причем нисколько в то время не думалось о том, что иную жизнь не просто посмотришь, не просто увидишь, а получишь ее навсегда. И вот она, эта иная жизнь, была увидена, посмотрена и сегодня исчерпывалась, приходила к концу.
Родители Спады хранили строгий нейтралитет. Они видели, что у их сына с невесткой что-то неладно, но ни во что не вмешивались, даже ни о чем не расспрашивали ни его, ни ее.
Напряженность в семье нарастала еще и потому, что в городе, как, впрочем, и во всей Италии, было неспокойно. Из буржуазных газет узнать что-либо определенное было трудно, они пестрели самыми противоречивыми сообщениями. Но Чезаре Аквароне хорошо разъяснил Лере обстановку. Дело в том, что итальянцы – имеется в виду трудовой народ страны – остро недовольны тем, как их правительство все глубже и глубже втягивает Италию в натовские планы. «Французы вырвались из этой паутины, генерал де Голль оказался достаточно прочной личностью. У нас таких личностей нет, наши правители непатриотичны и покорно, как кролики в пасть к удаву, идут навстречу планам американцев, стремящихся место строптивой Франции заполнить в НАТО услужливой Италией. А мы, между прочим, тоже не пешки, мы не желаем этой темной игры».
Все лучшие гостиницы Турина были заняты в эти дни летчиками НАТО – американцами, моряками НАТО – тоже американцами, связистами НАТО – и те носили форму армии США. Они толпами шлялись по улицам, сидели в кафе и в барах. Военная организация Атлантического пакта проводила на севере Италии свои массовые мероприятия.
Рабочие, часть служащих и интеллигентов стали появляться у гостиниц с плакатами, надписи на которых с полной ясностью свидетельствовали о том, что итальянский трудящиеся были бы рады, если бы натовские гости соблаговолили как можно быстрее вернуться к себе домой, туда, откуда приехали. На улицах усилились наряды полиции, карабинеров; говорили, что уже и армейские части подтянуты к окрестностям Турина.
– Бенито, ты чувствуешь, что происходит? – спросила Лера в один из таких дней.
– Ничего особенного. У нас в Италии любят подымать шум. Это у вас считают, что чем тише, тем лучше. А у нас чем больше шуму, тем демократичнее. Ничего особенного.
– Но натовцы-то съехались, это факт!
– Как съехались, так и разъедутся. Туринцы на них только заработают. У господ американцев достаточно зеленых бумажек, оставят их в гостиницах, в барах, ресторанах, в магазинах.
– Тогда почему же народ волнуется, ваши рабочие?
– Это твои закадычные друзья, сама у них и спрашивай.
– А тебе они разве не друзья?
– Блестящая советская демагогия, мадам! – воскликнул Спада. – Вы все мерите интересами рабочих и колхозников. Надоело! Человечество идет вперед. Времена марксовых изысканий и теорий миновали. Это было сто и более ста лет назад. Сейчас в науке и в технике никто не обращается к Архимеду и Галилею, к Джеймсу Уатту и Маркони при всем почтении к тому, что они некогда совершили. Даже Резерфорд позади, даже ваш Курчатов. А в науках об обществе вы застыли на Марксе, на Энгельсе, на Ленине… Рабочие, о которых вы кричите, давно пере стали быть единственным революционным классом. Революции сегодня происходят всюду: в странах Африки, Азии, даже Америки,– и что, может быть, их там совершают рабочие? Ерунда! Там…
– Если социалистические революции, то да: и рабочие и крестьяне… А если это дворцовые и военные перевороты, где хунты, генералы и полковники, то таких «революций» по десятку в год можно совершать. Это не социалистические революции…
– …о которых Ленин говорил, что они да здравствуют! Да, да, знаем. Дико, слышишь, дико представить себе, что у нас в Италии, в стране тонкого художественного вкуса, в стране передовой науки и техники, власть может оказаться в руках рабочих, в руках батраков Сицилии и Сардинии. Это же некультурные, темные люди, которых долгими годами надо просвещать. Могу ли я, окончивший два высших учебных заведения, подчиняться таким правителям? Вы же сами ощутили, что это нонсенс: с ростом культуры даже у вас поняли, что так называемая диктатура пролетариата свое отжила. Вы ее отменили, дорогая. А мы и устанавливать не будем. Как-нибудь обойдемся без нее.
В дверь позвонили. Отворить пошел Спада. На лестничной площадке перед ним стояло трое попыхивающих сигаретами людей.
– Компаньо Спада, – сказал один из них.– Мы из партийного комитета. Завтра решено всем выйти на улицу. Надо показать этим натовцам, да и правительству тоже, всю нашу силу. Мы приглашаем и вас.
– Начнем в десять утра,– добавил второй.
– Хорошо, хорошо! -поспешно закивал Спада, – Спасибо, что сказали. Но…– Он замялся.– Могут быть неприятности.
– Ничего. У русских в семнадцатом году неприятностей было больше, да они их не испугались.– Все трое рассмеялись и, так смеясь, стали спускаться по лестнице.
– Вот видишь,– сказала Лера, когда дверь за ними была закрыта,– и не обойтись без рабочего класса. Это же были рабочие, я вижу.
– Положим, тот маленький, который ничего не говорил, совсем не рабочий, он официант из ресторана, я их всех здесь знаю. А что касается «не обойтись», так обойдемся, дорогая.
– Как же?
– Очень просто. Я с ними завтра никуда не пойду.
– Но ведь это же, наверно, партия так решила – выйти на улицы, устроить антинатовскую демонстрацию?
– Ну и что же? Кто решал, тот пусть и идет, а я не решал. Ты что, смеешься! Там голову могут дубинкой проломить. А то и пулю в лоб всадят. Это не для меня. Я против таких методов. Я не руки и не ноги. Я голова, мысль, интеллект.
– Но ты же состоишь в партии! Зачем ты в нее тогда вступал?
– А я в любую минуту могу пойти и заявить о выходе из нее.
Лера годами изучала историю партии у себя на родине. Необыкновенно далекими казались в ту пору события, о которых шла речь в книгах,– непредметными, незапоминающимися. Особенно расплывчато для нее было время после поражения революции 1905 года: какие-то отзовисты, ликвидаторы, примиренцы, газета Троцкого, почему-то тоже называвшаяся «Правдой». Августовский блок – блок кого, почему? Пражская конференция – историческая, положившая конец разброду и шатаниям. Как положившая? Какому разброду?
И вот перед нею будто бы овеществилось далекое и, думалось, абстрактное. Перед нею воочию сидит ликвидатор, типичный ликвидатор, который разуверился в революционной силе рабочего класса. Он жаждет только легальных, только парламентских форм революционного движения. А революционное ли оно тогда? Нет, нет и нет. Потому-то Ленин с такой пылкостью, яростью, убежденностью и сражался против ликвидаторов, против троцкизма, против Троцкого, вокруг которого роились все они – и ликвидаторы и примиренцы по отношению к ликвидаторам. Сколачивая августовские и иные блоки, они чуть не погубили партию. Потому и оказалась Пражская конференция на самом деле исторической, что большевики порвали тогда со всей этой псевдореволюционной братией, отстояли, спасли чистоту революционных идей.
– Нет, друг мой, ни Маркс, ни Ленин нисколько не устарели и сегодня,– сказала Лера спокойно.– Я вижу это на живых примерах Италии. На твоем примере вижу.
– Да, конечно. Я понимаю,– догадываюсь! – закричал Спада. – По твоей терминологии я ликвидатор, да, да? Оппортунист, ревизионист?
– Ты сам это сказал. Сам почувствовал.
Назавтра Спада не встал с постели. У него болела голова, была температура тридцать семь и две.
Лера сказала, чтобы он накормил Толика, оделась и ушла. День был солнечный, весенний, солнце грело, а ветер с гор нес утреннюю свежесть. По вымытым весенними дождями камням и асфальту улиц шагалось удивительно легко. Лера шла к тому пункту сбора, который вчера назвали посланцы партийного комитета. Очевидно, направляясь туда же, то ее обгоняя, то равняясь с нею, то отставая, шли и другие люди, и чем ближе к месту, тем гуще, внушительней становилась толпа.
На большой площади с памятником посредине Лера растерялась. Она не знала, к кому обратиться. Но обращаться, видимо, ни к кому и не надо было. Разве в этом дело! Важно, что в такой день она с ними всеми, с рабочим классом Турина, с итальянскими коммунистами.
Было еще минут сорок десятого. Люди развертывали транспаранты с надписями против натовских сборищ, против морских американских баз е Италии, против ракетного оружия. Среди этих надписей можно было прочесть и надписи против агрессии во Вьетнаме. В огромном скоплении народа шли всякие разговоры, раздавался смех, слышались шутки. Лере даже показалось, что она в Москве перед первомайской демонстрацией.
И плакаты такие же, и люди такие же, и солнце, и ветер. Но только вот группы полицейских и карабинеров по краям площади нисколько не напоминали московских милиционеров, сдерживавших мальчишек, которые пытались прорваться к Красной площади. Нет, у полицейских тут были винтовки и пистолеты с заложенными боевыми патронами. Поглядывая на них, Лера ощущала тревожный и вместе с тем радостный холодок в спине. Такое ей всегда казалось ушедшим в далекое прошлое, оно досталось дедам, отцам, матерям. Дети могли им только завидовать. И вот она сама, как в сказке, перенеслась в годы развернутых красных знамен, демонстраций протеста, массовых выступлений народа, заряженных винтовок и пистолетов полиции. Злобный Спада, это Маркс, это Ленин вывели тысячи туринцев на улицу сегодня, а не ты, вообразивший себя чьей-то мыслью, чьим-то интеллектом!
Появились люди с повязками на рукавах, стали организовывать колонны, началось движение колонн по улицам. Взвились флаги над ними. Лера увидела десятки дорогих ее сердцу эмблем на транспарантах – скрещенных молотов и серпов.
Демонстрация текла по Corso Unione Sovetica, по проспекту Советского Союза, до главного вокзала железной дороги, до пересечения с проспектом Виктора-Эммануила II. Колонны проходили мимо гостиниц, занятых натовцами, люди скандировали свои требования, слитным криком повторяя то, что было по-итальянски и по-английски написано на транспарантах. И всюду их сопровождали полицейские и карабинеры, пешие и конные, особенно густо расположенные как раз возле тех гостиниц.
Шествие туринцев длилось несколько часов. Все эти часы Леру несло как на широких, сильных, легких крыльях. В этот день она как бы получала полную компенсацию за все годы бескрылой жизни, тусклого существования рядом с бескрылым, тусклым Спадой. Она разговаривала с соседями по шеренге в колонне. Те были настроены оптимистично, по-боевому, решительно. Если полиция полезет в драку, она свое получит, – в разных вариантах высказывались они, держа в карманах гаечные ключи, внушительные отвертки и всякие иные железины. Замечая ее не очень хорошую итальянскую речь, Леру спрашивали, откуда она, из какой страны. Ей не хотелось, чтобы люди узнали, что она русская, советская: вдруг в такой горячей атмосфере они начнут выражать свои симпатии к ее родине; провокаторы обрадуются возможности раздуть очередную истерию с «рукой Москвы», которая-де вмешивается в итальянские внутренние дела. И Лера кое-как выкручивалась, лишь бы не сказать правду. Неожиданно к ней подскочил человек, в котором она узнала остроносого социалиста Луиджи.
– Синьора Васильева!-закричал он радостно.– Как замечательно, что вы с нами! Сегодня идут решительно все. И коммунисты и те социалисты, которые не пожелали изменить рабочему классу во имя грязных интриг своих боссов. И партизаны Сопротивления. И беспартийные. Такой день, такой день! Эммануэле! Пеппо! Пьетро! – орал он до тех пор, пока наконец Леру со всех сторон не окружили ее знакомые. Даже Чезаре Аквароне появился. Восторженный Луиджи объяснял всем желающим:
– Это же русская, советская синьора! Товарищ Васильева из Моск вы. Она с нами, понимаете!
Леру обнимали, жали ей руку, хлопали по плечам, угощали грецкими орехами, с хрустом раздавливая их в железных ладонях, несли в бутылках апельсиновую воду, дарили значки, шариковые ручки, перочинные ножи и брелоки для ключей к автомобилям.
– Куда же я это все дену! Ну зачем, зачем, товарищи!… О мамма миа!
Кто-то сбегал в соседнюю лавчонку и купил мешок из нейлоновой сетки. Все подарки повпихивали туда. Кто-то понес за Лерой этот мешок.
Начали петь «Катюшу». Потом «Подмосковные вечера», и, наконец, сминая все остальное, разрозненное, над колоннами вспыхнуло и поплыло, нарастая, «Смело, товарищи, в ногу!».
Перед Пьяцца Кастелло демонстрантов встретил плотный строй полиции.
– Господа! – прокричал полицейский офицер, сидя на танцующей лошади. – Прошу повернуть обратно, и на сегодня вашего марширования достаточно. О ваших требованиях, кому надлежит, уже известно, и теперь дело властей, внять этим требованиям или нет. Идите по домам, выпейте по стаканчику вина и успокойте нервы.
На него засвистели, зашикали. Конь еще горячее заплясал, защелкал копытами о камни. Демонстранты нажали на строй полицейских, и он распался. Лера уже была готова принять удары дубинок, услышать выстрелы. Но ей нисколько не было страшно, ею владел всепобеждающий и всезаслоняющий азарт коллективной, общей борьбы. Теперь-то она понимала, что за сила организованные массы, если их возглавляют и ведут смелые и решительные вожаки.
То там, то здесь возникали митинги. Выступали коммунисты, социалисты, люди других партий и организаций. Лера не во всех из них разбиралась. Но ей было ясно, что все говорили об одном и том же – о том, что Италия не должна плестись в хвосте натовского блока, что итальянский народ и без американской указки способен найти верную дорогу для своего развития и процветания. Долой тех, кто играет с огнем новой мировой войны!
Расходиться стали только под вечер.
– Это очень ответственный момент, – сказал коммунист Эммануэле.– Никому нельзя оставаться в одиночестве. Не рассеивайтесь, товарищи, не разбегайтесь все сразу. Могут перехватать поодиночке.
Уходили по своим районам, по домам большими группами, завертывая по дороге в траттории, пиццерии, буфеты – подкрепить силы после более чем восьмичасового марша. Все были довольны проведенным днем.
Компания Эммануэле затащила Леру в пиццерию. Заказали на всех пицци – народное, очень распространенное кушанье, напоминающее открытый пирог с начинкой из разной разности. Можно заказать пицци с помидорами и другими овощами, можно – с острым сыром, можно – с «плодами моря»: креветками и ракушками. Потребовали и несколько кувшинов вина, к нему сыру, маслин.
– Когда вот так пройдешься среди тысяч твоих товарищей, начинаешь и себя уважать,– сказал Эммануэле, разливая вино по стаканам.
– Поэтому-то нам так старательно и навязывают всем телевизоры в рассрочку, – сказал Луиджи. – Чтобы сидели перед ними каждый в своей берлоге по отдельности и позабыли бы друг о друге.
– Совершенно верно, Луиджи! Ты даже не знаешь, как ты прав. – Старый Пьетро отпил вина.– Мне один швед рассказывал, что они там – он профсоюзный деятель у себя в Швеции – дошли до того, что даже общие профсоюзные собрания проводят по телевидению. Лежат по домам на диванах и слушают доклады своих лидеров. На улицу уже и ходить боятся: а вдруг там могут выстрелить!
– А мне один из Африки говорил… Там уже даже и не подумаешь, на что идут капиталисты,– вступил в разговор Пеппо. – Как шумиха среди рабочих на плантации, так сразу хозяева им бесплатные талончики в публичный дом выдают. Извините, синьора Васильева!
– Поодиночке-то многих купить можно. А вот когда массой, тут уж нет, рабочего человека не купишь. – Эммануэле еще подлил вина в стаканы. – А между прочим, синьора Васильева, ваш супруг, синьор Спада, был сегодня на улице?
– Он болен,– ответила Лера, чувствуя, что краснеет.– Температура…
Все замолчали и стали собираться по домам. Пожимали ей руки, предупреждали, чтобы не позабыла сумку с подарками, которую за нею так все время и таскали попеременке.
К себе домой она поднималась по лестничным ступеням, как на Голгофу. Видеть Спаду было уже совершенно невозможно. Он стал чужим не только ей, но даже своему итальянскому народу. Вот с кем связала она свою жизнь! Как подшутила над нею, московской комсомолкой, судьба!
Спада встретил ее буквально брызжа слюной, она чувствовала это на своем лице и отстранялась от него.
– Как ты смела, как смела лезть не в свои дела! В чужой стране, при чужих порядках! Мне уже звонили. Это же скандал, скандал! Ты там агитировала, провоцировала петь советские песни.
– «Рука Москвы»! – сказала она.
– Да, да, да! Именно. У меня могут быть неприятности из-за тебя.
– Сделаю официальное заявление, опубликую в газетах, что ты ни чего общего со мной уже не имеешь, что мы разводимся, и все. Это у вас, в Италии, развод «по-итальянски» – обременительное дело: жену надо непременно прикончить. А мы с тобой регистрировались в Москве, там разведут без убийств.
Назавтра было воскресенье. Спада сидел у себя в комнате, делал выписки из Достоевского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Родители Спады хранили строгий нейтралитет. Они видели, что у их сына с невесткой что-то неладно, но ни во что не вмешивались, даже ни о чем не расспрашивали ни его, ни ее.
Напряженность в семье нарастала еще и потому, что в городе, как, впрочем, и во всей Италии, было неспокойно. Из буржуазных газет узнать что-либо определенное было трудно, они пестрели самыми противоречивыми сообщениями. Но Чезаре Аквароне хорошо разъяснил Лере обстановку. Дело в том, что итальянцы – имеется в виду трудовой народ страны – остро недовольны тем, как их правительство все глубже и глубже втягивает Италию в натовские планы. «Французы вырвались из этой паутины, генерал де Голль оказался достаточно прочной личностью. У нас таких личностей нет, наши правители непатриотичны и покорно, как кролики в пасть к удаву, идут навстречу планам американцев, стремящихся место строптивой Франции заполнить в НАТО услужливой Италией. А мы, между прочим, тоже не пешки, мы не желаем этой темной игры».
Все лучшие гостиницы Турина были заняты в эти дни летчиками НАТО – американцами, моряками НАТО – тоже американцами, связистами НАТО – и те носили форму армии США. Они толпами шлялись по улицам, сидели в кафе и в барах. Военная организация Атлантического пакта проводила на севере Италии свои массовые мероприятия.
Рабочие, часть служащих и интеллигентов стали появляться у гостиниц с плакатами, надписи на которых с полной ясностью свидетельствовали о том, что итальянский трудящиеся были бы рады, если бы натовские гости соблаговолили как можно быстрее вернуться к себе домой, туда, откуда приехали. На улицах усилились наряды полиции, карабинеров; говорили, что уже и армейские части подтянуты к окрестностям Турина.
– Бенито, ты чувствуешь, что происходит? – спросила Лера в один из таких дней.
– Ничего особенного. У нас в Италии любят подымать шум. Это у вас считают, что чем тише, тем лучше. А у нас чем больше шуму, тем демократичнее. Ничего особенного.
– Но натовцы-то съехались, это факт!
– Как съехались, так и разъедутся. Туринцы на них только заработают. У господ американцев достаточно зеленых бумажек, оставят их в гостиницах, в барах, ресторанах, в магазинах.
– Тогда почему же народ волнуется, ваши рабочие?
– Это твои закадычные друзья, сама у них и спрашивай.
– А тебе они разве не друзья?
– Блестящая советская демагогия, мадам! – воскликнул Спада. – Вы все мерите интересами рабочих и колхозников. Надоело! Человечество идет вперед. Времена марксовых изысканий и теорий миновали. Это было сто и более ста лет назад. Сейчас в науке и в технике никто не обращается к Архимеду и Галилею, к Джеймсу Уатту и Маркони при всем почтении к тому, что они некогда совершили. Даже Резерфорд позади, даже ваш Курчатов. А в науках об обществе вы застыли на Марксе, на Энгельсе, на Ленине… Рабочие, о которых вы кричите, давно пере стали быть единственным революционным классом. Революции сегодня происходят всюду: в странах Африки, Азии, даже Америки,– и что, может быть, их там совершают рабочие? Ерунда! Там…
– Если социалистические революции, то да: и рабочие и крестьяне… А если это дворцовые и военные перевороты, где хунты, генералы и полковники, то таких «революций» по десятку в год можно совершать. Это не социалистические революции…
– …о которых Ленин говорил, что они да здравствуют! Да, да, знаем. Дико, слышишь, дико представить себе, что у нас в Италии, в стране тонкого художественного вкуса, в стране передовой науки и техники, власть может оказаться в руках рабочих, в руках батраков Сицилии и Сардинии. Это же некультурные, темные люди, которых долгими годами надо просвещать. Могу ли я, окончивший два высших учебных заведения, подчиняться таким правителям? Вы же сами ощутили, что это нонсенс: с ростом культуры даже у вас поняли, что так называемая диктатура пролетариата свое отжила. Вы ее отменили, дорогая. А мы и устанавливать не будем. Как-нибудь обойдемся без нее.
В дверь позвонили. Отворить пошел Спада. На лестничной площадке перед ним стояло трое попыхивающих сигаретами людей.
– Компаньо Спада, – сказал один из них.– Мы из партийного комитета. Завтра решено всем выйти на улицу. Надо показать этим натовцам, да и правительству тоже, всю нашу силу. Мы приглашаем и вас.
– Начнем в десять утра,– добавил второй.
– Хорошо, хорошо! -поспешно закивал Спада, – Спасибо, что сказали. Но…– Он замялся.– Могут быть неприятности.
– Ничего. У русских в семнадцатом году неприятностей было больше, да они их не испугались.– Все трое рассмеялись и, так смеясь, стали спускаться по лестнице.
– Вот видишь,– сказала Лера, когда дверь за ними была закрыта,– и не обойтись без рабочего класса. Это же были рабочие, я вижу.
– Положим, тот маленький, который ничего не говорил, совсем не рабочий, он официант из ресторана, я их всех здесь знаю. А что касается «не обойтись», так обойдемся, дорогая.
– Как же?
– Очень просто. Я с ними завтра никуда не пойду.
– Но ведь это же, наверно, партия так решила – выйти на улицы, устроить антинатовскую демонстрацию?
– Ну и что же? Кто решал, тот пусть и идет, а я не решал. Ты что, смеешься! Там голову могут дубинкой проломить. А то и пулю в лоб всадят. Это не для меня. Я против таких методов. Я не руки и не ноги. Я голова, мысль, интеллект.
– Но ты же состоишь в партии! Зачем ты в нее тогда вступал?
– А я в любую минуту могу пойти и заявить о выходе из нее.
Лера годами изучала историю партии у себя на родине. Необыкновенно далекими казались в ту пору события, о которых шла речь в книгах,– непредметными, незапоминающимися. Особенно расплывчато для нее было время после поражения революции 1905 года: какие-то отзовисты, ликвидаторы, примиренцы, газета Троцкого, почему-то тоже называвшаяся «Правдой». Августовский блок – блок кого, почему? Пражская конференция – историческая, положившая конец разброду и шатаниям. Как положившая? Какому разброду?
И вот перед нею будто бы овеществилось далекое и, думалось, абстрактное. Перед нею воочию сидит ликвидатор, типичный ликвидатор, который разуверился в революционной силе рабочего класса. Он жаждет только легальных, только парламентских форм революционного движения. А революционное ли оно тогда? Нет, нет и нет. Потому-то Ленин с такой пылкостью, яростью, убежденностью и сражался против ликвидаторов, против троцкизма, против Троцкого, вокруг которого роились все они – и ликвидаторы и примиренцы по отношению к ликвидаторам. Сколачивая августовские и иные блоки, они чуть не погубили партию. Потому и оказалась Пражская конференция на самом деле исторической, что большевики порвали тогда со всей этой псевдореволюционной братией, отстояли, спасли чистоту революционных идей.
– Нет, друг мой, ни Маркс, ни Ленин нисколько не устарели и сегодня,– сказала Лера спокойно.– Я вижу это на живых примерах Италии. На твоем примере вижу.
– Да, конечно. Я понимаю,– догадываюсь! – закричал Спада. – По твоей терминологии я ликвидатор, да, да? Оппортунист, ревизионист?
– Ты сам это сказал. Сам почувствовал.
Назавтра Спада не встал с постели. У него болела голова, была температура тридцать семь и две.
Лера сказала, чтобы он накормил Толика, оделась и ушла. День был солнечный, весенний, солнце грело, а ветер с гор нес утреннюю свежесть. По вымытым весенними дождями камням и асфальту улиц шагалось удивительно легко. Лера шла к тому пункту сбора, который вчера назвали посланцы партийного комитета. Очевидно, направляясь туда же, то ее обгоняя, то равняясь с нею, то отставая, шли и другие люди, и чем ближе к месту, тем гуще, внушительней становилась толпа.
На большой площади с памятником посредине Лера растерялась. Она не знала, к кому обратиться. Но обращаться, видимо, ни к кому и не надо было. Разве в этом дело! Важно, что в такой день она с ними всеми, с рабочим классом Турина, с итальянскими коммунистами.
Было еще минут сорок десятого. Люди развертывали транспаранты с надписями против натовских сборищ, против морских американских баз е Италии, против ракетного оружия. Среди этих надписей можно было прочесть и надписи против агрессии во Вьетнаме. В огромном скоплении народа шли всякие разговоры, раздавался смех, слышались шутки. Лере даже показалось, что она в Москве перед первомайской демонстрацией.
И плакаты такие же, и люди такие же, и солнце, и ветер. Но только вот группы полицейских и карабинеров по краям площади нисколько не напоминали московских милиционеров, сдерживавших мальчишек, которые пытались прорваться к Красной площади. Нет, у полицейских тут были винтовки и пистолеты с заложенными боевыми патронами. Поглядывая на них, Лера ощущала тревожный и вместе с тем радостный холодок в спине. Такое ей всегда казалось ушедшим в далекое прошлое, оно досталось дедам, отцам, матерям. Дети могли им только завидовать. И вот она сама, как в сказке, перенеслась в годы развернутых красных знамен, демонстраций протеста, массовых выступлений народа, заряженных винтовок и пистолетов полиции. Злобный Спада, это Маркс, это Ленин вывели тысячи туринцев на улицу сегодня, а не ты, вообразивший себя чьей-то мыслью, чьим-то интеллектом!
Появились люди с повязками на рукавах, стали организовывать колонны, началось движение колонн по улицам. Взвились флаги над ними. Лера увидела десятки дорогих ее сердцу эмблем на транспарантах – скрещенных молотов и серпов.
Демонстрация текла по Corso Unione Sovetica, по проспекту Советского Союза, до главного вокзала железной дороги, до пересечения с проспектом Виктора-Эммануила II. Колонны проходили мимо гостиниц, занятых натовцами, люди скандировали свои требования, слитным криком повторяя то, что было по-итальянски и по-английски написано на транспарантах. И всюду их сопровождали полицейские и карабинеры, пешие и конные, особенно густо расположенные как раз возле тех гостиниц.
Шествие туринцев длилось несколько часов. Все эти часы Леру несло как на широких, сильных, легких крыльях. В этот день она как бы получала полную компенсацию за все годы бескрылой жизни, тусклого существования рядом с бескрылым, тусклым Спадой. Она разговаривала с соседями по шеренге в колонне. Те были настроены оптимистично, по-боевому, решительно. Если полиция полезет в драку, она свое получит, – в разных вариантах высказывались они, держа в карманах гаечные ключи, внушительные отвертки и всякие иные железины. Замечая ее не очень хорошую итальянскую речь, Леру спрашивали, откуда она, из какой страны. Ей не хотелось, чтобы люди узнали, что она русская, советская: вдруг в такой горячей атмосфере они начнут выражать свои симпатии к ее родине; провокаторы обрадуются возможности раздуть очередную истерию с «рукой Москвы», которая-де вмешивается в итальянские внутренние дела. И Лера кое-как выкручивалась, лишь бы не сказать правду. Неожиданно к ней подскочил человек, в котором она узнала остроносого социалиста Луиджи.
– Синьора Васильева!-закричал он радостно.– Как замечательно, что вы с нами! Сегодня идут решительно все. И коммунисты и те социалисты, которые не пожелали изменить рабочему классу во имя грязных интриг своих боссов. И партизаны Сопротивления. И беспартийные. Такой день, такой день! Эммануэле! Пеппо! Пьетро! – орал он до тех пор, пока наконец Леру со всех сторон не окружили ее знакомые. Даже Чезаре Аквароне появился. Восторженный Луиджи объяснял всем желающим:
– Это же русская, советская синьора! Товарищ Васильева из Моск вы. Она с нами, понимаете!
Леру обнимали, жали ей руку, хлопали по плечам, угощали грецкими орехами, с хрустом раздавливая их в железных ладонях, несли в бутылках апельсиновую воду, дарили значки, шариковые ручки, перочинные ножи и брелоки для ключей к автомобилям.
– Куда же я это все дену! Ну зачем, зачем, товарищи!… О мамма миа!
Кто-то сбегал в соседнюю лавчонку и купил мешок из нейлоновой сетки. Все подарки повпихивали туда. Кто-то понес за Лерой этот мешок.
Начали петь «Катюшу». Потом «Подмосковные вечера», и, наконец, сминая все остальное, разрозненное, над колоннами вспыхнуло и поплыло, нарастая, «Смело, товарищи, в ногу!».
Перед Пьяцца Кастелло демонстрантов встретил плотный строй полиции.
– Господа! – прокричал полицейский офицер, сидя на танцующей лошади. – Прошу повернуть обратно, и на сегодня вашего марширования достаточно. О ваших требованиях, кому надлежит, уже известно, и теперь дело властей, внять этим требованиям или нет. Идите по домам, выпейте по стаканчику вина и успокойте нервы.
На него засвистели, зашикали. Конь еще горячее заплясал, защелкал копытами о камни. Демонстранты нажали на строй полицейских, и он распался. Лера уже была готова принять удары дубинок, услышать выстрелы. Но ей нисколько не было страшно, ею владел всепобеждающий и всезаслоняющий азарт коллективной, общей борьбы. Теперь-то она понимала, что за сила организованные массы, если их возглавляют и ведут смелые и решительные вожаки.
То там, то здесь возникали митинги. Выступали коммунисты, социалисты, люди других партий и организаций. Лера не во всех из них разбиралась. Но ей было ясно, что все говорили об одном и том же – о том, что Италия не должна плестись в хвосте натовского блока, что итальянский народ и без американской указки способен найти верную дорогу для своего развития и процветания. Долой тех, кто играет с огнем новой мировой войны!
Расходиться стали только под вечер.
– Это очень ответственный момент, – сказал коммунист Эммануэле.– Никому нельзя оставаться в одиночестве. Не рассеивайтесь, товарищи, не разбегайтесь все сразу. Могут перехватать поодиночке.
Уходили по своим районам, по домам большими группами, завертывая по дороге в траттории, пиццерии, буфеты – подкрепить силы после более чем восьмичасового марша. Все были довольны проведенным днем.
Компания Эммануэле затащила Леру в пиццерию. Заказали на всех пицци – народное, очень распространенное кушанье, напоминающее открытый пирог с начинкой из разной разности. Можно заказать пицци с помидорами и другими овощами, можно – с острым сыром, можно – с «плодами моря»: креветками и ракушками. Потребовали и несколько кувшинов вина, к нему сыру, маслин.
– Когда вот так пройдешься среди тысяч твоих товарищей, начинаешь и себя уважать,– сказал Эммануэле, разливая вино по стаканам.
– Поэтому-то нам так старательно и навязывают всем телевизоры в рассрочку, – сказал Луиджи. – Чтобы сидели перед ними каждый в своей берлоге по отдельности и позабыли бы друг о друге.
– Совершенно верно, Луиджи! Ты даже не знаешь, как ты прав. – Старый Пьетро отпил вина.– Мне один швед рассказывал, что они там – он профсоюзный деятель у себя в Швеции – дошли до того, что даже общие профсоюзные собрания проводят по телевидению. Лежат по домам на диванах и слушают доклады своих лидеров. На улицу уже и ходить боятся: а вдруг там могут выстрелить!
– А мне один из Африки говорил… Там уже даже и не подумаешь, на что идут капиталисты,– вступил в разговор Пеппо. – Как шумиха среди рабочих на плантации, так сразу хозяева им бесплатные талончики в публичный дом выдают. Извините, синьора Васильева!
– Поодиночке-то многих купить можно. А вот когда массой, тут уж нет, рабочего человека не купишь. – Эммануэле еще подлил вина в стаканы. – А между прочим, синьора Васильева, ваш супруг, синьор Спада, был сегодня на улице?
– Он болен,– ответила Лера, чувствуя, что краснеет.– Температура…
Все замолчали и стали собираться по домам. Пожимали ей руки, предупреждали, чтобы не позабыла сумку с подарками, которую за нею так все время и таскали попеременке.
К себе домой она поднималась по лестничным ступеням, как на Голгофу. Видеть Спаду было уже совершенно невозможно. Он стал чужим не только ей, но даже своему итальянскому народу. Вот с кем связала она свою жизнь! Как подшутила над нею, московской комсомолкой, судьба!
Спада встретил ее буквально брызжа слюной, она чувствовала это на своем лице и отстранялась от него.
– Как ты смела, как смела лезть не в свои дела! В чужой стране, при чужих порядках! Мне уже звонили. Это же скандал, скандал! Ты там агитировала, провоцировала петь советские песни.
– «Рука Москвы»! – сказала она.
– Да, да, да! Именно. У меня могут быть неприятности из-за тебя.
– Сделаю официальное заявление, опубликую в газетах, что ты ни чего общего со мной уже не имеешь, что мы разводимся, и все. Это у вас, в Италии, развод «по-итальянски» – обременительное дело: жену надо непременно прикончить. А мы с тобой регистрировались в Москве, там разведут без убийств.
Назавтра было воскресенье. Спада сидел у себя в комнате, делал выписки из Достоевского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60