Василий Иванович не отрываясь следил за одной хохлаткой — она клевала
торопливо и жадно.
Ключница, вытряхнув из кошелки остатки зерна, сердито крикнула
барину:
— Каждое зернышко считаешь?
— А тебе бы что — украсти? — ответил Суворов.
Он в самом деле считал. Ключницу он взял на замечание давно. На
досуге пересчитал, сколько бывает зерен в гарнице житаря.
— Сто восемьдесят четыре... пять... шесть... А ты, жадюга! Все ей еще
мало! Кш! Кш! — закричал он на хохлатку.
Василий Иванович поднял палочку и швырнул в кур. Они всполошились и
разлетелись. Хохлатка вскрикнула, но не перестала клевать.
— Сто девяносто пять... шесть... семь...
В эту минуту ко двору подскакал верховой, соскочил с коня, привязал
его к воротному кольцу и, сняв шапку, подал боярину письмо.
Взглянув на печать, Суворов узнал, что письмо от Ганнибала. Василий
Иванович вскрыл пакет, пробежал письмо и велел нарочному идти в приспешную
и сказать, что боярин приказал поднести ему вина.
Забыв про кур, Василий Иванович вошел в дом. В горнице Александр
читал матери вслух из толстой книги в кожаном переплете житие благоверного
князя Александра Невского. На полу возилась с лоскутками Аннушка, наряжая
деревянную куклу.
— Оставь читать! — торжественно произнес Василий Иванович. — Ты
стоишь у меты* своих желаний.
_______________
* М е т а — цель.
Он прочитал матери и сыну письмо. Генерал писал, что премьер-майор
Соковнин снизошел к просьбе Василия Ивановича — прошение Суворова уважено.
«По сему господа полковые штапы* тысяча пятьсот сорок втором году
октября двадцать второго дня приказали недоросля Александра Суворова
написать лейб-гвардии Семеновский полк в солдаты сверх комплекта, без
жалованья и со взятием обязательства от отца его отпустить в дом на два
года. Он, недоросль Александр Суворов, имеет обучаться во время его в
полку отлучения на своем коште указным наукам, а именно: арифметике,
геометрии планов, тригонометрии, артиллерии, части инженерии и
фортификации, тако ж из иностранных языков да и военной экзерциции
совершенно, и о том, сколько от каких наук обучится, каждые полгода в
полковую канцелярию для ведома репортовать».
_______________
* П о л к о в ы е  ш т а п ы — полковое начальство: члены штаба
полка.
По-разному приняли известие, полученное от Ганнибала, Александр и его
мать.
Едва дослушав письмо до конца, Александр захлопнул книгу, закричал
петухом, запрыгал по горнице, затем кинулся обнимать отца, хотел выхватить
у него письмо, чтобы самому прочесть, за что получил подзатыльник.
Александр выпрямился и, стоя с протянутой рукой посреди комнаты,
возгласил:
— «Цазарь, стоя на берегу Рубикона и обратясь к приятелям, между
коими был славный Азинний Полоний, сказал им: «Мы еще можем вспять
возвратиться, но если перейдем сей мосточек, то надобно будет предприятие
до самого конца оружием довести. Пойдем же, куда нас зовут
предзнаменования богов и несправедливость супостатов наших. Жребий
брошен».
— Ах ты, Аника-воин! — с горестной насмешкой воскликнула мать. — Да
ты погляди на себя в зеркало, какой ты есть Юлий Цезарь!
Александр растерянно взглянул на мать и повернулся к зеркалу, откуда
ему в глаза глянул не Юлий Цезарь в уборе римского всадника, а
растрепанный, в затасканном тулупчике, невзрачный мальчишка с рыжеватой
челкой, спущенной на лоб.
Александр отвернулся от зеркала, кинулся к матери и припал к ней,
спрятав голову в ее коленях... Плечи его сотрясались: казалось, он плачет.
Мать, обливаясь слезами, приглаживала вихры сына. Аннушка бросила
куклу и громко заплакала. Отец приблизился к жене, опустился рядом на
скамью, обнял ласково, пытаясь ее «разговорить»:
— Полно-ка, матушка. Голиафа мы с тобой не породили. Эка беда! Не все
герои с коломенскую версту. Принц Евгений Савойский тоже был мал ростом,
но совершил великие дела. А звали его «маленький попик». Вот и тебя зовут,
сынок, барабошкой. Одно скажу тебе, Александр: у человека два портрета,
две персоны бывают — внутренняя и наружная. Береги, сынок, свою внутреннюю
персону — она поважней, чем наружная. Будь такой, каков есть. Не для чего
нам в зеркало глядеть. Мы не бабы.
Авдотья Федосеевна оттолкнула мужа:
— Поди прочь, Василий Иванович! Чует сердце мое: сложит Сашенька в
поле буйну голову!
Василий Иванович встал со скамьи:
— Не все воины, матушка, на поле брани погибают. Некий филозоф, когда
его спросили, что он почитает более погибельным: бездны ли земные, пучины
ли морские, хлады несносные, жары палящие, поля бранные или мирные пашни,
ответствовал тако: «Не утлая ладья среди бушующего моря, не скользкий край
пропасти, не поле брани, а ложе ночное — самое смертное и опасное место
для человека, ибо больше всего людей в кровати своей помирают. Однако мы
каждый вечер в постель без боязни ложимся».
— А чего до поры до времени натерпится в учении солдатском? Сам ты
Петровой дубинки не пробовал? А Ганнибал? А Головин Василий Васильевич?
Чего-чего он не вытерпел! Чуть ума не лишился, горячкой занемог...
— Да, немало Василий Васильевич в Морской академии натерпелся!
— Вышел в отставку, — продолжала причитать Авдотья Федосеевна. —
Кажись, ладно. И тут опять поганый немец Бирон его взял. Чего не
натерпелся Василий Васильевич в руках палача: на дыбу его подымали, под
ногами огонь разводили, лопатки вывертывали, по спине каленым утюгом
гладили, кнутом били, под ногти гвозди забивали... Господи боже мой! И за
что?
— Не стращай сына, мать. Сие время перестало. Бирона нет, а у нас
ныне царствует дщерь Петрова, кроткая Елисавет. Что до Василия
Васильевича, так царь Петр еще отца его не любил, да и как любить, ежели
тот был другом царевны Софии? Бунтовщик! Вот ежели ты хочешь в сыне своем
угасить ревность воинскую, возьми да свези его к боярину Василию —
пускай-ка он ему и порасскажет, сколь горек корень военного учения. Авось
он разговорит Александра. Да кстати спроси, запишет ли Головин и своего
Васю в полк.
— И то! — согласилась утешенная мать Александра.
— Пошли Головиным сказать, что завтра у них будете. А теперь,
Александр, довольно матери платье слезами мочить. Едем в поле. Собирайся.
Александр резво вскочил на ноги. Глаза его были сухи. Он, припрыгивая
на одной ноге, пустился вслед отцу.
На дворе поднялся радостный лай собак. Егеря седлали коней. Затрубил
рог. Суворов с сыном уехал в поле. Авдотья Федосеевна написала подруге
своей, Прасковье Тимофеевне Головиной, записку, что завтра к ней прибудет
с сыном, и, послав верхового, успокоилась совсем.
Александр с отцом вернулись домой в сумерках «с полем» — затравили на
озимых двух русаков. И Василий Иванович и Александр были веселы и румяны.
За столом Василий Иванович выпил порядочно и предложил сыну:
— Ну-ка, Александр, выпей первую солдатскую чарку.
Александр не решился.
— Пей, если батюшка приказывает, — поощрила его с насмешкой мать. —
Он тебя всей солдатской науке наставит.
Александр отпил глоток из отцовской чарки, поперхнулся и, как бы
нечаянно, пролил остаток вина. Отдуваясь, Александр высунул обожженный
водкой язык и принялся вытирать его краем скатерти. Отец смеялся.
Утром на другой день Авдотья Федосеевна нарядилась в свое платье,
пахнувшее листовым табаком и камфарой. Александра одели снова в его
нарядный кафтанчик с золотыми пуговицами и белые панталоны.
Василий Иванович распорядился лошадьми. К крыльцу подали возок с
лубяным верхом, запряженный тройкой.
Авдотья Федосеевна, в салопе и теплом чепце, с помощью Мироныча и
сенной девушки долго устраивалась в повозке так, чтобы не помять своего
роброна*.
_______________
* Р о б р о н — старинное женское платье с округленным шлейфом.
Когда все устроилось, Александр подмигнул отцу, живо забрался в возок
и уселся там бочком, стараясь не тревожить мать и не помять ее платье.
— Трогай! — крикнул Василий Иванович с крыльца.
Тройка подхватила, и возок выкатился за ворота.

ДВА ВЕКА
...Печальные осенние поля лежали вокруг — колкое жнивье, где
истоптанная скотиной озимь. Облетевшая листва деревьев местами устилала
дорогу желтым ковром.
Хотя Головины и почитались Суворовым родней, Александра туда везли
впервые. Он и радовался, и боялся — чего, сам не знал, — и торопил время.
В одном месте дорогу тройке перебежала тощая, одичавшая за лето кошка. Она
мяукала — вспомнив, должно быть, теплую печку — и страдала по
легкомысленно покинутому дому.
— Кошка? Уж не лучше ли вернуться, — пробормотала Авдотья Федосеевна.
Александр понял, что мать чего-то боится.
— Кошка, матушка, не заяц! — попробовал Александр успокоить мать.
Кучер, не оборачиваясь, подтвердил:
— Кошка — к доброй встрече. Да ведь и то: бабьи приметы! Вот если
попа встретишь — поворачивай оглобли. Это наверняка.
Часа через два на вершине холма над серым от зябкой осенней ряби
прудом завиделась новая усадьба Головиных — высокий дворец с большими
окнами, белыми колоннами и круглой беседкой над лепным фронтоном красной
крыши. Кое-где еще виднелся неубранный строительный мусор — битый кирпич,
бревна, доски. Зияли ямы известковых творил. Торчали стойки неубранных
лесов. Дом только что закончился постройкой. Правым от подъезда крылом
дворец вплотную приткнут к старому одноэтажному, тоже каменному дому с
железными ставнями на маленьких оконцах, построенному, пожалуй, в начале
прошлого века, — но дом стоял несокрушимо. Век нынешний и век минувший
стояли плотно один к другому. Кое-где расцвеченный изразцами старый дом,
видимо, обрекли на слом.
Авдотья Федосеевна велела кучеру подъехать к главному входу нового
дворца. Тройка остановилась у дверей с зеркальными стеклами.
Из-за двери выглянуло чье-то испуганное лицо и спряталось. Долго
никто не появлялся.
— Матушка, поедем назад, домой! — сказал Александр. — Нас не хотят
пускать...
— Помоги мне выбраться.
Александр выпрыгнул из возка и подал руку матери. Она, кряхтя и
бранясь, выбралась из экипажа.
— Смотри, — наставляла она сына, — не осрами меня в людях. Больше
всего молчи. А если спросят, говори: «Да, сударь», «Да, сударыня».
— А «нет» нельзя? — спросил Александр.
Мать не успела ответить: зеркальная дверь отворилась, и оттуда
хлопотливо выскочила сухая женщина, вся в черном, с пронырливыми светлыми
глазами. Это была домоправительница боярина Головина, Пелагея Петровна.
— Батюшки мои! Да это, никак, Авдотья Федосеевна! — воскликнула
Пелагея Петровна. — Пожалуйте ручку, сударыня. Здравствуйте, матушка
боярыня. Давненько к нам не жаловали. Сашенька-то как вырос — и не узнать!
Пожалуйте, пожалуйте!..
Пелагея Петровна пропустила гостей в переднюю, велела кучеру отъехать
на конный двор и заперла дверь на ключ.
В передней не было ни дворецкого, ни слуг. В доме стояла глубокая
тишина.
— Как здоровье Василия Васильевича? — спросила Авдотья Федосеевна.
— Слава богу...
— А здоровье Прасковьи Тимофеевны?
— Тоже слава богу...
— Да что же это я ее не вижу? — обиженно проговорила Авдотья
Федосеевна.
В былое время подруга всегда выбегала ей навстречу, чтобы обнять на
самом пороге дома.
— Да все ли у вас благополучно? Тишина в доме, словно все вымерли...
— Ох, боярыня матушка! Коли правду сказать, не в час вы к нам
пожаловали. Преогромное у нас несчастье приключилося! Такое уж несчастье,
что и не знаю, как сказать. Господь нас за грехи карает!
— Да не пугай ты, Пелагея Петровна, — вишь, у меня ноги подкосились.
Сказывай же!
Авдотья Федосеевна грузно опустилась на диван, сгорая от любопытства.
— Любимый-то кот боярина, Ванька, залез в вятерь* с живыми
стерлядями, пожрал их всех, назад полез да в сетке и удавился!
_______________
* В я т е р ь — домашний садок для живой рыбы, покрываемый
редкой сетью.
— Насмерть?
— Насмерть, государыня, насмерть. Совсем окочурился кот. Было это еще
утром. Стерлядей паровых заказал боярин ради тебя, зная, что любишь. А
теперь что мы будем делать? Как сказать про кончину котову? Матушка моя,
да я и о твоем приезде доложить не смею... Покарал нас господь!
— Да неужто вы все тут с ума посходили? — рассердилась наконец
Авдотья Федосеевна. — Не домой же мне теперь ехать! Дайте хоть согреться.
Уж если хотите, я сама ему про Ваньку-кота доложу...
— Ой, государыня матушка! — воскликнула Пелагея, и на лице ее
появился сначала испуг, а потом радость. — Тебя-то он, матушка, выпороть
не смеет и в дальнюю ссылку не пошлет... Уж вот вызволишь ты нас! Побудь
здесь одну секунду!
Пелагея Петровна убежала на цыпочках. Александр, осматриваясь,
дивился и пышным завиткам лепного потолка, и узорчатому паркету, и высоким
золоченым подсвечникам, в которых свечей еще ни разу не зажигали: от свечи
к свече тянулись по фитилям пороховые зажигательные нити. Два рыцаря в
латах, с опущенными забралами, в стальных перчатках сторожили, опираясь на
огромные мечи, вход из сеней во внутренние покои... Над огромным мраморным
камином стояли меж двух китайских ваз золоченые часы.
Стояла тишина, хладная, немая. Часы уторопленно тикали. Так прошло
еще порядочно времени. Стрелка приблизилась к трем. Часы прозвонили семь.
В доме, откуда-то из глубоких покоев, подобно морской волне, набегающей на
плоский песчаный берег, пронесся, возрастая, шорох. Дверь на верху
лестницы распахнулась, по бокам ее встали в белых париках, в голубых
ливреях, шитых серебром, и в узких белых штанах два бритых лакея. Затем в
дверях показался важный господин в голубом же кафтане. Авдотья Федосеевна
подтолкнула Александра и встала с дивана.
Господин в голубом, несмотря на тучность, низко поклонился гостям и
медленно и раздельно произнес:
— Добро пожаловать, боярыня Авдотья свет Федосеевна с наследником
Александром Васильевичем!
— Это он? — шепотом спросил у матери Александр. — Кланяться?
— Что ты! Что ты! Это дворецкий, — ответила Авдотья Федосеевна. Она
сама едва удержалась, чтобы не ответить дворецкому тем же низким поклоном.
— Здравствуй, Потапыч, — проговорила она, приосанясь. — В добром ли
здравии боярин и боярыня?
— Вашими молитвами, боярыня...
Дворецкий еще раз низко поклонился, повернулся и пошел впереди. Мать
пошла за ним, держа Александра за руку. В то мгновение, как закрылись
двери в сени позади них, впереди распахнулись вторые. И стали по бокам еще
два лакея в голубом посеребренном платье, в башмаках с пряжками. Первая
пара лакеев обогнала гостей и пошла позади дворецкого. Затем открылось еще
двое дверей, и наконец шествие, открываемое дворецким и шестью лакеями за
ним, остановилось перед четвертой низкой одностворчатой дверью, обитой по
войлоку рогожей и накрест драницей, точь-в-точь как у Суворовых при входе
из сеней в прихожую. Дворецкий тихо стукнул в дверь и, по монастырскому
уставу, прочел короткую молитву, прося разрешения войти.
— Аминь! — послышалось из-за дверей.
Дворецкий открыл дверь. Лакеи выстроились по сторонам ковровой
дорожки и с низкими поклонами пропустили Суворову с сыном вперед. Авдотья
Федосеевна вошла в следующий покой, у дверей она церемонно, с приседанием,
поклонилась и прошептала сыну:
— Да кланяйся же, неуч!
Александр отвесил в ту сторону, куда кланялась мать, почтительный
поклон, и когда поднял голову, то удивился. Здесь было почти темно.
Скудный свет осеннего дня едва сочился сквозь густой, свинцовый переплет
маленьких окон со слюдяными стеклами. Нависли расписанные травами своды,
некрашеный, из шашек соснового паркета пол скрипнул под ногами дворецкого,
который тихо попятился назад и пропал. Убранство покоя было очень просто.
Те же дубовые скамьи, что в родном доме Александра, впрочем покрытые
коврами. Наконец Александр увидел и того, кому, не видя, поклонился. В
кресле-качалке сидел сам боярин Василий Васильевич Головин в зеленой
шапочке. Из-под его сдвинутых, похожих на ласточкины крылья бровей
смотрели, искрясь веселой насмешкой, карие глаза, румяные губы улыбались.
1 2 3 4 5 6 7