Ощутив тогда на руке слезы Дорис, Патрик и сам заплакал. (К тому времени, всем на удивление, восстановилась чувствительность довольно большого участка — длиной в целых двадцать два сантиметра, от шва до оснований пальцев.)
Потребность в анальгетиках, хотя и очень медленно, все же постепенно ослабевала, однако он отлично помнил сон, который часто снился ему в тот период, когда его усиленно пичкали болеутоляющим. Ему снилось, что кто-то его фотографирует. Даже когда Уоллингфорд совсем перестал принимать анальгетики, он явственно слышал щелчок фотоаппарата. Вспышка, правда, воспринималась как нечто далекое и напоминала зарницу, а вот щелчок раздавался настолько отчетливо, что почти будил его.
Видимо, эти лекарства как-то особенно действовали на память. Уоллингфорд не смог бы сказать, сколько времени — четыре месяца или пять? — он их принимал. А особенность того сна заключалась в том, что он так ни разу и не увидел ни снимков, ни фотографа Порой ему думалось, что это вовсе не сон. Во всяком случае, он не смог бы сказать с уверенностью, наяву это происходит или во сне.
Через полгода — это он помнил точно — он уже ощущал лицо Дорис Клаузен, когда она прижималась щекой к его левой ладони. Правой его руки она никогда не касалась, и он никогда не пытался дотронуться до нее правой рукой. Она ведь сразу дала понять, как к нему относится. Когда Патрик осмеливался всего лишь по-особому произнести ее имя, она краснела и недовольно качала головой. Она не желала более обсуждать тот единственный раз, когда они занимались любовью. Она была вынуждена на это пойти — вот и все, что она могла сказать. («Иного пути у меня не было!»)
Но у Патрика теплилась надежда, ему казалось, что когда-нибудь Дорис все же согласится повторить этот опыт. Правда, сейчас она была беременна и относилась к своей беременности благоговейно, как часто бываетуженщин, слишком долго мечтавших о ребенке. Впрочем, миссис Клаузен не сомневалась в том, что других детей у нее не будет.
Упоительный голос, который появлялся у Дорис Клаузен всякий раз, когда ей того хотелось, — как солнечный луч после дождя, заставляющий распускаться цветы, — теперь стал для Уоллингфорда лишь сладостным воспоминанием. И все же он считал, что может и подождать. Он вспоминал этот голос и утешался им, как будто прижимался щекой к мягкой подушке. И вновь тосковал по сну, навеянному темно-синими индийскими капсулами, сну, который он был обречен помнить вечно.
Ни одну женщину на свете Патрик Уоллингфорд не любил столь бескорыстно. Ему было достаточно и того, что миссис Клаузен любит его левую руку. А ей очень нравилось класть эту руку на свой раздавшийся живот, чтобы «рука Отто» почувствовала, как шевелится будущий ребенок.
Уоллингфорд и не заметил, когда миссис Клаузен перестала носить в пупке колокольчик; ее пупка он не видел с тех пор, как они, оставшись наедине в кабинете доктора Заяца, совершенно потеряли голову от страсти. Возможно, проколоть пупок предложил Отто, а может, и сам колокольчик был его подарком (так или иначе, но сейчас Дорис решила этот колокольчик не носить). Возможно, впрочем, что он просто мешал ей в связи с беременностью.
Однажды, когда Дорис была уже на седьмом месяце, Патрик ощутил какую-то незнакомую резкую боль в новой руке — после того, как его особенно сильно пнул не родившийся еще младенец. Он попытался эту боль скрыть, но Дорис тут же заметила, что он поморщился, и встревоженно спросила, в чем дело, инстинктивно прижав его левую руку к своей груди. И Уоллингфорд вспомнил, как если бы это случилось только вчера, что она точно так же прижимала к своей восхитительной груди его левую культю, когда сидела на нем верхом в кабинете Заяца.
— Пустяки, — ответил Патрик, — уже проходит.
— Немедленно позвони Заяцу, — потребовала миссис Клаузен. — И не глупи!
Похоже, впрочем, ничего страшного не произошло. Доктор Заяц, пожалуй, был даже немного разочарован столь явным и легким успехом проделанной операции. Сперва, правда, возникли некоторые проблемы с большим и указательным пальцами, которые никак не хотели повиноваться. За пять лет мышцы отвыкли и приходилось кое-чему учиться заново.
Восстановительный период протекал без осложнений; приживление руки шло столь же неуклонно, как и воплощение в жизнь тайных планов миссис Клаузен. Возможно, истинная причина разочарований доктора Заяца крылась в том, что успех-то после трансплантации достался скорее Дорис, чем ему. Средства массовой информации сообщали лишь о том, что вдова донора беременна и до сих пор сохраняет тесную связь с рукой своего покойного мужа. А Уоллингфорда, между прочим, так и не стали называть ни «парнем с пересаженной рукой», ни «трансплантированным» — он так и остался «львиным огрызком» и «бедолагой».
А в сентябре 98-го французские хирурги в Лионе осуществили вполне успешную пересадку кисти и предплечья. Реципиентом был некто Клинт Холлам, новозеландец, живущий в Австралии. Это событие основательно раздражало Заяца. Дело в том, что Клинт Холлам солгал, сказав врачам, что потерял руку во время аварии на строительстве; на самом деле руку ему отрезало циркулярной пилой в новозеландской тюрьме, куда его упекли на два с половиной года за мошенничество. (Доктор Заяц даже не сомневался, что решение подарить новую руку бывшему уголовнику мог принять только специалист по медицинской этике.)
И теперь пришитая конечность Клинта Холлама, принимавшего не меньше тридцати различных таблеток в день, не выказывала ни малейших признаков отторжения А Уоллингфорд, которому и через восемь месяцев после операции приходилось глотать в день более трех десятков пилюль, все еще не мог новой рукой собрать рассыпанную по полу мелочь. Обнадеживало, правда, что левая рука, несмотря на отсутствие чувствительности в кончиках пальцев, по силе почти сровнялась с правой; во всяком случае, левой рукой Патрик мог спокойно повернуть дверную ручку и самостоятельно открыть дверь. Дорис не раз говорила ему, что Отто был весьма сильным человеком. (Еще бы, ведь ему постоянно приходилось поднимать ящики с пивом!)
Иногда миссис Клаузен и Уоллингфорд спали вместе — нет, сексом они не занимались, они даже не раздевались. Дорис ложилась рядом с Патриком — слева, разумеется! — и засыпала. А Патрик еще долго не мог уснуть. Он вообще спал плохо — главным образом потому, что мог спать только на спине, а если ложился на бок или на живот, новая рука сразу же начинала сильно болеть, и даже доктор Заяц не понимал, в чем тут дело. Возможно, боли возникали из-за недостаточного кровоснабжения, однако не было никаких оснований предполагать, что мышцы, сухожилия и нервы новой конечности плохо снабжаются кровью.
— Я никогда не назвал бы вас вольной птицей, — говорил доктор Заяц Уоллингфорду, — но эта новая рука все больше напоминает мне вашего тюремщика.
Трудно даже представить себе, до чего доктор Заяц в последнее время стал разговорчив! А уж о его любви к жаргонным словечкам из лексикона Ирмы и говорить нечего! Миссис Клаузен и ее будущее дитя отняли у доктора по меньшей мере три законные минуты всенародной славы, и тем не менее он отнюдь не казался подавленным. (А то, что какой-то преступник стал единственным соперником вполне достойного Уоллингфорда, Заяца не огорчало, а скорее заставляло плеваться от отвращения.) Между тем благодаря кулинарным ухищрениям Ирмы доктор сумел немного поправиться; здоровая пища да еще в пристойном количестве не может не пойти на пользу. И специалист по хирургии верхних конечностей наконец-то сдался перед лицом такого неумолимого противника, как собственный аппетит. Да, теперь и он порой испытывал настоящее чувство голода: ведь его каждый день «укладывали в койку».
Хотя Уоллингфорду совершенно не было дела до того, что Ирма и ее бывший хозяин пребывают теперь в счастливом браке, семейные дела доктора Заяца не давали покоя сотрудникам клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры». И если лучший хирург бостонской команды все меньше походил на бродячего пса, то его сынок Руди, которого некогда называли «недокормышем» и которого отец нежно любил, умудрился не только прибавить несколько фунтов, но и поражал своим счастливым и здоровым видом даже самых гнусных и злобных завистников.
Поразительно — хотя доктор Менгеринк и признался Заяцу, что имел любовную связь со злопамятной Хилдред, — перевес в тайном поединке с бывшей женой был теперь явно на стороне доктора Заяца. Хилдред рвала и метала, узнав про Ирму, и, хотя Заяц сразу же увеличил ей алименты, она тяжко поплатилась: ей пришлось согласиться на двойную, то есть равную, опеку Руда.
Что же касается «сногсшибательного» признания доктора Менгеринка, то доктор Заяц проявил удивительное здравомыслие и даже посочувствовал коллеге.
— С Хилдред? Ах вы, бедняга… — вот и все, что он сказал, обнимая Менгеринка за сутулые плечи.
«Интересно, какой новый сюрприз приготовит Заяцу его сучонка?» — завистливо размышлял ныне здравствующий из братьев Джинджелески.
Неужели, спросите вы, даже собака доктора, эта пожирательница экскрементов, тоже изменила своим привычкам? Медея стала теперь почти хорошей собакой; у нее, правда, еще случались «срывы», как называла это Ирма, но собачье дерьмо и его роль в окружающей среде уже отошли для доктора Заяца на второй план. А «дерьмокросс» превратился просто в игру. Сам же доктор старался теперь каждый день непременно выпивать бокал красного вина, которое очень полезно для сердца, и сердцу его было удивительно хорошо в добрых руках Ирмы и Руди. (Любовь Заяца к красному бордо все возрастала, а количество выпитого значительно превосходило тот жалкий «наперсток», который он прежде считал вполне достаточным для своего «часового механизма».)
Сказать по правде, необъяснимые боли, возникшие в новой руке Патрика Уоллингфорда, не слишком заботили доктора Заяца. А Дорис Клаузен как-то ночью, когда они с Патриком братски делили постель, спросила:
— Расскажи, что за боли ты, собственно, испытываешь? С чем их можно сравнить?
— Ну, это похоже на какое-то странное напряжение, причем во всей руке; я едва могу пошевелить пальцами, а в кончиках ощущаю болезненное покалывание, хотя самих пальцев так и не чувствую. В общем, загадка.
— Тебе больно, хотя пальцев ты не чувствуешь? — переспросила Дорис.
— Похоже на то, — кивнул Патрик.
— Я поняла, в чем дело! — воскликнула она. И добавила: она не должна была навязывать Отто «неправильную» сторону постели только потому, что ей самой хотелось лежать рядом с его рукой.
— Навязывать Отто? — переспросил Уоллинг-форд.
Дело в том, сказала Дорис, что Отто всегда спал слева от нее. Каким образом «неправильная» сторона постели действует на пересаженную руку, Патрик и сам скоро понял.
Когда миссис Клаузен уснула, уютно устроившись по правую руку от Патрика, произошло нечто, казавшееся, впрочем, совершенно естественным. Он повернулся к ней, и она, не просыпаясь, тоже повернулась к нему, положила голову на его правое плечо и уткнулась носом ему в шею. Чувствуя ее сонное дыхание, он не решался даже сглотнуть, боясь ее разбудить.
И вдруг его левая рука дернулась, но боли он не почувствовал. Он лежал совершенно неподвижно и ждал, что рука станет делать дальше. Впоследствии он вспоминал, что бывшая рука Отто совершенно независимо от желания самого Патрика нырнула Дорис под ночную рубашку и лишенные чувствительности пальцы скользнули вверх по ее бедру. И стоило им прикоснуться, как ноги ее раздвинулись и его левая ладонь нежно погладила мягкие завитки у нее на лобке — так легкий ветерок ласкает верхушки полевых трав.
Уоллингфорд отлично понимал, куда направляются его пальцы, хотя не чувствовал их. Дыхание Дорис теперь явно переменилось. И он не смог совладать с собой — поцеловал ее в лоб, зарылся лицом в ее волосы. И тогда она, сжав его руку, робко ласкавшую ее, поднесла его пальцы к губам. Патрик затаил дыхание, ожидая боли, но боли не было. Свободной рукой Дорис стиснула было его член, но вдруг отпустила.
Пенис оказался не тот! Чары рассеялись, и она очнулась. Она смотрела на Патрика широко раскрытыми глазами, а рука Отто, пальцы которой хранили аромат Дорис, лежала между ними на подушке, касаясь их лиц.
— Больше не больно? — спросила Дорис.
— Нет, — сказал Патрик. Он хотел сказать, что не больно только руке. — Но теперь у меня болит совсем в другом месте..
— Ну, тут уж я тебе ничем помочь не могу! — прервала его миссис Клаузен и повернулась к нему спиной, по-прежнему, впрочем, прижимая его левую руку к своему большому животу. — Но, если хочешь, можешь попробовать сам что-нибудь сделать. Ну, ты же понимаешь? Просто обними меня, и я, возможно, все-таки смогу немножко тебе помочь.
Слезы любви и благодарности так и хлынули у Патрика из глаз.
Стоило ли тут соблюдать какие-то приличия? Уоллингфорду, правда, казалось, что лучше бы ему кончить до того, как младенец снова взыграет у нее в животе, но миссис Клаузен не выпускала его левую руку, крепко прижимая ее к своему лону — но не к груди! — и прежде, чем он успел кончить, а это ему удалось непривычно быстро, младенец два раза основательно пнул его. И на второй раз Патрик ощутил уже знакомую острую боль. Боль была настолько сильна, что он дернулся всем телом, но Дорис ничего не заметила: видимо, это непроизвольное движение слилось в ее восприятии с содроганиями оргазма.
Но лучше всего, как подумалось впоследствии Уоллингфорду, Дорис вознаградила его, заговорив тем своим особым голосом, которого он так давно не слышал.
— Ну что, боль прошла? — спросила она. И левая рука Патрика — действуя на свой страх и риск — соскользнула с ее огромного живота на сильно увеличившуюся грудь, где ей и позволено было остаться.
—Да, спасибо тебе! — прошептал Патрик и тут же уснул.
Во сне он все время чувствовал какой-то запах, но никак не мог понять что же это такое. Повеяло чем-то далеким — не похожим на воздух Бостона или Нью-Йорка. «Да это же сосновой хвоей пахнет!» — догадался он вдруг.
И услышал шум воды, но то был не морской прибой и не плеск в ванне. Ему явственно слышались тихие шлепки волн о корму лодки или, может быть, о сваи причала, и звуки эти отдавались музыкой в его новой руке, которая легко и нежно, как струящаяся вода, поглаживала пополневшие груди миссис Клаузен.
Боль утихла, улетучилось и воспоминание о ней, и Уоллингфорд с наслаждением погрузился в спокойные воды сна — самого сладкого сна, какой ему когда-либо грезился, — и только одно тревожило его по пробуждении: это был как бы не совсем его сон! Да и ощущения, испытанные им, казались весьма далекими от тех, вожделенных, что были связаны с приемом темно-синих капсул.
Никаким сексом он во сне не занимался и не лежал, подстелив полотенце, на теплых досках причала, осталось лишь смутное чувство, что где-то рядом действительно есть причал.
Зато в ту ночь Патрик Уоллингфорд не слышал во сне щелчков фотоаппарата. Его можно было фотографировать сколько угодно — он и ухом бы не повел.
Глава 8
Отторжение и успех
Уоллингфорду было вполне понятно желание Дорис приучить ребенка узнавать руку отца. А значит, он, Патрик, и впредь сможет видется с нею. Он любил ее, но надежда на взаимность становилась все призрачнее, да и отношение Дорис к нему было совсем иным, чем те чувства, которые она питала к руке покойного мужа. Она любила прижимать эту руку к своему животу, чтобы та ощущала настойчивые толчки еще не рожденного ребенка, и даже когда Уоллингфорд вздрагивал от боли, Дорис это совершенно не беспокоило.
— Это ведь не совсем твоя рука! — то и дело напоминала она, словно он нуждался в таких напоминаниях. — Представь, каково бедному Отто ощущать шевеление ребенка, которого он никогда не увидит. Конечно, его руке больно!
Но Уоллингфорду почему-то казалось, что больно ему самому. В своей прошлой жизни, с Мэрилин, он вполне мог бы ответить: «Ну, что ж, тебе лучше знать, больно мне или нет». Но теперь, с Дорис… Ему оставалось только терпеть и… обожать ее.
Кроме того, правоту миссис Клаузен подтверждало и еще одно немаловажное обстоятельство: новая рука существовала отдельно от Патрика и ничем не напоминала его собственную. И не потому даже, что левая рука Отто Клаузена была крупнее. Просто мы видим свои руки достаточно часто и настолько привыкаем к ним, что свыкнуться с чужой рукой почти невозможно. Порой Уоллингфорд с изумлением смотрел на свою новую руку, как будто ждал: а вдруг заговорит? Кроме того, он все время подавлял желание понюхать ее — запах у нее тоже был чужой. Миссис Клаузен всякий раз жмурилась от удовольствия, вдыхая ее запах — запах Отто.
Впрочем, было в жизни Патрика Уоллингфорда и кое-что приятное. Так, например, во время долгого послеоперационного и реабилитационного периода его карьера неожиданно пошла в гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Потребность в анальгетиках, хотя и очень медленно, все же постепенно ослабевала, однако он отлично помнил сон, который часто снился ему в тот период, когда его усиленно пичкали болеутоляющим. Ему снилось, что кто-то его фотографирует. Даже когда Уоллингфорд совсем перестал принимать анальгетики, он явственно слышал щелчок фотоаппарата. Вспышка, правда, воспринималась как нечто далекое и напоминала зарницу, а вот щелчок раздавался настолько отчетливо, что почти будил его.
Видимо, эти лекарства как-то особенно действовали на память. Уоллингфорд не смог бы сказать, сколько времени — четыре месяца или пять? — он их принимал. А особенность того сна заключалась в том, что он так ни разу и не увидел ни снимков, ни фотографа Порой ему думалось, что это вовсе не сон. Во всяком случае, он не смог бы сказать с уверенностью, наяву это происходит или во сне.
Через полгода — это он помнил точно — он уже ощущал лицо Дорис Клаузен, когда она прижималась щекой к его левой ладони. Правой его руки она никогда не касалась, и он никогда не пытался дотронуться до нее правой рукой. Она ведь сразу дала понять, как к нему относится. Когда Патрик осмеливался всего лишь по-особому произнести ее имя, она краснела и недовольно качала головой. Она не желала более обсуждать тот единственный раз, когда они занимались любовью. Она была вынуждена на это пойти — вот и все, что она могла сказать. («Иного пути у меня не было!»)
Но у Патрика теплилась надежда, ему казалось, что когда-нибудь Дорис все же согласится повторить этот опыт. Правда, сейчас она была беременна и относилась к своей беременности благоговейно, как часто бываетуженщин, слишком долго мечтавших о ребенке. Впрочем, миссис Клаузен не сомневалась в том, что других детей у нее не будет.
Упоительный голос, который появлялся у Дорис Клаузен всякий раз, когда ей того хотелось, — как солнечный луч после дождя, заставляющий распускаться цветы, — теперь стал для Уоллингфорда лишь сладостным воспоминанием. И все же он считал, что может и подождать. Он вспоминал этот голос и утешался им, как будто прижимался щекой к мягкой подушке. И вновь тосковал по сну, навеянному темно-синими индийскими капсулами, сну, который он был обречен помнить вечно.
Ни одну женщину на свете Патрик Уоллингфорд не любил столь бескорыстно. Ему было достаточно и того, что миссис Клаузен любит его левую руку. А ей очень нравилось класть эту руку на свой раздавшийся живот, чтобы «рука Отто» почувствовала, как шевелится будущий ребенок.
Уоллингфорд и не заметил, когда миссис Клаузен перестала носить в пупке колокольчик; ее пупка он не видел с тех пор, как они, оставшись наедине в кабинете доктора Заяца, совершенно потеряли голову от страсти. Возможно, проколоть пупок предложил Отто, а может, и сам колокольчик был его подарком (так или иначе, но сейчас Дорис решила этот колокольчик не носить). Возможно, впрочем, что он просто мешал ей в связи с беременностью.
Однажды, когда Дорис была уже на седьмом месяце, Патрик ощутил какую-то незнакомую резкую боль в новой руке — после того, как его особенно сильно пнул не родившийся еще младенец. Он попытался эту боль скрыть, но Дорис тут же заметила, что он поморщился, и встревоженно спросила, в чем дело, инстинктивно прижав его левую руку к своей груди. И Уоллингфорд вспомнил, как если бы это случилось только вчера, что она точно так же прижимала к своей восхитительной груди его левую культю, когда сидела на нем верхом в кабинете Заяца.
— Пустяки, — ответил Патрик, — уже проходит.
— Немедленно позвони Заяцу, — потребовала миссис Клаузен. — И не глупи!
Похоже, впрочем, ничего страшного не произошло. Доктор Заяц, пожалуй, был даже немного разочарован столь явным и легким успехом проделанной операции. Сперва, правда, возникли некоторые проблемы с большим и указательным пальцами, которые никак не хотели повиноваться. За пять лет мышцы отвыкли и приходилось кое-чему учиться заново.
Восстановительный период протекал без осложнений; приживление руки шло столь же неуклонно, как и воплощение в жизнь тайных планов миссис Клаузен. Возможно, истинная причина разочарований доктора Заяца крылась в том, что успех-то после трансплантации достался скорее Дорис, чем ему. Средства массовой информации сообщали лишь о том, что вдова донора беременна и до сих пор сохраняет тесную связь с рукой своего покойного мужа. А Уоллингфорда, между прочим, так и не стали называть ни «парнем с пересаженной рукой», ни «трансплантированным» — он так и остался «львиным огрызком» и «бедолагой».
А в сентябре 98-го французские хирурги в Лионе осуществили вполне успешную пересадку кисти и предплечья. Реципиентом был некто Клинт Холлам, новозеландец, живущий в Австралии. Это событие основательно раздражало Заяца. Дело в том, что Клинт Холлам солгал, сказав врачам, что потерял руку во время аварии на строительстве; на самом деле руку ему отрезало циркулярной пилой в новозеландской тюрьме, куда его упекли на два с половиной года за мошенничество. (Доктор Заяц даже не сомневался, что решение подарить новую руку бывшему уголовнику мог принять только специалист по медицинской этике.)
И теперь пришитая конечность Клинта Холлама, принимавшего не меньше тридцати различных таблеток в день, не выказывала ни малейших признаков отторжения А Уоллингфорд, которому и через восемь месяцев после операции приходилось глотать в день более трех десятков пилюль, все еще не мог новой рукой собрать рассыпанную по полу мелочь. Обнадеживало, правда, что левая рука, несмотря на отсутствие чувствительности в кончиках пальцев, по силе почти сровнялась с правой; во всяком случае, левой рукой Патрик мог спокойно повернуть дверную ручку и самостоятельно открыть дверь. Дорис не раз говорила ему, что Отто был весьма сильным человеком. (Еще бы, ведь ему постоянно приходилось поднимать ящики с пивом!)
Иногда миссис Клаузен и Уоллингфорд спали вместе — нет, сексом они не занимались, они даже не раздевались. Дорис ложилась рядом с Патриком — слева, разумеется! — и засыпала. А Патрик еще долго не мог уснуть. Он вообще спал плохо — главным образом потому, что мог спать только на спине, а если ложился на бок или на живот, новая рука сразу же начинала сильно болеть, и даже доктор Заяц не понимал, в чем тут дело. Возможно, боли возникали из-за недостаточного кровоснабжения, однако не было никаких оснований предполагать, что мышцы, сухожилия и нервы новой конечности плохо снабжаются кровью.
— Я никогда не назвал бы вас вольной птицей, — говорил доктор Заяц Уоллингфорду, — но эта новая рука все больше напоминает мне вашего тюремщика.
Трудно даже представить себе, до чего доктор Заяц в последнее время стал разговорчив! А уж о его любви к жаргонным словечкам из лексикона Ирмы и говорить нечего! Миссис Клаузен и ее будущее дитя отняли у доктора по меньшей мере три законные минуты всенародной славы, и тем не менее он отнюдь не казался подавленным. (А то, что какой-то преступник стал единственным соперником вполне достойного Уоллингфорда, Заяца не огорчало, а скорее заставляло плеваться от отвращения.) Между тем благодаря кулинарным ухищрениям Ирмы доктор сумел немного поправиться; здоровая пища да еще в пристойном количестве не может не пойти на пользу. И специалист по хирургии верхних конечностей наконец-то сдался перед лицом такого неумолимого противника, как собственный аппетит. Да, теперь и он порой испытывал настоящее чувство голода: ведь его каждый день «укладывали в койку».
Хотя Уоллингфорду совершенно не было дела до того, что Ирма и ее бывший хозяин пребывают теперь в счастливом браке, семейные дела доктора Заяца не давали покоя сотрудникам клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры». И если лучший хирург бостонской команды все меньше походил на бродячего пса, то его сынок Руди, которого некогда называли «недокормышем» и которого отец нежно любил, умудрился не только прибавить несколько фунтов, но и поражал своим счастливым и здоровым видом даже самых гнусных и злобных завистников.
Поразительно — хотя доктор Менгеринк и признался Заяцу, что имел любовную связь со злопамятной Хилдред, — перевес в тайном поединке с бывшей женой был теперь явно на стороне доктора Заяца. Хилдред рвала и метала, узнав про Ирму, и, хотя Заяц сразу же увеличил ей алименты, она тяжко поплатилась: ей пришлось согласиться на двойную, то есть равную, опеку Руда.
Что же касается «сногсшибательного» признания доктора Менгеринка, то доктор Заяц проявил удивительное здравомыслие и даже посочувствовал коллеге.
— С Хилдред? Ах вы, бедняга… — вот и все, что он сказал, обнимая Менгеринка за сутулые плечи.
«Интересно, какой новый сюрприз приготовит Заяцу его сучонка?» — завистливо размышлял ныне здравствующий из братьев Джинджелески.
Неужели, спросите вы, даже собака доктора, эта пожирательница экскрементов, тоже изменила своим привычкам? Медея стала теперь почти хорошей собакой; у нее, правда, еще случались «срывы», как называла это Ирма, но собачье дерьмо и его роль в окружающей среде уже отошли для доктора Заяца на второй план. А «дерьмокросс» превратился просто в игру. Сам же доктор старался теперь каждый день непременно выпивать бокал красного вина, которое очень полезно для сердца, и сердцу его было удивительно хорошо в добрых руках Ирмы и Руди. (Любовь Заяца к красному бордо все возрастала, а количество выпитого значительно превосходило тот жалкий «наперсток», который он прежде считал вполне достаточным для своего «часового механизма».)
Сказать по правде, необъяснимые боли, возникшие в новой руке Патрика Уоллингфорда, не слишком заботили доктора Заяца. А Дорис Клаузен как-то ночью, когда они с Патриком братски делили постель, спросила:
— Расскажи, что за боли ты, собственно, испытываешь? С чем их можно сравнить?
— Ну, это похоже на какое-то странное напряжение, причем во всей руке; я едва могу пошевелить пальцами, а в кончиках ощущаю болезненное покалывание, хотя самих пальцев так и не чувствую. В общем, загадка.
— Тебе больно, хотя пальцев ты не чувствуешь? — переспросила Дорис.
— Похоже на то, — кивнул Патрик.
— Я поняла, в чем дело! — воскликнула она. И добавила: она не должна была навязывать Отто «неправильную» сторону постели только потому, что ей самой хотелось лежать рядом с его рукой.
— Навязывать Отто? — переспросил Уоллинг-форд.
Дело в том, сказала Дорис, что Отто всегда спал слева от нее. Каким образом «неправильная» сторона постели действует на пересаженную руку, Патрик и сам скоро понял.
Когда миссис Клаузен уснула, уютно устроившись по правую руку от Патрика, произошло нечто, казавшееся, впрочем, совершенно естественным. Он повернулся к ней, и она, не просыпаясь, тоже повернулась к нему, положила голову на его правое плечо и уткнулась носом ему в шею. Чувствуя ее сонное дыхание, он не решался даже сглотнуть, боясь ее разбудить.
И вдруг его левая рука дернулась, но боли он не почувствовал. Он лежал совершенно неподвижно и ждал, что рука станет делать дальше. Впоследствии он вспоминал, что бывшая рука Отто совершенно независимо от желания самого Патрика нырнула Дорис под ночную рубашку и лишенные чувствительности пальцы скользнули вверх по ее бедру. И стоило им прикоснуться, как ноги ее раздвинулись и его левая ладонь нежно погладила мягкие завитки у нее на лобке — так легкий ветерок ласкает верхушки полевых трав.
Уоллингфорд отлично понимал, куда направляются его пальцы, хотя не чувствовал их. Дыхание Дорис теперь явно переменилось. И он не смог совладать с собой — поцеловал ее в лоб, зарылся лицом в ее волосы. И тогда она, сжав его руку, робко ласкавшую ее, поднесла его пальцы к губам. Патрик затаил дыхание, ожидая боли, но боли не было. Свободной рукой Дорис стиснула было его член, но вдруг отпустила.
Пенис оказался не тот! Чары рассеялись, и она очнулась. Она смотрела на Патрика широко раскрытыми глазами, а рука Отто, пальцы которой хранили аромат Дорис, лежала между ними на подушке, касаясь их лиц.
— Больше не больно? — спросила Дорис.
— Нет, — сказал Патрик. Он хотел сказать, что не больно только руке. — Но теперь у меня болит совсем в другом месте..
— Ну, тут уж я тебе ничем помочь не могу! — прервала его миссис Клаузен и повернулась к нему спиной, по-прежнему, впрочем, прижимая его левую руку к своему большому животу. — Но, если хочешь, можешь попробовать сам что-нибудь сделать. Ну, ты же понимаешь? Просто обними меня, и я, возможно, все-таки смогу немножко тебе помочь.
Слезы любви и благодарности так и хлынули у Патрика из глаз.
Стоило ли тут соблюдать какие-то приличия? Уоллингфорду, правда, казалось, что лучше бы ему кончить до того, как младенец снова взыграет у нее в животе, но миссис Клаузен не выпускала его левую руку, крепко прижимая ее к своему лону — но не к груди! — и прежде, чем он успел кончить, а это ему удалось непривычно быстро, младенец два раза основательно пнул его. И на второй раз Патрик ощутил уже знакомую острую боль. Боль была настолько сильна, что он дернулся всем телом, но Дорис ничего не заметила: видимо, это непроизвольное движение слилось в ее восприятии с содроганиями оргазма.
Но лучше всего, как подумалось впоследствии Уоллингфорду, Дорис вознаградила его, заговорив тем своим особым голосом, которого он так давно не слышал.
— Ну что, боль прошла? — спросила она. И левая рука Патрика — действуя на свой страх и риск — соскользнула с ее огромного живота на сильно увеличившуюся грудь, где ей и позволено было остаться.
—Да, спасибо тебе! — прошептал Патрик и тут же уснул.
Во сне он все время чувствовал какой-то запах, но никак не мог понять что же это такое. Повеяло чем-то далеким — не похожим на воздух Бостона или Нью-Йорка. «Да это же сосновой хвоей пахнет!» — догадался он вдруг.
И услышал шум воды, но то был не морской прибой и не плеск в ванне. Ему явственно слышались тихие шлепки волн о корму лодки или, может быть, о сваи причала, и звуки эти отдавались музыкой в его новой руке, которая легко и нежно, как струящаяся вода, поглаживала пополневшие груди миссис Клаузен.
Боль утихла, улетучилось и воспоминание о ней, и Уоллингфорд с наслаждением погрузился в спокойные воды сна — самого сладкого сна, какой ему когда-либо грезился, — и только одно тревожило его по пробуждении: это был как бы не совсем его сон! Да и ощущения, испытанные им, казались весьма далекими от тех, вожделенных, что были связаны с приемом темно-синих капсул.
Никаким сексом он во сне не занимался и не лежал, подстелив полотенце, на теплых досках причала, осталось лишь смутное чувство, что где-то рядом действительно есть причал.
Зато в ту ночь Патрик Уоллингфорд не слышал во сне щелчков фотоаппарата. Его можно было фотографировать сколько угодно — он и ухом бы не повел.
Глава 8
Отторжение и успех
Уоллингфорду было вполне понятно желание Дорис приучить ребенка узнавать руку отца. А значит, он, Патрик, и впредь сможет видется с нею. Он любил ее, но надежда на взаимность становилась все призрачнее, да и отношение Дорис к нему было совсем иным, чем те чувства, которые она питала к руке покойного мужа. Она любила прижимать эту руку к своему животу, чтобы та ощущала настойчивые толчки еще не рожденного ребенка, и даже когда Уоллингфорд вздрагивал от боли, Дорис это совершенно не беспокоило.
— Это ведь не совсем твоя рука! — то и дело напоминала она, словно он нуждался в таких напоминаниях. — Представь, каково бедному Отто ощущать шевеление ребенка, которого он никогда не увидит. Конечно, его руке больно!
Но Уоллингфорду почему-то казалось, что больно ему самому. В своей прошлой жизни, с Мэрилин, он вполне мог бы ответить: «Ну, что ж, тебе лучше знать, больно мне или нет». Но теперь, с Дорис… Ему оставалось только терпеть и… обожать ее.
Кроме того, правоту миссис Клаузен подтверждало и еще одно немаловажное обстоятельство: новая рука существовала отдельно от Патрика и ничем не напоминала его собственную. И не потому даже, что левая рука Отто Клаузена была крупнее. Просто мы видим свои руки достаточно часто и настолько привыкаем к ним, что свыкнуться с чужой рукой почти невозможно. Порой Уоллингфорд с изумлением смотрел на свою новую руку, как будто ждал: а вдруг заговорит? Кроме того, он все время подавлял желание понюхать ее — запах у нее тоже был чужой. Миссис Клаузен всякий раз жмурилась от удовольствия, вдыхая ее запах — запах Отто.
Впрочем, было в жизни Патрика Уоллингфорда и кое-что приятное. Так, например, во время долгого послеоперационного и реабилитационного периода его карьера неожиданно пошла в гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39