пощипывал руки и щеки. Патефон захлебнулся скрежетом на холостом ходу. Энгель снял мембрану. Остановил механизм. Где-то за рекой, может, в той древней усадьбе, пробудился звенящий, как песня комаров, тихий голос Цимбал. Кто-то неведомый настойчиво учился играть на старинном инструменте, напоминающем столешницу с натянутыми струнами.
– Я бы уснула и спала, спала бы, не просыпаясь, – вдруг произнесла Цецилия.
– Жаль превосходного вечера, – сверкнул зубами техник-дорожник и поправил пестрый фуляр на шее.
– Но я все равно не засну. Буду мучиться, как обычно, до утра, – говорила в пространство Цецилия. – Буду ворочаться с боку на бок, то душно, то жарко, от всевозможных мыслей нет отбоя, какие-то глупые мечты, нелепые надежды, сердце стучит все сильнее, одолевает внезапный страх, а за окном – мертво, черная пропасть и время, которое остановилось и не может рвануть вперед, к рассвету, к солнцу, к жизни.
– Что ты нагоняешь тоску всякой ерундой? – шепнула Олимпия. – У тебя есть снотворное. Целую баночку сегодня купила. Намертво отключишься на десять часов. Не стоит портить людям настроение.
– Может, проглотить все эти порошки сразу и уснуть надолго, до самого Страшного суда?
Пан Хенрик поднял лафитничек с вином, в котором уже плавал вечерний сумрак. Хотел что-то сказать, даже пошевелил мясистыми, самодовольно выпяченными губами, но так и не решился.
– Самоубийство – страшный грех, – хрипло проговорила Грета и закашлялась, прочищая горло.
Цецилия повернула к ней голову, глянула вдруг вполне осмысленно.
– Почему грех? А если нет охоты жить, а если ненавидишь каждый грядущий день? К чему страдать, к чему гнить заживо среди людей? Это грех похуже.
Техник-дорожник проглотил вино.
– Мы ничего не знаем. А раз не знаем, то лучше прислушиваться к натуре, к природе.
– Страшно, – сказала Цецилия. – Жить страшно, и лишить себя жизни страшно.
– Возможно, когда-нибудь достаточно будет подать обоснованное прошение и получить талон на умерщвление в городской больнице, – сказал Витек.
На него взглянули по-разному. Наиболее затуманенный взор был у Левки, который, предосторожности ради, прервал манипуляции возле бюста Цецилии.
Как бы случайно Грета коснулась теплыми дрожащими пальцами руки Витека.
– Тебе плохо?
Витек убрал руку с отсыревшей лавки.
– Я не говорил, что мне плохо.
Со стороны города приближался товарный состав. Тяжело кудахтал, невидимый среди черных холмов.
Цецилия стряхнула с себя оцепенение.
– Перестань лапать, сопляк.
– Я от избытка чувств, симпомпончик. – Невозмутимый Левка снова попытался ее обнять.
– Отстань, а то врежу по зубам. Одно и то же, беспрестанно. А сказал ли ты когда-нибудь женщине приятное слово, сказал, что любишь, боготворишь до безумия?
– Могу сказать, – пробасил Левка.
– Ну так скажи.
– Вам сказать?
– А хотя бы и мне.
– Они же все слушают.
– Вот именно, пусть слушают.
Левка с минуту раздумывал, тяжело отдуваясь. Голос далеких цимбал то тонул в лихорадочном плеске реки, то всплывал и робко устремлялся к людям. Левка неожиданно потянулся к декольте Цецилии.
– Люблю тебя, – захрипел.
Она ударила его наотмашь по лицу, выскочила из-за стола, побежала в глубь сада. Левка растерянно заморгал. Постыдился притронуться к щеке, хоть и очень хотелось. Чувствовал, что она багровеет, уподобляясь огромной розе.
– Поэкспериментировал, – бесстрастно отметил пан Хенрик.
В дверях показалась старая Путятиха.
– Бесстыдницы, бесстыдницы, – заныла она. – У всех на глазах рассиживаются со школьниками, пьют вино, слушают музыку. Господь накажет, ох, накажет.
И, как бы выполнив неприятную повинность, вернулась к своим домашним делам.
– Цецилия, иди сюда, слышишь? – крикнула Олимпия.
– Я, пожалуй, должен обидеться, – залепетал Левка. – Без объяснений влепила пощечину, до сих пор в ушах звенит. Может, потому, что я чужой?
– Вот видишь, не лезь к женщинам, наконец-то и тебя проучили, – сказал Витек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22